Федор Бондарчук

«Если вспомнить про нашу историю развития кино, это десять лет периода вообще без школы»

– Сегодня наш гость Федор Бондарчук. Здравствуйте, Федор Сергеевич.

– Здравствуйте, Владимир Владимирович.

– Режиссер, актер, продюсер. В каком порядке это следует называть?

– Режиссер, актер, продюсер.

– Ну очень хорошо угадал. Вы помните, когда вы решили, что вы будете заниматься кино, что это ваше? 

– Да, помню, я поступал в МГИМО и передо мной были два года армии. И меня ничего не интересовало, кроме московской жизни и так далее, другие интересы. Как только я переступил порог Всесоюзного государственного института кинематографии, я переехал туда с вещами и больше из этого состояния кинематографического не выхожу. А до этого я стеснялся этого, этих чувств, я их скрывал в себе, это был комплекс. И очень боялся этого и боялся даже этого ощущения: влюбиться, заинтересоваться или быть причастным.

– Я знаю, что вы действительно поступали в МГИМО и что вы не прошли. Я даже прочитал где-то, что вы сделали чуть ли не тридцать семь ошибок в сочинении.

– Я уже тогда игрался в это, какие-то ошибки есть.

– Потом ваш отец, выдающийся режиссер и актер, кстати говоря, отвел вас во ВГИК и вы сдали экзамен, прошли по конкурсу на режиссерский факультет.

– Не совсем так, у нас был первый мужской разговор в моей жизни. Он водил машину, у него было несколько направлений, куда он ездил. Это был Мосфильм, дача и улица Горького, где мы жили. Он знал эти три направления, дальше он путался. Я увидел его машину около МГИМО, я был удивлен. Дальше в этой машине мы разговаривали. Это, наверное, первый взрослый мой разговор с отцом был, который я никогда не забуду, и он был совершенно другой. Он меня не подталкивал к этому, он без нравоучений рассказывал какие-то эпизоды, к чему он готовился в этот момент и все, ничего больше. Но это был первый взрослый разговор. Меня это так поразило. Я так всегда думал, что у него нет времени на меня и у него есть более важные дела.

Он всегда это озвучивал, это была шутка, он всегда говорил, что у него черный юмор. Он мог сказать за столом – мне не интересно сейчас, у меня голова не этим занята. И ты, с одной стороны, понимаешь и чувствуешь его характер юмора, в семье над этим отшучивали, но когда ты понимаешь, что в этом есть искренность, и ты смотришь в глаза, на юношу это произвело сильное впечатление. Это с одной стороны, с другой стороны – он меня так провожал в армию. Тоже важные слова сказал. Вот это, наверное, был главный день.

– Скажите мне, пожалуйста, как вы думаете, если бы фамилия ваша была не Бондарчук и если не ваш отец, вы прошли бы тогда вот этот экзамен, вы бы сдали, вас бы приняли, лучше так я бы сказал? Фамилия сыграла, как вам кажется, решающую роль?

– Я много раз об этом думал, я не могу найти ответ.

– Понятно. Вы служили в учебке в Красноярске, потом в кавалерийском полку, который был создан в Таманской дивизии для съемок фильма «Война и мир»?

– Отец говорил, пойдешь служить в полк имени меня.

– Не тяжелая служба?

– Тяжелая.

– Научились на лошади, так сказать?

– О, да.

– Ну и хорошо, это замечательная вещь. Очень люблю. Даже завидую. Ваш отец был несомненным патриотом Советского Союза. Достаточно вспомнить такие фильмы, как «Судьба человека», как «Они сражались за родину». Он умер в 94-м году, и он все увидел, он видел Горбачева, он видел в начале Ельцина, он был свидетелем развала Советского Союза. Как он к этому относился? Он с вами говорил на эту тему когда-нибудь?

– Говорил, и он не переживал. Он был невероятно включен в новые формы, которые так стремительно приходили в дом через телевизор, как музыкальные клипы. Но это был молодой человек, которого жутко интересовало все новое, все эти изменения. И он переживал пятый съезд Союза кинематографистов знаменитый. Никто из семьи это не видел. Все понимали, что происходит. Был сильным человеком, но переживал очень сильно, именно по поводу товарищей, которые прожили с ним жизни, многое что сделал для них.

– Скажите, пожалуйста, он никогда не высказывался по поводу Горбачева или Ельцина на вашей памяти?

– Нет, у нас не разговаривали на эту тему. У него был приемник «Зенит», который я помню как некую машину времени, штука такая серьезная была. Где «Голос Америки» был, он слушал его.

– А как же. Кто не слушал? Миллионов сорок, по моим данным. Значит, смотрите, вам было восемнадцать лет, когда вот все это произошло. Вы 67-го года рождения, правильно? Вы эти перемены встретили как, с восторгом, с радостью, с настороженностью, как вы помните себя в это время? 

– Я понимал, что разваливается страна, я не чувствовал такую боль, большую трагедию, которая пришла чуть позже, через анализ этой ситуации или комментарии тех или иных людей, которые попали в ситуацию разрыва семей и так далее. Я был в Москве, которая бурлила переменами. И я говорил себе, что мне это все жутко интересно, я открывал для себя мир. Тогда мир мог открыться вплоть до того, что для тебя было удивительно, что товарищ твой, однокурсник, звонил и говорил, давай пойдем, выпьем куда-нибудь. Ночью что-то работало, это было удивление.

– Во время путча?..

– Я был у Белого дома.

– Давайте перейдем в кино; ваш первый полнометражный фильм «Девятая рота»? 

– Да.

– Фильм необыкновенно успешный, популярнейший. И с точки зрения бокс-офиса, да и вообще масса призов: и «Ника», и «Золотой орел», причем в разных категориях. Но за границей как-то призов не завоевывал.

– Он шел под титром оккупантов. Советский Союз оккупировал Афганистан – и это выносилось. Здесь я снимал немножко про другое, про своих сверстников и про то, что я знал, видел и чувствовал. Там были другие заголовки.

– 2005 год, фильм показывает героизм наших ребят, и этого очень не хватало в кино. Людям надоело уже к этому времени, что все на них показывают пальцем, говорят – да вы вообще страна такая-сякая. Тут все-таки какое-то воспоминание о своей силе, о героизме и так далее. Но я вот что хотел бы вас спросить: вы когда делали этот фильм, у вас не возникало никаких вопросов в связи с тем, что все-таки была агрессия с нашей стороны?

– Конечно возникали, но я не про это снимал.

– Не хотели вообще дотрагиваться?

– Нет, потому что я уходил в армию в 85-м, я служил 85–87, это история 89-го года. Рядом со мной сидели ребята, которые писали заявление добровольно уйти в Афганистан. Это был их личный выбор, это была их гражданская позиция. Наверно, они не думали о том, что они будут защищать братский афганский народ, не про это, а чувство товарищества, вложенное через родителей, через воспитание. Это удивительные характеры. Я на самом деле ни разу не спросил – зачем ты туда пошел? Я получил один раз ответ, я удивлен был этому ответу. Я не поверил своим ушам. Это было прямо на контрольно-сборочном пункте. Я говорю – а почему ты пишешь заявление? И ответ был такой – ну ты не понимаешь, смотри, я через два года прихожу героем. Вся грудь в орденах, институт, карьера, все. Я говорю, а если нет? Он говорит – нет, будет так. Такая уверенность и желание подвига, это такая внутренняя проверка себя. Это поколение было интересное.

– Ваш фильм 2005-го года. Через два года, в 2007-м, вышел фильм очень известного американского кинорежиссера Николса, «Война Чарли Уилсона», вы видели его? 

– Да.

– Тоже об Афганистане. Он у нас не показывался, то есть он один раз показался по СТС, если я не ошибаюсь, и все, потому что показана война совершенно с другой точки зрения. Это цензура?

– Я не помню конкретно историю этого фильма, собирались его показывать в кинотеатральном показе, то есть в кинотеатрах.

– Разговор был. Я не знаю, было ли у него удостоверение?

– 2007-й год? Да вряд ли.

– Но разговор был, что он выйдет, а потом сказали – нет. Давайте я спрошу так: как вы считаете, стоило бы его показать? 

– Да, стоило бы. Вообще стоит все показывать. Есть ограничения, я так его называю – протокол, дальше все показывайте.

– Это правильно, хорошо. Вообще я спрашиваю не чтобы поддеть. Опросы общественного мнения показывают, что очень многие в нашей стране говорят, что нужна цензура. Я не знаю, понимают ли они, что они говорят, но как вы относитесь к цензуре? 

– Ну есть внутренняя цензура, а никто ее не определил, Владимир Владимирович, я все пытаюсь услышать определение.

– А нет такого.

– Раз нет, давайте тогда детям до восемнадцати, детям до шестнадцати, есть мат, его надо или показывать, или пикать, я уже не знаю, что там.

– На телевидении, скажем, пикать, а в кино нет?

– В кино, по-моему, уже тоже. Есть наклейки на диски, «ненормативная лексика» и так далее. Это все определено законом. Остальное это все личное мнение.

– Ну хорошо. А вот, например, то, что ненормативная лексика запрещена, в частности вообще запрещена публично: и в кино, и на телевидении, и в печати, – это как вам, нормально? 

– Когда одновременно с этим сотни тысяч людей поют и горлопанят все слова, наши политики – не стесняясь, естественно, это странно. Есть ограничения возрастные, есть ограничения во времени, если говорить о телевидении.

– Относительно вмешательства или какого-то участия государства в кино. Если это финансовое участие, то известна пословица: кто платит, тот заказывает музыку. Если я беру у вас деньги, то вы можете мне сказать: я даю, но все-таки надо соблюдать некоторые мои правила. Вы принимаете такую игру? 

– Я это принимаю, но я правил не слышал. Если мне предложили какие-то правила, я принимаю их. Во-первых, я в этой системе координат недавно. Мне должны объяснить эти правила, этот договор, что это за договор с государством я принимаю, я соблюдаю? Сталинград критиковали по разным причинам. Я не слишком патриот или слишком патриот.

Раньше была такая позиция как госзаказ, социально значимый фильм. Если ты объявляешь о том, что заказываешь те или иные темы, которые тебе интересны, и на это вызвались несколько режиссеров и продюсеров, которые готовы реализовать эти темы. Наверное, это протокол. В остальном это творческая экспертиза сценариев, тем. Но как любить родину или как говорить о патриотизме, в последнее время слышу советы и рекомендации такие товарищеские – хорошо бы тебе получше это делать. Но вот такого протокола, договора, где прописано: я беру поддержку государства, но я обязуюсь выполнить это и это, этого нет.

– Я опять-таки не для того, чтобы как-то вас поддеть, но все-таки хочу спросить, мне эти очень интересна ваша позиция. Письмо, которое было подписано вами и целым рядом других весьма уважаемых людей, мною уважаемых, в частности Кончаловский, Герман, Домогаров, Лунгин, Миронов, Ярмольник, и так далее, адресованное Медведеву. В котором вы высказываете принципиальную поддержку министра культуры в своем решении, и говорите среди прочих вещей о том, что, я процитирую, «что очевидно, что если попробовать какую-нибудь нашу современную кинокартину запустить в широкий американский прокат, значимого результата по сборам и зрителям не будет. Основной преградой будет идеология, активно распространяемая на государственном уровне в США, которая не позволит таким иностранным фильмам получить успешный результат». У меня возникает здесь три вопроса. Первый такой, разве это не прямое приветствие вмешательства государства?

– Я быстро не отвечу на этот вопрос. Дадите возможность мне подробно?

– Ну постарайтесь побыстрее.

– Это совпало со временем выхода нескольких наших картин. Рынок уже давно, слава богу, внутри себя может договариваться. Действительно, была проблема больших релизов американских, которые не просто находили места. Мы, например, с картиной «Духлесс» ждали проката одиннадцать месяцев с готовой картиной. 

Последние год-два мы внутри индустрии, вместе с нашими дистрибьюторами, представителями американских компаний, пакетом фильмов договариваемся, мы можем договориться, у нас есть понимание репертуарной политики на целый год. Иногда есть сбой этой системы, этот сбой произошел совсем недавно, когда несколько фильмов предложили убрать со своей даты и они встали на наши российские картины. Я сказал – простите, у нас есть длинный путь договоренностей, сейчас вы ломаете все это как снежный ком. Я предложил собраться всем у министра Мединского и как-то решить эту ситуацию. В результате все это было возвращено на свои места, картины прокатываются, картины сейчас собирают большого зрителя.

Письмо предложили подписать. Подписал. Я много разговаривал на эту тему с Мединским, он защищает российское кино. Он об этом открыто говорит. Защищает его место в прокате. Он пытается подробно изучить, как это все устроено, у него это получается. Он открыто заявляет, что я не буду поддерживать определенную дату выхода в прокат американской картины, если там будет стоять российская картина. Все очень просто и на этом точка. Характер этого письма и дальнейшие лирические отступления, это письмо, которое составляли не мы, но в данный момент времени мне нужно было, как продюсеру, я подписал это письмо.

– Я понял. Вопрос второй: американские фильмы у нас идут очень успешно. Неужели это потому, что в отличие от США, у нас нет идеологии активно распространяемой государственной? Конечно, у нас есть. И тем не менее это не мешает тому, чтобы американское кино у нас шло успешно.

– Более того, у нас часто бывает, когда и русский, и американский релиз большой, они много собирают.

– Этот довод немножко странный. Хочу вам напомнить, что в самые плохие годы такие фильмы как «Летят журавли», как «Баллада о солдате», как «Война и Мир» вашего отца, «Иван Грозный», «Москва слезам не верит», не говоря о фильмах Тарковского, на Западе шли очень успешно. Так почему в мире нет этого успеха, потому лишь, что это идеология? Такого успеха фильмов российских за рубежом. Ведь они не могут успешными там быть, потому что там идеология и так далее? 

– Нет, успешные фильмы российские за рубежом есть. Это фильмы Сокурова, Звягинцева. Это «Сталинград», который собрал 62 миллиона долларов. Это большой релиз, так что есть.

– Так может примешивать идеологию не следует?

– А мы не говорили про идеологию.

– В письме есть.

– Примешивать туда, к этому письму – да, я в конце сказал, что к качеству текста этого письма… Но как продюсер, я должен был реагировать здесь и сейчас, это касалось моих товарищей, моего фильма, моих денег и так далее.

– Я не стану говорить, я хотел кое-что о Мединском, оставим его в стороне тогда. Я знаю, что вы подписывали и другие письма, в частности, в защиту арестованных в свое время участников Pussy Riot.

– Вот мне не нравится формулировка «в защиту».

– Против ареста, против тюрьмы. 

– Против тюрьмы – да. Не в защиту их, нет.

– Вам трудно было с такой фамилией работать в кино?

– Да. Я пришел из армии в 87-м году, перестройка только начиналась, ВГИК бурлил. Я пытался поступить на первый экспериментальный курс к Ираклию Квирикадзе, и меня не пустили студенты. Это мои товарищи.

– Из-за фамилии?

– Да, из-за фамилии, из-за того, что произошло. Другое дело, что рядом был Юрий Николаевич Озеров, который сказал, что иди ко мне, ты мне нужен и так далее. Но вот такой случай был. Это длилось полгода, потом я переехал, как говорил, с вещами во ВГИК. Как режиссер играл на всех актерских факультетах и был впереди планеты всей.

– Вас наверняка, когда вы режиссер, вас не могут не сравнивать с отцом, это же само собой происходит и это должно быть непросто?

– Это серьезный и тяжелый груз.

– На ваш взгляд, отличается ли принципиально наше кино, российское кино от американского, скажем, или от европейского? Хотя я не знаю, что такое европейское кино, потому что для меня французское, итальянское – это разное кино. Шведское – это еще и третье кино.

– Абсолютно с вами согласен. Поэтому французское, итальянское, шведское – это все разные кино, как и русское.

– Есть ли принципиальная разница, я не знаю, я не понимаю. Может быть, есть? 

– Только так называемый production value. Это в плоскости, как мы посчитаем графику и так далее.

– А как вы считаете, в чем секрет такого всемирного успеха американского кино и американских кинозвезд?

– Английский язык важная составляющая. Мило улыбаюсь, когда мне приводят в пример стоимость одного эпизода «Игры престолов» и пытаются эту формулу перенести на российский рынок. Я говорю, послушайте, но у нас 150 активных миллионов, 200 миллионов русскоязычной аудитории, это мало. От этого работает все остальное. И новые платформы, которые возникают, кабельное телевидение и так далее. Этот мир шире и больше. Это первое. Соответственно и индустрия сама больше. Она просто больше. И Голливуд, нельзя говорить, что это американская формула – он вбирает и собирает в себя лучших представителей со всех континентов и стран. Одна из главных составляющих – это язык и та история индустриальная, которая была и есть.

– Есть Болливуд, где производят картины ничуть не меньше и даже больше гораздо. Но все-таки никто из нас не знает фамилии их. В чем тут, вы думаете, только в языке дело? 

– Ну, язык важная составляющая. Если говорить об актерах, о звездах. Русская школа большая очень. Как попадает и куда попадает артист, в какую конструкцию, на какую индустриальную территорию. Все-таки индустрия – это такое слово, где огромное количество составляющих.

И почему я говорю и про язык, и про историю огромную. Если вспомнить про нашу историю развития кино, это десять лет периода вообще без школы, без образовательных программ, без учителей. За это время родились новые форматы, новые жанры, новые направления. Без отсутствия экранов как таковых. Где кино показывать? Негде. Есть период, десять лет – это период. Это большой период для индустрии, чтобы вымыть целые профессии, желания, мотивацию, мечту.

– На ваш взгляд, почему у нас, в нашей стране – в среднем если говорить, американский фильм выигрывает у российского? В России, где говорят по-русски и где русские, это понятно, это психологически свое и так далее, а выигрывает американский? 

– Аттракцион такого уровня и качества того, что свобода изобразительная, и вот этот визуальный ряд, который каждый раз обновляется. Ты не понимаешь уже, где предел фантазии и реализации твоих самых безумных мыслей. И когда ты видишь это воплощение на экране, это действо – поход в кинотеатр – превращается в чудо. В кино вначале все пугались, когда приехал поезд, все прыгали с первых рядов. Ничего не изменилось. Люмьеры как сделали первый самый мегаблокбастер, так они и остались первыми продюсерами. Ничего не изменилось, только поезд превратился в хромированные чудища или ракету, которая прорывает пространство между тобой и зрителем. Но в принципе ничего не изменилось. И вот этот инструмент, который есть у художника, иногда есть огромные бюджеты, фильмы-стомиллионники и больше, они валятся в прокате, не все «заходит». Но у тебя есть команда, если у тебя есть выдающиеся режиссер, если он предлагает новый жанр и это реализовано, мы многие вещи просто даже финансовые не можем сделать.

И это не в плоскости финансов опять же, глубокое заблуждение, я все время слышу постоянно, дайте мне этот бюджет, я вам покажу, я вам сейчас сделаю. Не верю, приди на площадку, попробуй развести шесть камер, я на тебя посмотрю. Глубокое заблуждение. Это не так.

– Насчет поезда, чтобы всем было понятно, первые кинокадры в мире, которые были сняты братьями Люмьер на маленьких станциях во Франции, это приход поезда. И когда люди видели, как приходят поезда, сидя в зале, некоторые прямо убегали, боясь, что поезд сейчас их задавит. Это очень знаменитая сцена.

Несмотря на явные успехи российского кино в последние годы, все-таки телепрограмма в праздничные дни показывает советское кино в основном. У вас есть этому объяснение? У меня есть, но мне интересно – какое ваше объяснение? 

– Традиции, не все фильмы «заходят», многие растворились во времени, а многие отчасти благодаря телевидению, и вот это вот телевидение, фон, звук, интонация, голос, который совпадает с елкой, мандаринами, десять лет тому назад, двадцать лет тому назад. Мне совершенно не важно, что идет. Традиции.

Я никогда не понимал сцены в американских фильмах, когда садятся смотреть Чарли Чаплина или черно-белое кино, едят попкорн и сидят, я никогда не понимал, я говорю, по-моему, это выдуманная история. И вдруг я недавно поймал себя в этом же состоянии, только на русском фильме. Я вспоминаю себя двадцать лет назад, десять лет тому назад, это дикая ностальгия, это дикая ностальгия, даже это не по времени, а по себе самому.

– А вам не кажется, что это еще объясняется вот чем. Все-таки в праздничные дни вечером в основном смотрят телевизор люди определенного возраста. Не молодежь.

– Если я это ощущение поймал в свои пятьдесят лет, наверное, вы правы.

– Чуть-чуть о политике. Сообщение агентства «РИА Новости» от 29 февраля двенадцатого года. «Бондарчук выразил надежду на то, что одержав победу на президентских выборах, Путин приступит к преобразованию». Цитата: «я живу в надежде, что сразу же будут кардинальные изменения. Вот если этого не будет, я разочаруюсь. Может быть, я идеалист». Это было ровно шесть лет тому назад. Ну и как? 

– По-прежнему идеалист, по-прежнему верю. И сейчас, наверно, по-другому это все.

– Ну не произошло же того, что вы ожидали? Или произошло?

– Произошло другое, которое перебалансировало все. Вообще мир поменялся. Я думал, мы будем заниматься нашей страной и не так много внешней политикой и геополитикой. Все это трансформирует то, что было заложено. Я судил по индустрии, которую я знаю, в которой я разбираюсь и в которой я профессионал. Она росла, и злополучная доля – это не доля, это не формулировка, это зрители, которые идут в кино. Я был в этом направлении, я верю, и романтизм от того, что я могу что-то сделать, и он у меня искренний.

Я очень часто обламывался, у меня был период, когда я хотел через политику, через партию «Единая Россия» сделать, реализовать какие-то свои планы, свои силы применить. Где-то я разочаровался, где-то у меня не получилось, где-то я понял, что этим надо заниматься сто процентов из ста процентов времени. И когда ты понимаешь, что ты уходишь от кинематографа, от любимого занятия, ты немножко сам себя корректируешь.

Что касается Путина, я по-прежнему верю, сейчас, наверно, это по-другому происходит. Я хочу увидеть итог этого направления. То, ради чего многие критикуют драматические, если не сказать трагические события в нашей стране и рядом. Но это к чему-то же должно привести? Должен быть результат, потому что когда мы практически подошли к результату, например, во время олимпиады, я не верил своим глазам, я гордился, у меня было эмоциональное подключение невероятного качества, я гордился даже той картинкой, которую видел в телевизоре. Я не верил, что есть высокая технология, что это так все происходит и ты чувствуешь эту энергию.

Потом ты хочешь идти дальше, а страна меняется, все меняется. А ты говоришь: ага, хорошо. Но один кризис мы пережили, второй кризис. Я же железобетонный, я же поколение, которое родилось в Советском Союзе, я знаю, что такое бандитские девяностые. Я знаю это не по понаслышке, подробнейшим образом. Ты говоришь, ну хорошо, щас мы это проживем и пойдем, попробуем реализовать то, что нам говорили, то, что у нас может получиться. И время, и пространство – все меняется в одну секунду. Я по-прежнему жду.

– То есть вы ждете? Важный момент. Еще одна цитата: «Я политику крайне не люблю и думаю, что никак не смогу в ней существовать. Это великий обман, там другие технологии, которые у меня в голове не укладываются. Не могу представить, что мне в лицо скажут одно, а через две минуты сделают ровно наоборот. Я по-другому устроен. Наверное, сейчас кого-нибудь могу обидеть, но я не могу с политиками больше общаться. Не могу, не хочу быть на этой территории. Жалко времени». Это совсем недавно. Это февраль этого года. Но вы все-таки по-прежнему член Высшего совета партии «Единая Россия»? И по-прежнему доверенное лицо президента? Ну как?

– Нет, профессиональное занятие политикой я попробовал, я отчасти уже объяснял. Если говорить, у меня была идея партийного проекта внутри «Единой России» о строительстве кинотеатров в малых и средних городах. В первую очередь малых. Это надо профессионально заниматься. Я сильно, такое жаргонное слово, но самое точное, – обломался. Именно вот то, о чем я говорю, профессиональное занятие политикой. Я могу не заниматься политикой.

– А в чем заключается ваша активность в качестве члена Высшего совета партии «Единая Россия»? 

– Сейчас ничего. Сейчас я просто фигурирую в киноиндустрии.

– Там обсуждают этот вопрос?

– Нет, там не обсуждают этот вопрос.

– То есть вы там числитесь?

– Да.

– А ваш отец родился на Украине?

– Да. Село Белозерка, Херсонской области.

– А вы, если не ошибаюсь, персона нон грата? Во-первых, почему? Что вы об этом думаете? И вообще, Крым наш?

– Крым наш.

– Поэтому вы и нон грата, очевидно.

– Было несколько документальных фильмов исторических, сразу же после событий присоединения Крыма. Наверно, поэтому то, что я поддерживаю Владимира Путина, как и на предыдущих выборах, являлся его доверенным лицом, как и являюсь доверенным лицом на сегодняшних выборах, этого достаточно вполне.

– А вы ни в каком списке насчет Европы, Америки не состоите?

– Нет.

– Там вас за эту поддержку пока не трогают?

– Я надеюсь.

– Мы все надеемся, надежда, как известно, штука хорошая.

– Тогда неправильное слово, не надеюсь – я наблюдаю.

– Недавно вы давали интервью, в котором сказали вот что: могу сказать такую фразу – все только начинается. Мир меняется при нас, здесь и сейчас. Не через десять или двадцать, а через три года будем жить в другой парадигме. Так?

– Так. Мы даже это не осознаем, это так.

– То есть происходят очень серьезные и очень быстрые изменения?

– Очень быстрые, связанные с технологиями. Было послание президента, где, как мы называем, третий акт, был посвящен военным делам.

– Вас это не смутило? 

– Меня не смутило, я хотел бы иметь драматургический баланс, чтобы мне рассказали о использовании этой технологии в мирных целях и что это даст, хотел бы услышать. Также я хотел бы услышать, недавно была информация, которую наверно никто не обсуждал, но на меня она произвела сильное впечатление, когда российский ученый вместе с корейцами и китайцами, которые несколько лет тому назад запустили вот этот квантовый известный спутник, они выпустили машину серийную, где стоит квантовый, пока еще не стационарный, телефон. Квантовые технологии, то, о чем я постоянно смотрю, слушаю, смотрю выступления все, Илона Маска, все что касается его позиции по поводу демократизации технологии искусственного интеллекта. Это жутко интересно.

Как только он появится, а он появится совсем скоро и в том числе квантовый компьютер, – мир поменяется, он сейчас меняется. Мы до конца, наверное, этого не понимаем.

– Вы зависимы от мобильного телефона?

– К сожалению, да, я делаю периодически «диджитал детокс». У меня это получается сложно. Я тогда эту зависимость почувствовал физически, потому что ты его оставляешь – ты понимаешь, что ты зависим.

– На всякий случай хочу сказать, что я после шести часов вообще его больше не беру.

– Если я ухожу домой, я его выключаю, это тоже. Но то, что я зависим, это безусловно.

– Как вы относитесь к фильмам, которые показывают Россию правдиво, ну нигде полной правды нет, но очень неприглядно?

– Если это талантливо.

– Ну, например, «Левиафан», «Нелюбовь».

– Смотрите, например в творчестве у Андрея Звягинцева я выделяю «Елену», она для меня важный фильм. И в моей жизни я выделяю его сильно, так как все мои товарищи и друзья, и Александр Роднянский, и мой продюсер, я буду говорить, что это выдающийся талантливый автор.

«Елену» я выделяю для себя. В моей жизни это отдельное для меня произведение. Я недавно спросил своего сына, ему 26 лет. Я говорю, кто из русских режиссеров повлиял на тебя, на формирование тебя как мужчины, личности? Он говорит – Балабанов. Я говорю, ты уверен? И ты посмотрел все фильмы Балабанова? Он говорит – да. «Груз 200» смотрел. Проходит время. Время все расставляет на свои места. Поэтому я даю себе возможность не сразу же комментировать. Я даю возможность себе проанализировать это.

Но меня не смущают откровенные сцены педалирования на тот или иной регион, как он живет, грязь. Если это нужно художнику для реализации его замысла, я не обращаю на это внимание. Я разделяю это по своему эмоциональному подключению. Я помню историю с фильмом Пазолини «Сто двадцать дней Содома и Гоморры», про который многие говорили и обсуждали это. Как раз где та мера и может ли художник делать так. Может ли он использовать человека как мясо, как животное, обманывать его, ставить его в ту ситуацию, в которой он вынужден делать то или это, где художник Господь Бог и так далее. Но все это в плоскости таланта и времени. Я даю себе возможность не сразу же, даже внутри себя, комментировать то или иное произведение.

Я не говорю, слушайте, там так грязно, почему так надо показывать Россию? Потому что такие места есть. Есть педаль, так называемый изобразительный костыль. Если у тебя все не складывается, можно спедалировать на том, что можно сгустить краски. Зрители и время расставляет все на свои места.

– Еще один вопрос, прежде чем я предоставлю слово Марселю Прусту. Был такой фильм «Рокко и его братья». Великий фильм, и там есть сцена изнасилования, когда старший брат изнасилует любовь младшего брата. Я помню, что я это смотрел и страшно гневался на режиссера, потому что я про себя думал: вот он использует прием, против которого я не могу защититься. Он такое делает, что я бессилен. Это так страшно, это так невозможно смотреть, что он просто пользуется моей слабостью с помощью вот такой сцены. Я очень долго об этом думал. Имеет ли право вообще режиссер, ну то есть это удар ниже пояса, условно говоря, когда режиссер пользуется такими средствами, против которых я и любой зритель бессилен сопротивляться? 

– Для меня это удар ниже пояса. Я никому не насаждаю свое мнение и никому не буду его говорить, это правило моей школы. Мы открыли школу индустрии, я не буду там этого говорить. Я просто скажу, что это мое мнение: это удар ниже пояса.

Простой пример. Во ВГИКе пистолет, наставленный на крупный план, не работает. Иди придумай что-то еще. Все обсуждали, когда убивают животных в камере, смерть, она не может через эту линзу не пройти, это действенно, и в три, в сто раз сильнее. Но я не пойду на это.

– Итак, Марсель Пруст, он вообще говоря кино не смотрел, но тем не менее его каноничные вопросы. Вопрос первый, если можете, вопросы непростые. Что такое для вас патриотизм? Как вы определяете для себя патриотизм?

– Мои дети и внучки.

– Вы считаете себя европейцем?

– Да.

– Вы советский человек?

– Нет.

– Кино или театр?

– Кино.

– Синатра или Кобзон?

– Синатра.

– Минус двадцать или плюс тридцать?

– Минус двадцать.

– Д’Артаньян или Дон Кихот?

– Дон Кихот.

– Стакан полупустой или полуполный?

– Полуполный.

– Бессмертие, без каких-либо условий, пожалуйста.

– Нет, ни в коем случае.

– Ну, встретились с Всевышним, имеете возможность ему что-то сказать, что вы ему говорите?

– Я так долго думал, что я ему скажу, зная уже этот вопрос. Я хочу попросить испытать, попробовать ощутить отца, еще раз испытать это. И пробежаться по полю с дочкой, у нее детский церебральный паралич. Если говорить – что бы ты попросил, странно отвечать даже на этот вопрос. Мне неловко, но если искренне, то это такие фантазии, может быть, это мечты.

– Спасибо вам большое. Это был Федор Бондарчук.

Интервью 2018 года