Шарль Азнавур

Шарль Азнавур: Я не умею класть слова на музыку, я чувствую себя как в оковах

– У нас в гостях – Шарль Азнавур. Я мог бы сказать: всемирно известный французский шансонье и певец, обладатель того-то, того-то и того-то. Но это тот случай, когда в этом нет никакого смысла. Вполне достаточно сказать: это Шарль Азнавур. Добрый вечер.

– Добрый вечер.

– Спасибо большое, что вы нашли время прийти перед вашими концертами в Санкт-Петербурге и в Москве.

– С большим удовольствием.

– В Москве, кажется, будет в «Крокус Сити Холле»?

– 22-го в Москве. Нет, в Москве, 24-го. Нет, 22-го.

– Но все-таки 22-го. 22-го в Москве, в «Крокус Сити Холле».

– Я немного путаюсь. 20-го – в Санкт-Петербурге.

– 20-го – в Санкт-Петербурге, и 22-го – в Москве. Так, отлично. Вы родились в Париже в 1924 году.

– Несколько лет назад.

– Да, довольно много лет. Это через два года после того, как ваши родители приехали во Францию.

– Через год. Да, моя сестра родилась в 1923-м в Греции. Она оказалась во Франции, когда ей было 8 месяцев. А я родился 4 месяца спустя после их приезда во Францию.

– Я тоже родился в Париже, но, правда, в 1934 году.

– Да я вообще все время вижу вокруг себя только молодых.

– Вот именно. И мой отец уехал из России в 14 лет, его родители уехали, потому что они не приняли революцию. А ваши родители, они уехали из Армении?

– Нет, у меня не так. Мой отец уехал из Грузии, чтобы петь. Он уехал через Стамбул, где познакомился со своей женой – моей матерью. Они поженились, и начались проблемы. Они жили у бабушки моей мамы, то есть это было довольно давно, и всем троим, им удалось уехать из Турции, потому что у моего отца был русский паспорт.

– Значит, они уехали из Турции, потому что началось вот то самое?

– Это как у Депардье – у него был русский паспорт.

– Значит, ваш отец, когда приехал во Францию, в Париж, он открыл ресторан, который назывался «Кавказский»?

– Да, но история такая. Он нашел своего отца, который убежал из семьи с любовницей – медлительной немкой из семьи, приехавшей в Россию во времена Екатерины II.  И мой отец заработал свои первые деньги, выступая перед русскими и армянскими эмигрантами. Они очень хорошо ему платили. И на эти деньги он и купил ресторан.

– И он рассчитывал на то, что именно они будут приходить в ресторан, то есть «белые» эмигранты?

– Да, конечно.

– Да, но только ваш отец стал кормить бедных студентов, причем в кредит. И, в конце концов, они не платили, и ресторан…

– К тому же он любил венгерскую музыку. Он пригласил венгерский оркестр из 12 музыкантов. Уже одно это стоило треть ресторана.

– И никакого отношения к Кавказу.

– Да.

– Хорошо. Итак, вы начали появляться на сцене, когда вы были ребенком. Это не мешало вашей учебе?

– Напротив кафе, которым управлял отец после ресторана, где он потерял все деньги, потому что кормил странных людей, была школа, отвоеванная одним артистом из Комеди Франсэз для детей, игравших в спектаклях. Когда у них были репетиции, они репетировали утром и шли в школу после обеда. А когда работали вечером, то учились утром. Вот так они устраивались, нужно было только улицу перейти. Мы, моя сестра и я, вот так вот переходили дорогу и были уже в школе. Поскольку мой отец был певцом, меня приняли.

– Но вы не получили бакалавра.

– Нет, у меня не было никакого образования.

– Но все-таки у вас был сертификат об учебе.

– Да, но нужно было только уметь читать и писать.

– Когда началась Вторая мировая война, в 1939 году, вам было 15 лет. Когда она закончилась, в 1945,  вам был 21. Война закончилась в 45-м, вы родились в 24-м – значит…

– Она закончилась в 44-м.

– Нет-нет, 45-й. Точно, точно. Но это не так важно. Эти годы, с 15 лет до 21 года – это очень формирующие годы, характер формируется, это важно.

– Нужно было выживать.

– Вы, вы помните оккупацию немцев?

– Да, я много работал.

– Что вы делали тогда?

– Я делал спектакли. Играл в ревю, пел в кабаре, играл в спектаклях. Я продолжал жить своей профессией, вот и все.

– Это было тяжело?

– Знаете, когда ты ребенок или когда молодой, жизнь всегда прекрасна, в этом дело. Это не очень красиво звучит, но можно сказать: время украшается занятием. Время украшалось занятием, потому что я был молодой.

– Я вас понимаю. Скажите мне, вот закончилась война, и в Париже живет молодой человек, его зовут Шарль Азнавур. Что он делает после войны?

– Да, тогда его еще зовут Азнавурян.

– Ах, вот как! А я не знал, что вы так долго не меняли фамилию.

– Это позже.

– Хорошо. Что вы делали после войны, как вы жили, как это все начиналось?

– Ну, война закончилась… В 40-е – в 45-м, в 46-м… Я ходил в клуб, который назывался Клуб песни, куда приходили молодые артисты для общения. Он был построен во время войны.

– Кажется, в 46-м году вы познакомились с Эдит Пиаф.

– Вы помните больше меня.

– А потом, в 47-м году, она поехала в турне по Соединенным Штатам.

– Да. Мы поехали за ней.

– Вы поехали за ней. И я очень хорошо помню это, потому что я был мальчиком в Нью-Йорке и видел этот концерт – ее концерт в 47-м году в Нью-Йорке.

– Да, она уже пела.

– Да-да. Потом, есть много книг о ней, есть фильмы о ней.

– Много правдивого и много ложного.

– Да, но вы ее знали хорошо, близко.

– Я прожил рядом с Эдит 8 лет.

– Вот именно. Расскажите мне немножко о ней, потому что для меня это удивительная женщина, выдающаяся совершенно. Вы так хорошо ее знали.

– Это была женщина с улицы, которая создала себя сама с помощью значительных людей – Кошар, Кокто, Люге. Только известные люди, которые полюбили эту певицу, у которой был чудесный голос и которая, в общем, воспевала улицу. Она никогда не переставала учиться. Может, ее советам следовал и я, но начал это делать сам раньше – учиться, учиться и учиться. Когда ничего не знаешь и хочешь войти в некий круг общества, нужно немного блефовать. И чтобы блефовать, нужно чуть-чуть разбираться. И ты покупаешь журналы, как «Ридерз дайджест». Ты узнаешь десятую часть от того, что нужно знать, но с этой десятой частью тебе удается беседовать с более высокостоящими людьми. Я так и делал.

– Она тоже, наверное?

– Да. Но она читала серьезные книги, как «В поисках истины», например, в которой она ничего не понимали. У нее был словарь, она усаживала нас вокруг себя и читала нам Книгу истины. И вдруг натыкалась на слово, которое не понимала. Читала словарь, читала текст, потом говорили: «Ну, начнем сначала, потому что иначе будет непонятно». Мы читали одну книгу по десять раз. Она это делала каждый день.

– Хорошо. Значит, вы ее знали, Эдит Пиаф, и поначалу ваши первые песни исполнялись другими.

– Да, в основном.

– В основном другими. Вас не принимали как певца: критика была очень жесткой, говорили, что вы слишком маленького роста, некрасивый, неправильные жесты у вас.

– Голос плохой, а песни непопулярные… Я все это читал.

– И песни плохие. И даже сказали, чтобы вы бросили, что вам не надо петь, ни к чему.

– Да, врачи мне говорили, что мне не надо петь, и с такими голосовыми связками я никогда не достигну успеха. Они все ошиблись.

– Но были ли моменты, когда вам казалось, что надо все бросить, что это ни к чему?

– Перед сном – да, утром – никогда.

– Значит, когда немножко устаешь, к этому времени и приходят такие мысли?

– Говоришь себе: «Это нелепо – биться так, это бесполезно». Потом спишь. Потом просыпаешься утром – солнце, новый день. И утром есть надежда, дается надежда. Утро несет надежду.

– Скажите, если вы помните, первый настоящий успех, прорыв как певца…

– Первый большой успех – это «Альгамбра».

– «Альгамбра». Это в Париже.

– Тогда я все же был на верхней строчке афиши. В то время певцы объявляли имена авторов песни. Эдит Пиаф объявляла, например, Анри Конте, Маргерит Монно и так далее. На сцене прямо зрителям. Зрители всегда знали, кто написал песню. И мои артисты, которые исполняли мои песни, тоже так делали. И таким образом, мое имя стало интересным, и меня приглашали из-за имени, из-за авторства этих песен. И так же меня пригласили в «Альгамбре». Первые шесть песен – это была катастрофа!

– То есть никаких аплодисментов?

– Да. Артистам было неприятно видеть новичка, который пришел занять их место в профессии. С седьмой песни все началось. Я сделал подсветку, чего тогда не делали, и я создал песню, от которой отказался Монтан. Он сказал мне: «Песни о нашей профессии никогда не пользовались успехом». Они сказали это с Симоной Синьоре. Они оба ошиблись – это был огромный успех!

– И как называлась?..

– «А я уж видел себя».

– Это был прорыв, настоящий успех?

– Да. После этого.

– После этого можно было сказать, что вы состоялись?

– Да. Бокал за всех, кто против.

– И потом у вас была потрясающая карьера.

– Да. Но карьера делается.

– Вы перил с великими звездами. Например, с Синатрой.

– Нет, я записал диски с ними, но не пел на сцене.

– Но все-таки, я видел, вы пели на сцене с Лайзой Миннелли.

– Это да, с Лайзой, с Дэнни Кей я пел.

– С Дэнни Кей? Но он же не певец.

– Да, но в то время он делал замечательные передачи, и мы делали много всяких вещей. С другими артистами я не пел на сцене.

– А вы знали Синатру?

– Да. Да. Да.

– Понял. Лайза – для вас это кто?

– Лайзу я увидел по телевизору, и она меня приятно удивила. И когда я вернулся во Францию, я сказал Брюно Кокатрикс из «Олимпии»: «Есть девочка, и ее надо пригласить». Она – дочь Джуди Гарленд, и у нее уже было имя во Франции благодаря родителям.  Тогда она еще не была звездой. И Брюно, смелый человек, поставил ее имя на верхней строчке афиши. И в «Олимпии» это был триумф.

– А потом вы пели с ней несколько раз.

– Да, мы сделали с ней несколько вещей.

– И она остается в вашем сердце?

– Да, мы с ней видимся.  Когда я приезжаю в Нью-Йорк или она в Париж – созваниваемся.

– Вы играли во многих фильмах, я это знал, я видел парочку. Но я никогда не представлял себе, что вы снимались у таких абсолютно выдающихся режиссеров – таких, как Рене Клер, Шаброль…

– Трюффо, Рене Клер, Шаброль. Да, да…

– Но для вас из тех фильмов… вы сыграли в 60-ти, кажется?

– В 70-ти.

– Хорошо, в 70-ти. Какой фильм вам больше всего нравится?

– «Стреляйте в пианиста».

– «Стреляйте в пианиста» — это первый?

– Нет, это не первый. До этого я сыграл в двух глупых фильмах. «Стреляйте в пианиста» не имел успеха во Франции, но во всем мире это был триумф. И когда я приехал в Соединенные Штаты, мы увидели человека, который должен был играть на пианино.

– Ах, конечно, так выходит из названия. Вы же играете.

– Зал был полный. Это было время забастовки газетных изданий. И человек, который был на телевидении до Джонни Карлсона, каждый вечер говорил: «Идите посмотрите на этого парня!».

– Его звали Джек Пар.

– Джек Пар, точно. Пришли зрители. Пришло так много народу, что даже на сцену усадили 300 человек, то есть за мной было 300 человек. И я помню, как Джек Тигарден, джаз-музыкант, подошел ко мне в конце спектакля и сказал: «Но вы не играли на пианино! Мы-то пришли ради этого!».

– И кто ваш любимый кинорежиссер?

– Де Ла Пательер. Прежде всего, мы с ним большие друзья, и мы с ним сделали много вещей.

– В 1998 году журнал «Тайм» и телевизионная организация «Си-Эн-Эн» провели опрос, в результате которого вас назвали главным эстрадным артистом 20-го века. Вы опередили и Синатру, и Элвиса Пресли – вообще довольно мощно.

– Да, но до конца века оставалось полтора месяца, когда я не совсем… Потом я сказал прессе: «Хватит ли полутора месяцев, чтобы понять, кто я есть?».

– Но тем не менее, я хотел спросить вот что. Если исключить вас, кто для вас главный человек 20-го века, эстрадник 20-го века? Лично для вас.

– Все зависит от того, что вкладывать в это понятие. Потому что «эстрадник» — слово, которое имеет много значений.  Эстрадник – человек, который, кроме того, что поет, делает на сцене много вещей. Тогда я назвал бы Рэя Чарльза.

– Вы его знали?

– Да, очень хорошо.

– Я тоже.

– Вы знаете, что у него сын – наполовину армянин?

– Нет, я не знал!

– Потрясающие связи.

– Изумительный человек.

– Певец, который мог петь все и к тому же прекрасно. Он был самым великим.

– Это правда. Когда говорят о певцах, была плеяда французских шансонье. Изумительных! Ну, начнем с Шевалье. Брэй, Трене…

– Шевалье был первым номером в Соединенных Штатах. Впереди Гари Купера, Гейбла. Он был первым.

– Вы его видели на сцене?

– Да! Много раз.

– Я тоже. В соломенной шляпе.

– Да. У французских артистов есть сценические выходы. Я прекрасно знаю все сценические выходы этих артистов тех времен. Я их изучал, настолько это было великолепно!

– Итак, еще Брассенс, Генсбур…

– Люсьенн Бойе…

– Дассен. Ладно… Столько их. А теперь нет их.  Куда они все делись?

– Пропали в страхе быть неузнанными, когда они куда-нибудь приезжают. Сложность в международной карьере в том, что вас представляют в какой-то стране, и никто вас не знает. В гостинице вам говорят: «Ваша фамилия Азнавур? Можете продиктовать по буквам?». Начинается всегда так. Вам это хорошо знакомо. Если вы сможете это преодолеть, вы сможете работать лучше. Если не сможете преодолеть, вы возвращаетесь к себе домой и говорите: «Они там ничего не понимают». Потому что их там не приняли, как принимают у себя на родине. Да, но надо рисковать. Я думаю, что риск и есть самое удивительное. Рисковать своей жизнью, где-то своей карьерой.

– А ныне не хотят рисковать? Сегодня не хотят?

– Не так давно мне говорили здесь об одной девочке, которую я недавно заметил, которую зовут Заз. Она первая. Кроме нее есть кто? Есть Мирей Матье, местами Лара Фабиан, местами Патрисия Каас. Мне кажется, что девочка, о которой я говорил, выйдет вперед.

– Увидим. Говорят, что вы написали примерно тысячу песен.

– 1300.

– Вы их что, считаете?

– Недавно посчитал.

– …И что продано около 100 миллионов ваших дисков.

– Не знаю.

– Вы не знаете? Вас это не интересует?

– Нет, цифры меня не интересуют, меня интересуют слова. На всех языках меня интересуют только слова.

– А деньги вас не интересуют?

– Нет, деньги меня не интересуют. Мне нравится, когда они у меня есть, но это разные вещи. Есть люди, которым это интересно. Они экономят, они несут их в банк, заставляют их работать на себя. Я не заставляю деньги работать на меня. Я работаю, я зарабатываю, и я решаю, как их использовать дальше. Потому что если вы умеете зарабатывать, надо уметь тратить – это мое мнение. Это как когда есть очень красивая картина, жалко прятать эту очень красивую картину дома, в то время как эту очень красивую картину может увидеть в музее максимальное количество людей.

– Хочу задать вам странный вопрос, но я задам все равно. Есть люди, которые утром принимают душ, они поют в душе. Вы поете в душе?

– Я не принимаю душ, я принимаю ванну.

– Хорошо, вы поете не на сцене?

– В ванной не поют. В ванной разучиваешь тексты, которые еще не знаешь. Вот так.

– Хорошо, буду знать. А как вы пишете песни?

– Я не знаю. Меня привлекает мой рабочий стол. И так происходит не только со мной. Когда я встречаюсь с художниками, и мы говорим об этом, они увлекаются своей картиной, писатели пишут каждый день. Я работаю автором песен, как писатели пишут книги.

– Но вы начинаете со слов или с музыки?

– Слова.

– Все-таки слова. Слова, а потом – мелодия?

– Я не умею класть слова на музыку, я чувствую себя как в оковах. Я люблю свободу. Если я хочу, чтобы в строке было шесть, или восемь, или двенадцать стоп, я это делаю. Если у меня есть музыка, часто мне приходится резать то, что я хочу сказать.

– Я читал, что в 1972 году вы написали песню, которая называется «Как они говорят». Эта песня о гомосексуализме.

– Да, о гомосексуализме.

– Это 40 лет тому назад. И тогда это было рискованно и даже, я бы сказал, опасно.

– Да, это было очень рискованно.

– Очень. И вам сказали: «Не надо петь». Но вы, тем не менее, спели.

– Здесь мне говорили то же самое.

– Именно. Можно ли сказать, что вы ангажированный певец?

– По-человечески – да. Ангажированный политически – нет.

– Не политически, но вам небезразлично общество, положение в мире?

– Обществу надо много чему научиться. Есть предвзятые суждения, которые я очень не люблю. У нас узость видения вещей. Я объясняю это людям очень просто. Когда люди антисемиты или когда они анти чего-либо, я говорю, что если бы 300 лет назад мой прадед был бы евреем, сегодня я был бы евреем, и все говорили бы: «А он еврей!». Если бы он был мусульманином, было бы абсолютно то же самое. То есть нужно переноситься вглубь семьи и знать, почему сегодня одни говорят плохо о других. Я этого не понимаю.

– Но вы небезразличны же?

– Конечно. Потому что у меня друзья везде. Я написал песню, которая называется «Друзья с двух сторон». В песне говорится: «Пойду ли я на небо, пойду ли я в ад, Мои друзья с двух сторон стоят». Так оно и есть. Эта песня пережита мной.

– Так что вам будет хорошо и там, и там.

– Да в любом случае я нашел людей…

– Вы сказали как-то, что, с вашей точки зрения, художник должен быть нейтральным, он не должен навязывать свое мнение другим, будь то в религии или в политике.

– Нейтральным. В нейтральности есть мера. Нельзя быть абсолютно нейтральным.

– Но вы – нет?

– Нет, я не абсолютно нейтрален. Я нейтрален политически. В первую очередь, я нейтрален, то есть, нет религии, направленной против меня, и я не имею ничего против какой бы то ни было религии. Вот мой нейтралитет.

– Вы с 1976 года живете в Швейцарии. Почему? Вам что, Франция не подходит?

– Если бы меня не вытолкнули, я бы не уехал. Против меня была пресса. Да. Но и администрация была против меня. Они утверждали, что я мошенничал. Никогда! Мое дело было прекращено. Об этом никогда не говорили. Никогда! Ни разу пресса, наговорив обо мне всякой ерунды, не написала ни строчки о прекращении дела. Я уехал, потому что меня не хотели приглашать, потому что люди не хотели приглашать человека, занимающегося мошенничеством. И я уехал, и так я построил свою карьеру за границей. Плохое привело к хорошему.

– Но вы себя считаете французом?

– Я живу во Франции, говоря на французском. Я живу в Швейцарии, там говорят по-французски.

– Но вы голосуете во Франции?

– Да. Я голосую в Швейцарии за Францию, да.

– Для Франции. Налево, направо, так сказать? Вы кого предпочитаете, из левых, правых? Я не хочу вдаваться в политику, но…

– Я голосую за того, кто, мне кажется, достоин этого. Вот на последних выборах я голосовал за Саркози. Когда я познакомился с президентом Олландом, он был президентом, то есть это был глас народа, за него проголосовала Франция. И значит, он стал моим президентом. У меня не было никаких причин быть против него. Напротив, я должен был быть рядом с ним в случае, если я буду ему нужен.

– Но вы помните время, когда Жак Ширак баллотировался в президенты, и был Национальный фронт, возглавляемый Жаном-Мари Ле Пеном, который прошел во второй тур? И вы тогда очень громко призывали голосовать за Ширака.

– Я голосовал не против Ле Пена, я голосовал за Ширака. Это разные вещи.

– Но вы это делали для Ширака.

– Это не был политический призыв. Это был для меня, прежде всего, дружеский призыв.

– Ах, вот как. Но все-таки Национальный фронт, я могу сказать, что касается меня, вызывает определенное неприятие. Это крайне правая организация, антимусульманская.

– Да, это и меня смущает. То, что он правый – это другое. Но то, что он против эмигрантов – мои родители были эмигрантами. И я не могу это принять.

– А во Франции сегодня есть что-то такое, что вас беспокоит, что вас, скажем, не устраивает, вы хотели бы, чтобы этого не было?

– Я обнаружил, что у нас 140 разрушенных, упадочных деревень, где никто не живет, один какой-нибудь несчастный работает на земле. Я написал об этом песню, я часто об этом говорил. И не получил никаких отзывов. 140 деревень с разрушенными домами, которыми могли бы заняться эмигранты, потому что среди эмигрантов есть люди всех профессий: плиточники, строители, врачи – все! Это важно.  Это и есть забота о народе. Я не могу этим заниматься каким-то иным способом, я не политик, но по-человечески я могу это делать.

– 2015 год, то есть этот год – это год столетия геноцида армян.

– Нет, это не день рождения, к сожалению.

– Нельзя сказать, что это день рождения, увы, но вот столетие этой ужасной вещи. И вы написали песню, которая называется «Они пали».

– Да.

– Ваши родители – армяне. Во Франции вы знали многих армян с детства. Говорили о геноциде, когда вы росли?

– Нет. Мы не говорили об этом. Мы говорили о несчастье моей матери. Но прежде всего геноцид… мой отец, он не очень знал, что это такое. Мой отец приехал из Грузии, он познакомился со своей женой, они поженились, и их, можно сказать, преследовали. Но они бежали без трудностей. На итальянском корабле они приплыли, как евреи, в то же место – в Салоники. 

– Но все-таки, когда говорили о несчастье вашей матери, вы понимали, о чем речь, что за несчастья такие?

– О несчастье моей матери, прежде всего. Вся семья моей матери была убита. Исчезла полностью. Мы о них больше ничего не слышали. Семья моего отца… я знал своего деда, я знал свою бабушку. Я познакомился со своей бабушкой очень поздно, поскольку я познакомился с ней в Армении, когда был там первый раз в 1963 году.

– Но тема геноцида… вообще в вашей семье как-то не говорили об этом?

– Совсем не говорили. Но, прежде всего, у моей матери не было ненависти к туркам. Она говорила нам, что и среди турок есть очень хорошие люди. У нас не было ненависти. Меня учили: нельзя лгать, не надо ненавидеть и говорить о людях плохо. Это важно.

– Вы поедете в Ереван 24 апреля?

– Да.

– Зачем?

– Потому что туда надо ездить. Не надо игнорировать того, что произошло. Потому что туркам надо сказать: «Пришло время, чтобы вы решились сказать правду. Нельзя продолжать, с одной стороны, их ненавидеть и, с другой стороны, лгать, платить делегационистам большие деньги. Делегационисты дорого стоят». Конечно же, есть дети, у которых нет средств, чтобы ходить в школу в Турции, и которые были бы рады этим деньгам, чтобы оплатить свою учебу.

– Послушайте, почему турки, на ваш взгляд, не хотят признать этот геноцид? Почему, если какой-нибудь иностранец заявляет об этом, то страшная реакция следует, они недовольны? Что у них происходит в головах?

– Здесь две вещи. Одна, в которой я уверен, — это то, что главное слово у турок – это «честь». То есть для себя, по отношению к своей чести они не могут позволить принять для себя это как факт. Это еще можно как-то понять. Но есть еще другая вещь – люди сильно обогатились на том, что принадлежало армянам, и в дальнейшем некоторые сели в правительство. Сегодня их там уже нет, но тогда они были в правительстве. Принять все это сложно. Я понимаю их позицию, но принять ее не могу.

– Не так давно, всего лишь несколько дней назад, Римский Папа говорил о геноциде армян. И он сказал, что «это самое страшное преступление 20-го века наряду с нацизмом и сталинизмом». И вы в ответ на это сказали, что «Папа Франсуа силен». «Силен» — это в каком смысле?

– Я хотел сказать, что он принадлежит к тем редким людям, которые говорят правду и поддерживают правду, что бы ни говорили и несмотря ни на что, не боясь. Без страха и упрека, можно сказать.

– Как шевалье Баярд?

– Да.

– Хорошо. Можно было бы сказать, что силен этот Шарль Азнавур, потому что 90 лет, скоро будет 91…

– Очень скоро.

– И вы продолжаете петь, и вы на сцене, и вы активный. Есть такой анекдот насчет Кавказа. Речь идет об одном человеке, которому было 145 лет, и он сказал, что он решил поделиться секретом долголетия. И тогда туда приехало множество журналистов, телевидение, радио, газеты — толпа огромная. И он вышел из своего дома с белой бородой, розовые щечки такие у него, посмотрел на эту толпу и сказал: «А вот теперь я поделюсь секретом долголетия». И полная тишина наступила. И он сказал: «Секрет заключается в том, что я никогда ни с кем ни о чем не спорил. Никогда». Тишина. Потом голос из толпы: «Да это невозможно!». Он посмотрел на него и говорит: «Да, это невозможно». Но это не ваш случай, а?

– Я живу нормальной жизнью. Прежде всего, мой отец был оптимистом, и я – оптимист. И часто я ни о чем не забочусь. Я согласен со своим отцом в том, что, когда чего-то не хватало, он говорил: «Завтра Бог даст». Я не знаю, верю ли я в Бога, но я думаю, что тот, кого называют Богом, может нам дать все необходимое.

– Никакой диеты вы не соблюдаете, нет?

– Не надо есть соли. Не надо есть сахара. Не надо есть жирного. Я все это ем.

– Все три? Так. Спортом занимаетесь?

– Нет. Летом я чуть-чуть плаваю, но плохо. У меня есть специальный пояс для бега в воде, но это просто потому, что я не умею плавать. Нет, спортом я не занимаюсь. В семье Ротшильда спортом тоже не занимались.

– Но вы всегда держитесь прямо.

– Это важно, да. Спиной должна быть прямой. Потому что если начинаешь горбиться, начинаешь волочить ноги. И потом, когда приходишь куда-то, нужно произвести впечатление, что у тебя все в порядке. Очень важно. Вместе с тем ты ободряешь других, но и себя тоже.

– Да, это важно. Очень. У вас была непростая жизнь. Все-таки родители – эмигранты, это не так уж просто поначалу. Мало денег, прямо скажем.

– Нет, мы работали.

– Конечно же, работали. Потом долго не могли прорваться, критики были очень несправедливы к нам. Вы дрались за то, чтобы прорваться. Но, тем не менее, в конце-то концов, вы победили. Я хотел бы спросить вас: откуда берутся ваши силы?

– Не знаю. Не знаю. Я не неудачник. Есть люди-неудачники почти с самого рождения.

– То, что по-английски называется «лузер»?

– Да. Я не неудачник, я – противоположность неудачника.

– Вы тот, кто выигрывает?

– Лучше. Если такое существует.

– Вы как-то сказали, что вы – сомневающийся человек, во всем сомневающийся: в успехе, в жизни, в смерти, в религии сомневаетесь, в будущем. Все время сомневаетесь. Это не осложняет жизнь – все время быть таким сомневающимся, нет?

– Нет, это не осложняет жизнь. Наоборот.  Когда ты знаешь, что возможно любое несчастье, то ты спокоен: ты знаешь об этом. Если с тобой случается какое-то несчастье, ты готов работать, чтобы избавиться от этого несчастья. А тот, который изначально не знает, что несчастье существует, а оно вдруг обрушивается на него, то он умирает уже заранее.

– Вы, конечно, помните о землетрясении 1988 года?

– Да.

– Вы сказали, что это изменило вашу жизнь.

– Да, потому что до этого я не очень активно участвовал в армянском движении. Мои друзья были французами, большинство наших друзей. Было несколько армян, но в основном русские. Грузин — не много, армян – чуть больше, но много русских. Моя мать, поскольку жила среди них, выучила русский язык прекрасно. Мы с сестрой не учили русский. И жаль.

– Землетрясение в Армении изменило вашу жизнь. Как?

– Я вдруг понял, что мы нужны нашему народу, нашим корням. И мы мотивировали других людей. Я их мотивировал, а те мотивировали следующих. И так армянская диаспора, живущая не в Армении, работала для Армении.

– Вы только что коснулись России. Вы знаете, отношения между Западом и Советским Союзом, а потом Россией довольно сложные. Были «железный занавес», «холодная война»… Вы знаете, что многие армяне, которые вернулись после войны в Ереван, оказались потом в ГУЛаге, их всех пересажали.

– Те, которые уехали из Парижа?

– Да.

– У нас был паспорт.

– Вот видите. А для вас Россия, русские – какие у вас чувства? Скорее, позитивные или негативные? Это не политика.

– Нет-нет. Положительные.  Это народ, который мы очень любим, можно сказать. Мы так часто ходили к ним в ночные клубы. У нас было много русских. «Белые» были очень занятными людьми. Когда задумываешься над тем, что таксистами во Франции работали «белые», и зачастую это были аристократы… Знаете, почему? Они единственные могли водить машины, когда приехали во Францию. Это правда.

– Время у нас кончается, а у меня есть три вопроса, которые я приберег для конца. Знаете, иногда играют в такую игру, что если бы вас отправили на необитаемый остров, там никого нет, то какую бы вы книгу взяли с собой, какой фильм бы взяли с собой и так далее. И я хотел у вас спросить… Вернее, нет, я хотел вам сказать, что если бы меня отправили на этот остров и спросили бы «Какую песню Азнавура вы взяли бы с собой?», я бы сказал: «Я бы взял песню «Вечная любовь»».  Я обожаю эту песню, она очень волнует меня. Как вы ее написали?

– Для фильма «Тегеран».

– «Тегеран-43»!

– На самом деле это заказная песня. Заказчику этой песни я ответил, что мой шурин написал музыку, мы все сделали за двое суток. Особенно удачной получилась русская версия.

– Да-да, многие пели эту песню.

– Это Гончарова.

– Да-да. Несколько лет тому назад, кажется, это было в декабре 2011 года, вам сказали: «Вот если бы волшебник мог исполнить любое ваше желание, это были бы какие желания, что бы вы хотели?». И вы сказали: «Я бы хотел работать до 90 лет и умереть, когда мне будет 100». Первая половина исполнилась…

– Да, теперь вторая половина  — этого мало!

– Аппетит приходит во время еды.

  Еврейские мамы всех моих друзей — во время моей молодости мы жили в кварталах все вместе, — он все мне это говорили. И чем выше я поднимался, тем больше они мне прибавляли жизни: «Жить тебе больше 120 лет!». Я не хочу их разочаровывать.

– Надо выполнить просьбу, конечно. Еще бы. Представьте себе, что вдруг вы оказываетесь во Франции во времена Людовика XIV, и вас представляют королю и говорят: «Ваше величество, этот человек – это Шарль Азнавур». И он на вас посмотрел и говорит: «Ну что ж, Шарль Азнавур, кто вы такой?». Что бы вы сказали ему?

– «Я – человек, работающий пером», — сказал бы я. Вы только что спрашивали, что я бы взял с собой на необитаемый остров. Я бы взял с собой, чем писать.

– Вы, конечно, знаете опросник Марселя Пруста. Я вам задам десять вопросов, прошу ответить честно и коротко, как всегда. Первый вопрос: есть ли слово, которое вы предпочитаете?

– Я часто говорю: «Eccellente»! Французы говорят: «Здорово!». Я не знаю, почему я влюбился в это слово, я очень часто его говорю.

– Хорошо. А слово, которое вы не любите?

– Я не люблю слово «неблагодарность», потому что оно означает то, что я не люблю.

– Вы пели с разными звездами. Есть ли человек, с которым вы никогда не пели, но хотели бы?

– С Рэем Чарльзом.

– Для вас главные качество мужчины?

– Сердечность, душевные качества.

– А женщины?

– Всегда за мной.

– Скажите… вы сказали, что вы бы взяли на необитаемый остров, чем писать, поэтому не буду задавать этот вопрос. Если бы вы могли бы сесть за стол с любым человеком, который когда-либо жил, чтобы поесть, выпить, кто бы был этот человек?

– Один?

– Да, только один-единственный.

– Лафонтен.

– Для вас слово «друг» что значит?

– Если рассматривать слово «друг» без слова «любовь», то оно  значит не много.

– Для вас стакан наполовину полный или наполовину пустой?

– Наполовину полный. Это зрительный зал.

– Если вы когда-нибудь встретитесь со Всевышним, что вы ему скажете?

– Я сказал бы ему: «Привет!». Что я могу сказать ему еще? Потом говорить должен он, потому что я, может быть, делал ошибки на Земле, но он тоже сделал их немало. Нужно, чтобы он мне их разъяснил.

– Это был Шарль Азнавур. Большое спасибо. Это было отлично.

– Спасибо.

Интервью 2015 года