– Сегодня у нас в гостях – народный артист России Андрей Смоляков. Здравствуйте, Андрей Игоревич.
– Здравствуйте, Владимир Владимирович.
– Хочу спросить сразу: вам нравится давать интервью или нет?
– Я так скажу: я даю интервью, когда, грубо говоря, есть информационный повод.
– Я почему спрашиваю? Не просто так. Дело в том, что, естественно, читал про вас, читал ваши интервью, и наша команда все это собирала, чтобы я был более знаком, и я обратил внимание на то, что в основном эти интервью 2006 года, 2007 года и 2009 года. До этого их очень мало, и после этого их очень мало. Я все думал, почему. Это связано с тем, что в эти годы вы особенно активно как-то появлялись? Или что? Скажем, в 10-м, 11-м, 12-м, 13-м – почти нет. В 14 — 15-м появляется. Не знаете, нет?
– Да нет, я думаю, может быть, повзрослел.
– Может быт, я не знаю. Просто мне это было любопытно. То есть вам кажется так, что если молодой, то очень хочется, а когда повзрослел, то не очень. Так, да?
– Да. Пожалуй, так. Я думаю, такая простая формула будет правильней.
– Если бы 30 лет назад вам всевластный человек сказал: «Значит так, уважаемый Андрей Игоревич, либо кино, либо театр – одно из двух, оба — исключено». И если бы этот же человек сказал вам это сегодня… Какой бы был выбор тогда и такой же ли сейчас? И почему?
– Во-первых, вы мне объясните, что это за такой властный человек.
– Вы поверьте мне, что он есть. Просто вас вынуждают делать выбор.
– Я не могу ответить на этот вопрос. Искренне, не лукавлю.
– Может, вы ответите «пошел к черту»?
– Пожалуй, может быть, не впрямую, но подумаю.
– Ясно. То есть, вы себя не мыслите без одного из этих двух, да?
– Да. Мне кажется, что я лишусь каких-то частей своего тела.
– Когда человек идет в кино, и этот же человек в какой-то момент идет в театр, мотивировка одна и та же, на ваш взгляд? То есть он побуждаем одними и теми же причинами, он идет в кино и в театр по одним и тем же причинам? Или все-таки разные?
– Нет, я думаю, разные причины. Нет, есть общие, конечно. Есть такой сегмент – накладываются. Но мне кажется, в театр человек, помимо всего прочего – каких-то познаний, открытий и прочего, прочего — идет за тем, чтобы увидеть, как сию секунду у него на глазах происходит некое чудо. Это я подразумеваю, как говорится, хороший, талантливый театр. А в кино, наверное, человек больше идет за историей, если угодно, за философией. Но все равно за историей, потому что за философией и в театр можно сходить тоже. Мне кажется, эти две точки и то, что это чудо, происходящее здесь и сейчас на твоих глазах, — это, конечно, манкая вещь в театре.
– Такая история: каким бы гениальным ни был театральный актер, — а есть именно театральные актеры, которые в кино практически не снимаются, — он никогда не будет столь популярным, сколь может быть популярным кинозвезда. Какая бы ни была кинозвезда популярная, эта звезда никогда не услышит аплодисментов, не будет оваций. Из этих двух вещей (я понимаю, трудный выбор), но вам дороже эти аплодисменты, которые вы получаете в театре, или популярность — «Ой, смотрите, кто идет!», «А можно ваш автограф?», «Можно с вами сфотографироваться?» и так далее, — которую вы получаете как киноактер?
– Наверное, все-таки… Да не наверное, а это аплодисменты после спектакля. Это и лечащее, и восстанавливающее, и дающее аванс – это огромный комплекс. Это великая вещь – зрительские аплодисменты именно такие искренние, истовые, настоящие.
– А сериал, причем я имею в виду хороший сериал, первоклассный сериал – это, на ваш взгляд, искусство или все-таки суррогат? Потому что кино – искусство. Я говорю только о хорошем. Не будем говорить о плохом, забудем это. Но есть люди, которые относятся так: «А, сериал – это все-таки…». Хотя мне кажется, что в последние годы, мы видим: в сериалах играют совершенно блистательные актеры, и не только у нас, но и в Штатах, и в Англии, и так далее. Но привычно было всегда чуть-чуть на сериал смотреть свысока.
– Я думаю, что эта легкая ирония в адрес телевидения, если конкретно говорить о сериалах, она уже отошла. Потому что, мне кажется, очень большие и серьезные силы направлены на телевидение, а именно на сериалы, многосерийные фильмы – как угодно можно это называть. И есть, на мой взгляд, талантливые проявления. А если говорить вообще, то история телевидения знает, что к нему обращались такие великие люди, как Антониони, который снимал замечательные телевизионные картины. И нескромно скажу и про себя: я снялся в одной, это одна из моих любимейших картин у Родиона Нахапетова, которая называлась «О тебе». И она получила в свое время, в 1982 году, призы на международных фестивалях. И это замечательная картина, я ее люблю.
– То есть искусство, короче говоря?
– Так или иначе.
– Скажите, пожалуйста, вы предпочитаете, чтобы говорили, что вы актер, лицедей или артист? Эти три слова – синонимы. Но все-таки я… кто?
– Вы меня озадачили. Наверное, актер. Актер.
– Историю, которую я сейчас расскажу, я рассказывал не один раз, но вам-то я не рассказывал, и мне она кажется замечательной. Когда-то был снят замечательный совершенно американский фильм, назывался «Марафонец». В этом фильме играют молодой совсем Дастин Хоффман и уже совсем немолодой сэр Лоуренс Оливье. И такая любопытная вещь… Кстати, Дастин Хоффман играл по Станиславскому – вживался в образ, а Оливье – по-другому. В конце съемочного дня бедный Дастин Хоффман был выжат, как лимон, а этот был свежий, как огурчик. И, в конце концов, Хоффман к нему обращается: «Слушайте, сэр Лоуренс, вы почти в три раза старше меня, в конце дня вы как роза свежая, а я вообще никакой. Вы можете мне объяснить, почему?». На что ему Оливье ответил: «А вы не пробовали играть?». Так вот, вы – Дастин Хоффман, или вы – Лоуренс Оливье?
– Я понимаю. Наверное, в зависимости от материала.
– То есть вы вживаетесь и отдаетесь, тогда вы как лимон выжатый, а можете просто вот сыграть эту роль и не очень при этом… да?
– Да. Это в зависимости от материала, в зависимости от драматургии, в зависимости от режиссера.
– Скажите мне, если можно сказать: там-то я так, а вот там… Конкретный пример.
– Есть спектакль, который называется «Лицедей», который поставил Миндаугас Карбаускис, замечательный режиссер, по пьесе Томаса Бернхарда, такой был австрийский писатель и драматург. И там Миндаугас меня сознательно уводил, если сказать так, банально, от системы Станиславского, от этого погружения. Он говорил: «Легче, легче, все это должна быть ирония, аутоирония…».
– То есть лицедей?
– Лицедей, да. А, конечно, по части погружения – больше, наверное, это связано с кино по причине того, что в кино довольно-таки часто возникает крупный план, и там определенного рода состояние, в котором находится твой персонаж в сию минуту, оно должно быть, в принципе, подлинным, и там можно.
– Но в театре, например, когда вы играете, скажем, в пьесах Чехова или «На дне» Горького, все-таки нет?…
– Почему? Приходится. А как иначе? Я сразу же и сказал, что это в зависимости от жанра и задач.
– Я ведь несостоявшийся актер. Вы не поверите, но очень много лет тому назад Марлен Хуциев приглашал меня играть главную роль в кинокартине «Застава Ильича», а потом еще и главную роль в картине «Июльский дождь». Я думаю, что это было связано с моими внешними данными сугубо, потому что я никакой не актер. И я сказал, что я не люблю любительство, и, конечно, на это не пойду. Как вы думаете… Скажем так, нас с вами роднит одна вещь: вы хотели изучать мозг, и я хотел изучать мозг, вы хотели быть нейрохирургом, я хотел быть физиологом и раскрыть тайны человеческого мозга. У нас обоих это не получилось – ни у вас, ни у меня…
– У вас – к сожалению?
– А сейчас я вам скажу. Я пять лет все-таки проучился и понял, что я не ученый по складу своего ума. И я ни о чем не сожалею, потому что я массу узнал интересного, будучи на биофаке. Но я рад, что я не пошел по этому пути, потому что это не мое. Но я вот что хотел вас спросить. На ваш взгляд, то, чем вы занимаетесь – актерство, так сказать, помогает понимать человеческий мозг?
– Помогает. Я боюсь повторять эту фразу, я несколько раз повторял. Но бродить по лабиринтам человеческих заблуждений – мне кажется, это процесс, в результате которого ты приходишь к какому-то осознанию многого.
– Скажем, как актер вы много чего добились: вы признанный, помимо званий, вас любят многие и восхищаются вами. Как вы думаете, если бы вы пошли все-таки по пути медицинскому, вы достигли бы таких высот?
– Я бы был прекрасным хирургом.
– Почему вы так говорите?
– Потому что я ответственный человек.
– Вы уверены, что получилось бы, да?
– Да.
– Здорово. Потому что я знаю точно, что у меня не получилось бы. Но это здорово. Значит, эта профессия – нейрохирург, вообще она уважаема по определению. Чего нельзя сказать об актерской профессии.
– По-разному говорят о нашем брате.
– По-разному, конечно. Я довольно много знаю разных режиссеров – кино, меньше театр, но знаю, — и я не знаю ни одного, который бы не отзывался, в общем, довольно пренебрежительно по поводу ума актера. Они говорят: «Понимаете, это пустой сосуд, его надо наполнить». Ваш учитель и, я так понимаю, приятель Олег Табаков говорит: «Актер – это клоун. Это, по-своему, абсолютно несерьезная профессия, поскольку актер, как попугай, повторяет чужие слова». Вообще когда так говорят, вам не обидно?
– Это Олег Павлович лукавит, потому что сам он таковым не является. Потому что более начитанного человека трудно найти.
– Но он себя считает уже не актером, наверное.
– Наверное, он уже Олег Табаков. Это уже, так сказать, определенная субстанция. Нет, мне кажется, что те времена уже далеко-далеко, когда считалось, что артист не должен быть умным, интеллектуальным или еще каким-то, когда была терминология «это глина, из нее мы слепим». Я думаю, что эти времена ушли, потому что, так или иначе, личностное должно присутствовать в человеке. А уж в человеке, который выходит на сцену или появляется в кадре и что-то о чем-то говорит… Так или иначе, наша профессия – это профессия, предполагающая позвать людей в некую дорогу. И, наверное, человек все-таки должен обладать определенным интеллектуальным багажом, как минимум.
– Но когда вы общаетесь с режиссером, вы общаетесь наравне, в принципе?
– В принципе – да.
– То есть, нет ощущения, что «это же режиссер…»?
– Нет, у меня есть определенное уважение к этой профессии, и я понимаю, что это человек, который видит ту картину, над которой мы работаем, целиком, я имею в виду и спектакль, и фильм. И в этом смысле я отдаю ему приоритет. А в плане непосредственного общения в процессе работы – надо общаться на равных.
– И так было всегда?
– По молодости, наверное, нет. По молодости, наверное, я больше слушал.
– Актер, он, собственно говоря, есть актер. И как мне иногда кажется, актер всегда играет. Никогда не знаешь, какой он на самом деле. Только без обид. Вот сегодня Смоляков пришел давать интервью – это он играет такую роль. Завтра он играет совершенно другую роль. Это его суть, он иначе не может, поэтому он и есть актер. И попробуй пойми, какой он на самом деле. Но порой натыкаешься, уважаемый «господин Свиттен», на улику. И вот в полушутку, описывая свой путь к успеху, вы сказали так: «Надо родиться в Подольске, учиться в школе на «отлично», иметь неудовлетворительное поведение, играть в школьном ансамбле, пару раз взорвать школу, иметь привод в детскую комнату милиции, занимать первые места в конкурсах чтецов и писать в 9-м классе сочинение про Боттичелли». А вот тут-то я и остановился. Почему-то пришло на ум шекспировское «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?». А что вы Боттичелли, и что Боттичелли вам? Почему Боттичелли вообще? Вы хоть помните, почему Боттичелли?
– Помню. Жизнь такая была… Почему Боттичелли, я помню. Потому что он прекрасный художник, обалденный, говоря современным языком, гений. …
– За что-то задел?
– Да.
– Не хотите об этом говорить?
– Нет, я… Это мама, это святое…
– Я вспомнил следователя Свиттена. Для вас, для Андрея Смолякова, Распутин – это кто? Это герой, это злодей? Он вам близок, он вам чужд?
– Это удивительная, конечно, фигура — именно так я, наверное, могу сказать, — потому что практически не оставлено никакой внятной документации, внятных подтверждений, что это вообще такое было. И даже вот когда вышел этот сериал «Григорий Р.», то очень многие ждали от него, пожалуй, одного: лазил ли он под юбку, извините за пошлости, или нет одной главной персоне? Потому что ореол его славы, так скажем, на Западе – это «Григорий Распутин – Russia’s greatest love machine». И далее, так сказать, производные на эту тему. Наверное, все-таки эта фигура была гораздо сложнее. Единственное, – мы и с Володей Машковым на эту тему как-то говорили, — что нам известно: но ведь кровь-то он останавливал инфанту. А все остальное – это, как говорится… Была ли это зловещая фигура для царского двора? Была ли для России это дьявольская фигура, знамение? Был ли это кошмар для Запада? На самом ли деле английская разведка принимала участие в ликвидации Распутина? Что подвигло господина Юсупова на такой поступок? Это, так или иначе… даже его воспоминания, юсуповские я имею в виду, спустя столько десятилетий, мне кажется, тоже не совсем верны. Может быть, они откровенны, но не совсем верны.
– Да. Фигура, конечно, прелюбопытная.
– Вы правильно сказали: фигура прелюбопытная. А давать такую внятную характеристику, я думаю, я бы не стал.
– Если взять какую-либо пьесу – скажем, пьесу «На дне» — и представить себе, что ее поставили точно так же, с теми же актерами, с какими она была в премьере в 1902 году, и мы бы ее сегодня посмотрели. Мне кажется – может быть, я заблуждаюсь, и мне интересно, что скажете вы, — что мы бы смотрели ее с таким же восхищением. Потрясающие актеры, потрясающие режиссеры, потрясающая пьеса. Все, что надо. Но если мы посмотрим величайшее кино… я не говорю немое, ладно…
– Хорошо, давайте так: Орсон Уэллс, «Гражданин Кейн».
– Давайте. Возьмите только не нас с вами, а возьмите сегодняшнего человека, посадите его. Ему не покажется, что это как-то уже технически неинтересно, что это старье какое-то?
– Да, покажется.
– Вот в этом смысле все же кино в гораздо большей степени зависит от техники.
– От техники, от социальных условий, от интенсивности нашей жизни.
– Нет, подождите, социальные условия и театр…
– Так или иначе. Я имею в виду, в которых мы живем, которые загоняют нас в определенное существование, в определенный ритм существования. От этого мышление становится другим по своей, как минимум, интенсивности. От этого — переменчивость взглядов. Обратите внимание, как в наше время у людей переменчивы взгляды, как короток тот…
– Переменчивы – это вы имеете в виду что?
– Переменчивы взгляды у людей на жизнь.
– То есть сегодня так думают, завтра – эдак?
– Да, да.
– Это не у всех так.
– Нет, я же… Владимир Владимирович…
– Послушайте, вы играли в фильме «Вий», да?
– Да.
– Кстати, вы Гоголя любите?
– Очень.
– Я вообще считаю, что Гоголь – это самый гениальный русский прозаик. Я отдаю должное, конечно же…
– Льву Николаевичу и Федору Михайловичу.
– Да. У Пушкина, кстати, проза недурна, скажем так. И у Лермонтова, скажем прямо, да? Но это что-то просто из ряда вон выходящее, непонятное. Ладно, бог с ним. Мы к этому придем еще. Так вот, «Вий». Вы рассказываете об этом и о том, что это 3D. И вы об этом говорите с каким-то, я не знаю, восхищением, не восхищением, но: «Вот, понимаете, 3D – это вот такое…». Ссылаетесь на то, что это только второй наш фильм в 3D, первым был «Сталинград» Федора Бондарчука.
– Я там тоже снимался.
– А потом вы говорите: «И вот «Аватар» — ледокол, проложивший эту дорогу…». И я думаю: неужели вы считаете, что это искусство? Причем тут 3D? Хорошо, еще один фокус, еще сделают так, что будет запах идти, потому что мы сможем нюхать.
– Уже пробовали и это.
– Ну и что? Разве в этом дело?
– Владимир Владимирович, все-таки если говорить о кино, не надо забывать, что это, так или иначе… там должен или не должен, как говорится, кто как хочет… Но в такого рода кино должен присутствовать момент аттракциона. И он есть. И это порой неплохо. И, например, если после фильма «Вий» 3D кто-то обратится к книжке, к первоисточнику, ему это понравится, и он еще начнет читать и дальше Николая Васильевича – да ради бога. Я в этом не вижу ничего дурного.
– И я ничего дурного не вижу.
– А потом все-таки кино — не надо забывать, что помимо всего прочего это еще и визуальное искусство.
– А как же! Это правильно.
– И такого рода эффекты, они прекрасны. Правда, на мой взгляд, может быть, они не всегда уместны. Опять-таки в зависимости от материала.
– Продолжая разговор об искусстве, вам кажется, что фильм Звягинцева «Левиафан» — это искусство? И второй вопрос: вас как русского человека задевает то, как он показывает Россию и русских? Или вы считаете, что это правильно и так далее? Потому что много споров, как вы знаете, вокруг этой картины. Вы ее видели?
– Нет.
– Тогда на этом закрываем вопрос. А то знаете, как говорят: «Я хоть и не читал Пастернака, но…». Не будем тогда, раз вы не видели. Вы хотите посмотреть?
– Я обязательно ее посмотрю. Я, к сожалению, вот только недавно приехал… Там играет Леша Серебряков, мой самый близкий друг. Поэтому, так сказать, я в курсе и работы, и того, как это все проходило.
– Воздержимся все-таки, да? Значит так, чуть-чуть отойдем от этого. Есть страна, есть государство. Для вас это одно и то же?
– Нет, это разные вещи.
– О стране вы говорите так: «Я люблю свою страну. Я много и подолгу где был, но всегда с радостью возвращаюсь. Пересекая границу, все же понимаешь, насколько по-разному строится жизнь у нас и за рубежом. Но вот минут десять прошло, и понимаешь, что все это твое, и никуда ты от этого не денешься. Хочется, конечно, жить цивилизованнее, чтобы в подъезде не мочой пахло, а духами. Кому-то и где-то это удается». У вас есть ответ на вопрос: почему у нас это удается только кому-то и где-то? В чем проблема, как вы это понимаете?
– Я думаю, что проблема, наверное, в первую очередь в тех 70-ти годах, которые были, на мой взгляд, по части взращивания культуры внутри человека просто спущены, так сказать, канализированы туда, где находятся все нечистоты. И это печально. Потому что можно говорить о том, что где-то там росло производство чего-то, где-то мы уходили вперед и занимали лидерские позиции в мире, но по части культуры, так или иначе, я имею в виду в массовом понимании, мы все это дело отодвигали, отодвигали и отодвигали. Хотя были и всплески, и была прекрасная литература, и были прекрасный кинематограф и театр. Но все равно это имело очень малый сектор охватывания. И мне кажется, что в этом самая главная беда, потому что в результате этого человек теряет достоинство, теряет уважение, в первую очередь, к себе, а вследствие этого и уважение к другим и к миру. Это, мне кажется, очень печальная вещь.
– Это довольно парадоксальная штука. С одной стороны, в этой самой стране, о которой мы с вами говорим и в которой в течение 78, по-моему, лет был тот строй, о котором вы говорили, был действительно выдающийся балет, правда же?.. И была литература, было прекрасное кино. И тогда можно сказать о том, что была культура и так далее. С другой стороны, я абсолютно с вами согласен, бытовая культура начисто отсутствовала. И нигде особенно не выдвигалось как что-то важное. Даже, более того, это считалось чуть-чуть буржуазным. Это очень любопытно, как эти две вещи сосуществовали.
Значит, смотрите, о государстве. О государстве вы так говорите: «Очень бы хотелось застать ситуацию, когда у нас государство будет для человека, а не наоборот. Боюсь только, случится это нескоро». Почему нескоро? А что этому мешает?
– Я думаю, что эта инерция, о которой я говорил. Понимаете, когда я первый раз попал в Лондон, а я туда попал довольно-таки поздно, в позднем возрасте, я ехал в автобусе, и вдруг на остановке автобус почему-то «присел», и нормальная человеческая реакция – что-то случилось. Я выглянул в окно и спросил у жены, что происходит. Она не отреагировала на мой вопрос и сказала: «Наверное, там человек в инвалидной коляске въезжает». И я выглянул в окно – и действительно: осел автобус, выдвинулась платформа, на нее заехал человек в коляске, он въехал в автобус, убралась платформа, автобус поднялся и поехал дальше. Я рыдал. Потому что это — для человека.
– Понял. Теперь еще ваша цитата, которая, я думаю, интересна будет нашим зрителям: «Конечно, всем нам хочется жить в счастливой стране. Иногда сегодня мне кажется, что есть проблески этого возможного счастья. Иногда опять наступает затемнение. Но ведь никто не говорит, что дистанция, которую мы все должны пройти до счастливой жизни, короткого размера. Она совсем-совсем не короткая». Вы вообще патриот? Вы себя считаете патриотом?
– Смотря что вкладывать в это понятие.
– А как вы понимаете это? Вы любите страну, это вы сказали.
– Да.
– Вы это так понимаете?
– Наверное.
– Я ведь этот вопрос задаю не просто так, а потому что в последнее время много говорят о такой инициативе. Она, кажется, родилась в Самарской области, но это не имеет принципиального значения – она родилась в нашей стране. Идея такая: чтобы во всех школах России каждый первый урок во всех классах учащиеся пели Гимн Российской Федерации. Еще в классе должен стоять флаги и государственные знаки и так далее. Говорят, что это будет способствовать патриотическому воспитанию. А как вам кажется?
– Мне кажется, что патриотическому воспитанию будут способствовать совершенно другие вещи. Например, чистота вокруг территорий, отведенных для мусора. Опять-таки чистота в подъезде. Именно на таком бытовом уровне. Так сказать, и дальше, и дальше, и дальше.
– Я не очень хочу с вами залезать в политику, но, знаете, один человек говорил так: «Ты можешь сколько угодно говорить, что ты не интересуешься политикой, но имей в виду, что политика интересуется тобой». Никуда не денешься. Говоря о стране сегодня и о состоянии умов, хочу вспомнить слова моего коллеги, человека, которого я очень уважаю – Леонида Млечина, написавшего, что только за 1937 год осудили за шпионаж в Советском Союзе 93 000 человек. Как он пишет: «Сколько же шпионов обнаружили в стране! Больше, чем во всем остальном мире за всю историю человечества». То есть кишела шпионами. У вас нет никаких опасений, что что-то такое, отдаленно пусть, напоминающее сегодня существует у нас?
– У меня есть много опасений. Даже они, наверное, может быть, касаются и меня лично, потому что, если так начать уверовать и следовать всему, что происходит, то лучше замолчать, потому что я боюсь… «Я боюсь» — это я громко сказал. Потому что нас принуждают молчать. Потому что если ты можешь сказать — тебя могут обвинить в разжигании, ты можешь что-то сказать – тебя могут обвинить в оскорблении, ты можешь сказать – тебя могут обвинить… И так создается ситуация, при которой человеку, в принципе, нужно молчать. Мне кажется, это неверная ситуация. Мне кажется, что человек на то и обладает мозгом, он обладает мыслительным процессом и обладает даром речи, чтобы говорить, чтобы чему-то радоваться и негодовать.
– Еще один последний, скажем так, политический вопрос и на этом закончим. В одном интервью, когда вас спросили, что для вас Украина, вы как-то ответили очень определенно: «Ридна мать». А потом объяснили: «Я первый раз появился на Украине в 4 года и каждое лето лет до 14 проводил там. Правда, это, как сейчас принято говорить, русская часть Украины – Херсонская область, Нижнесерогозский район, село Демьяновка. Настоящая украинская деревня. Там жили бабушки, мои родственники». Что вы думаете вообще? Вот мы с вами разговариваем сегодня, посмотрим, что будет дальше. Но вот на сегодняшний день что вы думаете о том, что там происходит и произошло?
– Мне кажется, что геополитика – это очень страшная и циничная вещь.
– Вернемся к искусству, но все-таки через политику. Сейчас будет длинная цитата, но она того стоит, как мне кажется, просто очень интересная. Недавно английская газета, называется «The Guardian», очень известная и уважаемая в Англии газета, написала о том, в каких условиях продолжает работать Донецкий национальный театр оперы и балета «Донбасс Опера». Цитирую: «В городе, в котором вооруженные люди в камуфляже разъезжают по улицам на танках, который покинули больше половины жителей, в котором закрыты большинство магазинов и ресторанов, опера, казалось бы, не должна никого интересовать. Однако, как ни удивительно, городской оперный театр продолжает работать, хотя труппе месяцами не платят зарплату, все четыре дирижера уехали, а по дороге на работу певцы рискуют жизнью. «Даже если люди к нам не приходят, они знают, что театр открыт, и это уже очень хорошо. Жизнь от этого выглядит ближе к нормальной», — говорит баритон Сергей Дубницкий. «Когда вокруг все так уродливо, начинаешь особенно ценить красоту», — говорит 42-летняя медсестра Галина, приведшая в театр двух своих детей, чтобы их немного подбодрить. В октябре, перед началом нового сезона, Василий Рябенький, возглавлявший театр больше двух десятков лет, собрал коллектив и спросил, готовы ли они продолжить работу. Все сказали, что готовы, и договорились 4 октября дать «Летучую мышь». «Вход был бесплатным, и в очередях стояли сотни людей, — говорит заместитель директора театра Наталья Ковалева. – Люди переживали, что не могут попасть внутрь. В итоге мы пустили всех, кого могли. Люди сидели на ступеньках и стояли за кулисами. Две пожилые женщины упали в слезах перед директором на колени и начали целовать ему руки за то, что он открыл сезон». Через три дня 55-летний Рябенький умер от сердечного приступа. Коллеги уверены, что его сердце не выдержало стресса, вызванного тяжелой обстановкой». Это то, что написано в газете «The Guardian». Как вы думаете, все-таки искусство, красота может спасти мир?
– Может.
– Вы в этом уверены?
– Да.
– Знаете, я это прочитал. Западная газета, английская. Да?
– Да.
– Так, вернемся к театру и кино. Говоря о своей профессии, вы называете себя манипулятором. Это как? Например, политик – манипулятор? Журналист – манипулятор?
– Конечно. Как это… расхожая фраза, вырванная из контекста…
– Все-таки, манипулятор в каком смысле?
– В хорошем смысле, безусловно. Если опять-таки держаться за это слово, то, конечно, манипулировать человеческими эмоциями, состояниями в данный момент. Это исключительно касается сцены.
– Понятно. Вы вспоминаете, как однажды во время репетиции спектакля о Ван Гоге – еще не ставился, но вы уже репетировали – вы поехали в Кащенко, чтобы погрузиться в аутентичную среду. И там посидели с главврачом, повели разговор о ненормальных пациентах, о происхождении заболеваний. И он ответил вам так: «Андрюш, а если бы Достоевский был нормальным, написал бы он то, что написал?». И дальше вы добавляете: «И для меня все встало на свои места». Вы полагаете, что так называемый нормальный человек не может быть творцом? Что все-таки человек, который творит – Ван Гога вы взяли, особого человека, — это человек, который, так или иначе, в какой-то степени отклоняется от нормы?
– Да, наверное, это все-таки так. Во всяком случае, творец, а тем более если уж говорить об индивидуальном творце, то, наверное, это да, это именно человек, отходящий от нормы. Поэтому нас и восхищает, нас и приковывает то, что он делает. Потому что если бы это было в нормальном русле, в нормальной жизни, то это можно было бы как-то даже и не заметить. Так или иначе, конечно, это отклонение от нормы. Мы сейчас не говорим о медицинском отклонении… Да, конечно, это отклонение от нормы. Безусловно.
– Вы как-то сказали: «Если кто услышит, что я запел, или узнает, что я занялся режиссурой, застрелите меня». Значит, насчет пения говорить не будем, оставим это в стороне, но о режиссуре я все-таки спрошу. В какой степени, на ваш взгляд, имеет право режиссер вмешаться в ткань пьесы, в суть пьесы, потому что у него такая концепция, он так это видит?
– Знаете, иной раз хочется сказать, что, наверное, никакого. Другой раз хочется ответить, что все зависит от таланта человека, от деликатности, от корректности, от той мысли, которую он хочет донести. Наверное, все-таки думаю, что художник, под этим будем понимать, что это человек одаренный, он может.
– Я много раз встречался с людьми околотеатральными и театральными, и этот спор у меня с ними всегда возникал. Я привожу всегда один и тот же пример. В Театре Вахтангова много лет уже назад я пошел на пьесу Ростана «Сирано де Бержерак». Я обожаю «Сирано де Бержерак» как пьесу и вообще как человека. Он был философом, поэтом, реальным совершенно человеком.
– Это вы с Астанговым смотрели?
– Да нет, играл Максим Суханов. Я все-таки, конечно, пожилой человек, но не настолько. И, короче говоря, он выходил все время в пижаме. Нос у него был более-менее нормальный, и не было шпаги, насколько я помню. Для Ростана, безусловно, Сирано в пижаме выходить не может, это исключено. По его внутреннему состоянию он денди вообще, и так не ходят на людях и так далее. Нос – это важнейшая деталь и так далее. Да? Суханов – потрясающий актер, нет вопросов. Я не помню, кто был режиссером.
– Если Максим, то, конечно, режиссером был Владимир Мирзоев.
– Имеет право? Он – талантливый человек, Мирзоев.
– Да, безусловно. Имеет.
– Не знаю. Я всегда говорю: «Слушайте, напишите свою пьесу сами. Напишите свою пьесу «Сирано де Бержерак»…»
– Иногда так хочется сказать. Но если художник в этом убедителен, если он вас убедил в этой своей интерпретации, то значит он имел на это право.
– Ладно. Несколько вопросов, которые не имеют отношения ни к чему, а вообще, просто меня интересуют. У нас, помимо желания открыть тайны мозга, есть еще некоторые общие вещи – и вы, и я любим играть в теннис.
– Да.
– Хорошо. Как часто вы играете?
– Стараюсь раз в месяц хотя бы…
– Сколько?!
– Раз в месяц.
– Ладно. Я человек незанятый, я могу больше. Скажите, кого из теннисистов вы особо любите?
– Я люблю Марата Сафина, я уважаю его. Просто он еще интересен как фигура с точки зрения спортивной психологии. А вот из старых я очень люблю Штеффи Граф, если говорить о теннисистках. Гениальная женщина.
– Конечно, замечательная, выдающаяся. Хорошо. Вы когда-то очень много играли в волейбол, можно сказать, профессионально.
– Практически окончил ДЮСШ.
– Вы еще играете? Бывает?
– Вот уже где-то пять лет просто не выходил на площадку совсем.
– Спорт — для вас это что?
– Это возможность чувствовать себя человеком.
– К эмансипации плохо относитесь? У меня такое впечатление, где-то вы написали.
– Я думаю, что в какой-то момент они перебрали.
– Ваши слова: «Времена Ван Гога, который при жизни практически ни одной картины не продал, но, тем не менее, как-то жил и творил, они все-таки уже остаются в истории». А какие сейчас времена?
– Вы знаете, сейчас мне кажется, что люди, что-то воспроизводящие, они хотят иметь, как минимум, финансовый успех сию секунду.
– Все и сейчас.
– Да.
– Марсель Пруст, узнав, что вы у меня будете, просил передать следующий ряд вопросов. Первый вопрос: ваша главная слабость.
– Не знаю.
– Может, у вас нет слабостей?
– Есть, наверное.
– Вы не знаете, какая?
– Главную не знаю.
– Хорошо. Если бы дьявол предложил вам бессмертие безо всяких условий, согласились бы?
– Нет.
– Какую добродетель вы цените выше других?
– Порядочность.
– Любимый персонаж, которого вы так и не сыграли?
– Раскольников.
– Какую черту вы более всего не любите в себе?
– Вспыльчивость, наверное.
– А в других?
– В других – наверное, отсутствие порядочности.
– Какое качество вы более всего цените в мужчинах?
– Умение молчать.
– А в женщинах?
– Аналогичное.
– С кем из когда-либо живших людей – писателей вы бы хотели встретиться? Если бы имели возможность с кем-то из когда-либо живших писателей. С одним.
– С Роменом Гари.
– Оказавшись перед Всевышним, что вы ему скажете?
– Ничего.
– Это был Андрей Смоляков. Спасибо большое.
– Спасибо.
Интервью 2015 года
