– Сегодня наш гость – Юлий Гусман. Если начать перечислять все то, чем он известен — я уже не говорю о «КВН», режиссер, человек, который придумал первую национальную кинопремию «Ника» и многое другое, — на это уйдет очень много времени. Поэтому я просто скажу: добрый вечер, Юлий Соломонович.
– Добрый вечер, Владимир Владимирович.
– Скажи мне, пожалуйста, такую вещь. Никогда у тебя не было желания изменить отчество на Семеновича или Сергеевича? Совершенно серьезно спрашиваю, поскольку ты вырос в советское время, и ты прекрасно помнишь, что существовал антисемитизм, что были квоты, что в некоторые вузы не брали, на некоторые работы не брали. И вообще, когда ты рос в Баку, этот пресловутый пятый пункт как-то мешал тебе жить?
– Я вырос в городе, в котором этой мысли вообще не могло возникнуть. В Баку мой папа, профессор Соломон Моисеевич Гусман, был уважаемейший, если можно так сказать по-русски, человек, лучший врач в Закавказье. Моя мама, Лола Юрьевна Барсук, профессор, педагог английского языка, завкафедрой, проректор – наиуважаймейшая женщина. Я гордо носил и ношу отчество Соломонович. И в классе, где я учился, я об этом много раз рассказывал, учились 19 национальностей. Я до сих пор не знаю 16 – кто из них кто. То есть я понимал, что Мамедов, Керимов – азербайджанцы, Васильев, Васин – русские, Саркисов, Саакян – армяне. Но вот Валерий Агарудов со мной учился, я про него до сих пор не знаю, и это было совершенно неважно. И когда мне сегодня говорят, что национальный вопрос никак не решить, кроме как поругаться и подраться, я говорю, что это неправда. Был город Баку, где мы жили в абсолютном уважении к старшим, в любви к детям и к родителям, кем бы они ни были. Отец Вадика Васина работал продавцом билетов на карусель в Парке офицеров, а у Игоря Саркисова отец был главным архитектором города.
– То есть ты хочешь мне сказать, что в городе Баку, в отличие от всего Советского Союза…
– Не знаю, я там не был.
– Но ты знаешь, что в Советском Союзе было не так.
– Говорят, что в Одессе не было, говорят, что в Ташкенте. Я вам рассказываю, как было в Баку. Я приехал в Москву, и я убедился, что на телевидении нет ни Хаймовичей, ни Моисеевичей, ни Соломоновичей, ни Абрамовичей. Один Борис Соломонович Каплан, по-моему, я просто боюсь соврать, он держался, он был зам. главного редактора. Все остальные были Аркадьевичи, Семеновичи. И это очень грустно, потому что мне кажется, что можно быть патриотом своей страны, большой, многонациональной, но можно гордиться и своей фамилией, своим родом.
– Когда мне начинают рассказывать о дружбе народов в Советском Союзе (я очень хорошо это помню все), то меня это раздражает, потому что я начинаю думать, что то ли считают, что я идиот или что я ничего не знаю, потому что я знаю, что это было не так. А как же в твоем Баку замечательном резали армян? Причем как!
– Секундочку, это история, о которой я не могу говорить, потому что я не был ни в тот период, когда были междоусобицы в начале века… Я сегодня не могу сказать, кто резал кого и как. Есть Хаджалы, где резали азербайджанцев. Эта история не для сегодняшнего разговора. Я могу сказать, что в тот период, когда я жил в Баку, а я там прожил большую часть жизни, там не только никого не резали, там об этом помыслить невозможно было. И армяне были уважаемыми членами общества, их было огромное количество в Баку.
Я могу просто привести пример из моей той же школьной жизни. У нас были две золотые медали на выпуск, на 63 человека. Я шел на медаль, Керимов шел на медаль, и Виталик Соскин шел на медаль. А получили медали два человека – Игорь Саркисов и Саша Саакян, два армянских мальчика. Как это произошло, что взорвалось и кто виноват – это грустнейшая, тяжелейшая и отвратительнейшая история. И здесь накопилось столько с обеих сторон, что здесь мне не выступить не просто судьей, а даже свидетелем. Я просто знаю, что в городе моего детства, моей юности и моей, так сказать, молодости проблемы дружбы народов вообще не было. Этому можно верить, не верить, смеяться, но это так было.
– Смотри, что происходит сегодня в России. Ты же не можешь не видеть, что уровень ксенофобии, уровень агрессивного национализма очень велик. Не может же быть, что это развилось за 20 лет, что не было для этого предпосылок. Это же не происходит мгновенно. И то же самое в Баку – для того, что произошло, должны быть предпосылки.
– Я подчеркиваю, никаких предпосылок с моем Баку не было и быть не могло. То, что сегодня происходит… Если очень долго разыгрывать карту под названием «национализм», если очень долго зомбировать и объяснять, что виноваты черные, не виноваты черные, хватит кормить Кавказ… этого вообще нельзя было представить в то советское время. Как его ни ругать, как о нем ни говорить, но вектор, который выдавал нам мозги – Центральный Комитет КПСС, был правильным: дружба народов, интернациональное воспитание, человек человеку друг, товарищ и брат. Раньше думали о Родине, а потом о семье. Поэтому до сегодняшнего дня песни, которые мы поем… Ты сейчас не скажешь, что ни одной песни, которые ты можешь спеть за столом, не из той поры. Предлагаю тебе спор.
– Я за столом не пою. Понимаешь, Юлик, у меня…
– Не пьяные, а захотелось попеть когда? На пляже, гуляя с девушкой, с женой.
– С женой и с девушкой тоже я не пою.
– Ты можешь назвать хотя бы одну песню последних 25 лет, которую хочется спеть?
– У меня в основном американский репертуар.
– Нет, американские ты тоже так хорошо сейчас не знаешь, как я.
– Советские песни, конечно же.
– А почему?
– Потому что они мелодичные, талантливо написанные. «Подмосковные вечера» — какие там национальные вопросы? Очень красивые песни.
– Да почему национальные? При этом еще слова были. Пускай это было ложь, придуманная в пятом отделе ЦК или в шестом отделе КГБ или в НКВД, в подвале, но эта ложь, которая транслировалась, она была добрая…
– Тебе нравится это?
– Мне не нравится никакая ложь. Но мне точно не нравится, когда агрессия, когда ненависть и когда злоба и зависть разлиты в обществе, в котором не вырастет ничего. Я хорошо знаю Кавказ. Это очень гордые, сильные и независимые люди. И если ты придешь к любому кавказцу с открытой душой и с протянутой рукой, тебе никогда не плюнут в нее, никогда в тебя не бросят камень. Я бываю часто в кино, я очень люблю ходить в кино. Хожу, брожу, как привидение, по кинотеатру, потому что… Такой дядька седой, дед Мазай убежал от зайцев, получается. И иногда там не очень хорошо себя ведут группы ребят, скажем так, приехавших из Кавказа. Я не знаю, откуда именно. Пять, семь человек… Я всегда подхожу, всегда делаю им замечание. Я – аксакал, со мной нельзя говорить грубо: седые волосы… Но если им говоришь, чтобы не позорили свой народ, что по ним судят об их народе, они понимают, что я это говорю не потому, что я агрессивен, а потому что я хочу, чтобы эти слова снова наполнились содержанием.
Мне так обидно, что ты говоришь про события чудовищной, жуткой войны, крови и страданий двух народов, живущих 200, 300, 500 лет рядом. А всюду это сегодня так. Все время я ощущаю, что хотят… Мне кажется, что кто-то не может решить проблему и все время натравливает, науськивает. И мне это очень не нравится. И я глубоко убежден, что… Есть твой любимый пример, который я уже цитирую из тебя, хотя потом выяснилось, что ты цитируешь… «а потом я остался один»…
– Да, немецкого священника.
– Это замечательная история. Я все время ощущаю, что я крайний, я в ответе. Когда нападают, прости меня, на ТЭФИ, я понимаю, что нападают на «Нику».
– Понимаю. В одном интервью почти четыре года назад ты сказал следующее: «Гнилой, тяжелый запах любой ксенофобии, любого расизма, любого неприятия другого человека всегда чувствуется. Не важно, касается ли это геев, лесбиянок, черных, евреев, балетмейстеров, дизайнеров и абстракционистов». Хорошо, балетмейстеров, абстракционистов оставим, о евреях мы чуть поговорили, о черных, может, еще поговорим…
– А теперь на любимую тему – про геев…
– Что происходит в нашем обществе – этот всплеск ненависти, принятие каких-то странных законов, которые будоражат весь мир?
– Дорогой Владимир Владимирович, у меня такое ощущение, что я работаю на телевидении Познером, а вы пришли к нам, мой юный друг, из Калуги. О чем ты говоришь? Если беспрерывно людям, которые психически или не здоровы, или, к сожалению, здоровы, а делают этим себе карьеру, разрешают говорить гадости, глупости, врать про это все, про тех же геев… Вообще я слышал, еще ребенком знал, что есть такое селение под Баку, не назову его, там много этого. Это было так смешно! Это никак не касалось ни тебя, ни меня, никого из моих знакомых, понимаете?
– Это касается этих людей.
– У нас полно людей – скрытых, скажем так, геев. Они есть на телевидении, они есть в руководстве, они есть всюду! Это право человека. Если ты живешь по своим законам и не мешаешь другим, не нарушаешь свободу и не покушаешься на чужую свободу, то я абсолютно не понимаю, почему это нужно… Да, есть депутат Мизулина, я ее давно знаю, милая женщина. Она, может быть, убеждена в этих своих вопросах, что она поднимает. Но это же нужно такую накачать силу, чтобы еще депутат этот санкт-петербургский…
– Милонов его фамилия.
– Милонов, не Милонов, я не хочу лишний раз упоминать его фамилию, потому что это смешно. Он имеет право кого-то любить, не любить…
– Это другой разговор.
– Почему это становится таким острым блюдом? Что случилось, кто спустил этих…
– Я понимаю. А вообще никаких идей, кто спустил?
– Я всегда думаю, что в любом случае, когда что-то очень шумно и громко, значит это кому-то выгодно. Если звезды зажигают, значит это кому-то нужно. Значит переключают внимание от каких-то… Не скажу, что это «деза», это вбрасывается в общество, это пустышка. Почему это пустышка? Потому что какие гей-парады, кто пойдет на эти парады? Я лично никакого удовольствия, когда смотрю по телевизору про гей-парад в Брюсселе или в каком-нибудь другом месте, не испытываю. Но моя дочка живет в Америке, она – юрист, работает в Нью-Йорке. Под их окнами в Бруклине практически каждую неделю происходит вакханалия отдельных парадов. Не геев. То Ямайка празднует, то какие-то персидские люди, то ярмарка польских вещей. Шум, гам весь день, и никому… Это называется толерантность, терпимость. И я хочу сказать, что я не хочу брать пример, но у нас же зависть и глупость всюду поощряются теми же коллегами нашими и больше – их.
– Скажи, пожалуйста, Юлик, ты – советский человек? Только подумай.
– Нет, я не советский человек. Я вообще не понимаю, что такое советский, не советский. Нет, я советский человек в том смысле, что для меня очень дорого это пространство, я до сих пор себя чувствую всюду как дома. Хотя я понимаю, что это независимые страны, и прекрасно, что они все свободные, у них президенты, армия и границы. Но границы не должны быть в душе у человека. Я свободно себя чувствовал и в Китае, извини, который я не понимаю, и в Америке, и в Англии. Я вообще считаю, что советский человек в чем-то был очень плох, а сейчас еще хуже бывают – в том, что они писали доносы, в том, что они голосовали, как обезьянки. Это было такое время. И нельзя из этой капсулы времени выпасть, в ней ты плывешь и живешь. Это было время. И когда сегодня я чувствую несправедливые претензии радикалов как с этой стороны, так и стой… Мне очень не нравится выражение «кровавый режим». Он какой хочешь, но не кровавый. Просто все те, кто читали хоть одну книжку Александра Исаевича Солженицына под названием «Архипелаг ГУЛАГ», например, они слышали и знают, что такое кровавый режим. Назовите его коррумпированным, назовите его как-нибудь, но только не кровавым. И поэтому когда заносит и моих братьев слева, и моих братьев справа, я бы хотел, чтобы они играли по центру. Если говорить про меня, то я, например, считаю, что крайности сближаются, и это очень плохо для центра.
– Я почему тебя спросил? Ты не раз вспоминал советские времена в разных разговорах, интервью. В частности, ты сказал, что у нас была одна маска для семьи, вторая – для работы, профсоюза и партийной организации, третья – для приятелей с пивом и так далее. «Чем человек был выше и сложнее, тем больше он мог насчитать таких масок». Что абсолютно, на мой взгляд, точно. Но получается, что было общество довольно-таки лицемерным, и человек, как хамелеон, должен был принимать краску в зависимости от того, с кем он имеет дело, где он разговаривает. То есть он не мог быть собой без каких-либо опасений, что это аукнется. В какой степени это живо сегодня? То есть эта гниль, которая есть в обществе, когда ты вынужден все время через плечо оглядываться, и это часть советской натуры, она навязана, и ты ничего с этим не поделаешь.
– Это не советская. Я тебе приведу пример из знакомого нам американского быта. Меня всегда удивляет, когда мне часто говорят, что американцы такие фальшивые, такие лживые, они все время улыбаются. Действительно, в доме, где живет моя дочка Лола, все улыбаются. Входит собачка, они говорят: «Ой, какая собачка!». Входит ребенок, они говорят: «Ой, какой ребенок!». Все официанты улыбаются.
– Вообще когда встречаются глазами – улыбаются. Это правда.
– Да. А лучше, конечно, не приняв утром душ, толкаться в метро и искренне говорить что-то про твою маму… Это искренне, но это хамство – вот такие мы исконные…
– Как насчет масок?
– Когда я говорил про маски, я имел в виду маску, что на партсобрании я сижу в киностудии и говорю: «Да здравствует Первое мая!». Но потом выхожу…
– Но в это не веришь ни одной секунды.
– Да дело в том, что я-то не жил в то время. Я жил в таком, так сказать, уже крайне рыхлом коммунистическом режиме.
– Подожди, ты родился в 1973 году, я прав?
– В каком?
– В 73-м.
– В 83-м еще скажи. Этот человек – гений.
– Тебе 70 было.
– В 43-м тогда, математик. Этот человек нас учит математике, какой-то кошмар. Вырежьте это из эфира, пожалуйста.
– Я – нет. Ты вырос вполне в советское такое… В 53-м году только умер Сталин.
– Слушай, мне было 10 лет. А что? «Сталин! Сталин!» — и умер. Когда я был маленький совсем — не маленький, такой толстенький, жирненький, но не очень старенький, — мне принесли «Архипелаг ГУЛАГ», фотоспособом напечатанный. У меня была свинка.
– Сколько лет?
– Совсем давно. Боюсь сказать, но где-то, может быть, старшая школа. Уже половозрелый, но еще болван. И мне принесли книгу. А я же бакинец, я же не бывал ни в ЦДЛ… там ничего не было, мы ничего не знали. Это потом я уже стал ездить, кое-что понимать, знать. И когда я прочил эту выжимку из Александра Исаевича, я чуть не сошел с ума. Мне вдруг открылось… Ты-то жил в свободном мире, понимаешь? Никакой информации. Но с другой стороны, это неправда, что был такой «сокок». У нас этого не было. В Баку была, не скажу либеральная, но очень, я бы сказал так, нежесткая система. Например, в эпоху президента Алиева Гейдара Алиевича поднялись все искусства — все писатели, художники, композиторы, КВН. Это было время, когда уже советская власть не была той властью, о которой мы знаем по рассказам, по легендам, по, может быть, мифам, по книгам, по рассказам отцов, дедушек и бабушек. И одряхлевший режим не был таким страшным. Конечно, были диссиденты, были репрессии, и был Бродский, и была агрессия в Чехословакии, и была Германия. Я все знаю, и все всё знают. Но все равно это был не 37-й.
И когда я говорил про эти маски… А сегодня все равно приходится… Например, возьмем простую светскую жизнь, где можно с кем-то встретиться. Разве не приходится здороваться и улыбаться?..
– Юлик, приходится, но мы говорим о разных вещах. Ты же прекрасно понимаешь, мы говорим о разных вещах. Улыбаться приходится – это не из-за страха, что не дай бог…
– Секундочку, слова «страх» в этом интервью не было.
– Я понимаю, но маски же для этого.
– Нет, необязательно. Мои маски и всех знакомых того времени, там не было никакого страха. Условно говоря, я поставил спектакль, он назывался «Иисус Христос – суперзвезда». Поставил такую сюиту на английском языке с ансамблем «Гая» в 1972 году.
– Как ты только родился, по моим данным.
– Нет, за год до рождения. И мы поехали с этим убийственным спектаклем, который с моим учителем и другом Марком Егоровичем Розовским мы поставили в Баку, в Москву. И 10 дней с ошеломляющим успехом играли этот спектакль в концертном зале «Россия». С ошеломляющим успехом! На 10-й день пришел какой-то человек, который понимал по-английски, а на афише было написано: первое отделение – «Огни большого города» — бакинские песни, свадьба, а второе отделение – «Сверхзвезда», сюита. И мы по-английски все это красиво спели, замечательно это великий ансамбль пел. Пришел человек, и нас в 24 часа выгнали. Меня – за пропаганду христианских ценностей. Меня, еврейского бакинца или бакинского еврея. Погнали нас всех метлой! Я нигде не работал в течение года, играл в теннис каждый день, ничего не получал, зарабатывать было нечем.
– А как же ням-ням?
– Ням-ням? Утром кормила теща, моя жена ходила по утрам на работу, для того чтобы принести ням-ням, а вечером кормили мама с папой – тот же ням-ням, только другой.
– Ты говоришь об этом со смехом, но это было не смешно.
– Я тебе рассказываю: это было не смешно, когда без смеха. Если ты возьмешь свою жизнь, ты заметишь, сколько раз в день человек уровня Познера — согласись, взрослый мальчик, талантливый мальчик, кое-что сделал, где-то работал и на каком-то из каналов существует в ночное время… Сколько раз в день ты получаешь иногда непонятные и неприятные сигналы? Ты сам ведь транслируешь: кого-то нельзя позвать, кого-то нельзя подать. Это игра такая все время. Счастье для тебя… Я не такой дурачок, когда веселуха такая сплошная. Я абсолютный, извини меня, боец и борец. Когда меня видят в жюри КВН, все думают: более счастливого, жирного, здорового, сытого и богатого олигархенка нет на земле. Я тебе расскажу вне эфира: количество операций, неприятностей, проблем… Это абсолютно неверно. Эти маски… в советское время я знал, что мой папа – самый гениальный человек, моя мама — потрясающая, мой брат – фантастический, у меня друзья – сумасшедшие. Я живу в мире, окруженный замечательными людьми. Я не хочу и не буду разрешать тому миру, пока хватит сил, надо мной брать верх. А что, не согласен? Просто ты другой по темпераменту: ты все время такой мудрый ребе, а я такой веселый рыжий клоун из Занзибара. Но, по сути, от того, что смотреть из-под очков или махать лапами, недоговаривая фразу, ничего не меняется. Суть одна: это не дается и не получается даром. Другое дело, что у каждого свой выбор: воровать, не воровать, торговать, не торговать, прогибаться, не прогибаться, сколько раз в день прогибаться, по какому поводу прогибаться.
– Все это звучит замечательно. Но все-таки, что ты думаешь по поводу нынешней совершенно очевидной ностальгии по СССР? Что это такое, по-твоему?
– Я бы эту достаточно серьезную, на мой взгляд, проблему разделил на ностальгию по молодости, песням, родителям, пионерскому лагерю, первому поцелую и ностальгию, а это не ностальгия, а обман и подлая ложь, об убийце Дзержинском и людоеде Сталине. В фильме «Парк советского периода», который я снял, как раз есть эта история, где памятник Дзержинскому стоит в Музеоне, и там говорят, что ничего, он еще будет стоять там, к сожалению. Я огорчился, что я, похоже, был прав. Дело в том, что памятники необязательно выкидывать, но уж точно не нужно потом возить по всему городу, туда и обратно. Надо думать, когда ты его выкидываешь, и надо потом думать, когда ты его обратно везешь.
Дело в том, что школа № 160, где я учился, медицинский институт, улица Петра Монтина, «Приморский бульвар» – это не только советское, это мой город, моя родина, моя страна. Пять поколений моих предков в Азербайджане остались в земле. И это все зачеркнуть никакой системой невозможно. Дело в том, что люди бывают и живут даже замечательно в зоне, там свой быт, там пахнет плохо, но там тепло, два раза в день или три дают пищу, еду.
– Это все понятно, можно и в концлагере существовать. Но все-таки ностальгировать по концлагерю…
– Это не ностальгия. Когда тебе говорят все время… Смотришь вокруг – много нехорошего сегодня, да? А то, что хорошее, ты не видишь и не думаешь об этом. Что хорошего? Полные магазины книг, например, которых не было.
– Полные магазины всего.
– Всего – ладно. С едой-то африканской, американской потерпели бы, с пельменями нашими. Но книги…
– О чем ты говоришь? Дефицит бесконечный, люди в очередях: «Что дают?». Не больше одного килограмма апельсинов в одни руки. Это что же такое? О чем ты говоришь?
– Какие апельсины? На праздники давали горошек, чай «со слоном» — об никто не помнит. А поездка за границу? Это же такое потрясающее завоевание нашего Октября. Я помню, что в Болгарию мою тещу…
– А ты вообще был выездным?
– Я – был. Более того, я был членом ЦК комсомола Азербайджана.
– Ты верил в комсомол?
– Я тебе говорю, не было в Азербайджане того комсомола, который здесь официально известен.
– Но ты писал заявление: «Я хочу быть в передовых…»?..
– Мне было 14 лет, когда я написал в первый раз. Когда у Гали Борисовны Волчек я был первый раз в гостях, там были все – Высоцкий, Евтушенко. И когда они узнали, что я в комсомоле, они на меня посмотрели как на сумасшедшего, потому что здесь комсомол был не знаю чем, а там был такой пажеский корпус для общественной работы. Я всегда занимался общественной работой.
– Получается, это какая-то была вообще другая страна.
– Я слышал рассказы капитана КВН Яна Лифица про Ташкент – примерно много такого похожего. Одесситы мне рассказывали много похожего. Как видно, были какие-то интернационально южные зоны… Я не специалист, я не знаю, что было в Красноярске. Я был вчера в одном из ближайших подмосковных русских городов. Чудный город. Там остались такие вросшие, слепые, чудовищные землянки. Я даже не думал, что такие есть. И рядом стоят гигантские торговые центры, невероятные. Я думал: как же можно? Почему вы не можете убрать эти…
– Чудовищные эти дома и оставить землянки.
– Дома эти – ладно, их никто не уберет. И люди видят это все. Люди понимают, что зарплата санитарки – 7000 рублей, а рядом у одного из топ-менеджеров – 30 миллионов в год. Вполне возможно, заслуженных, я не знаю, но люди это все видят. И люди вспоминают, смотря эти фильмы или передачи…
– То, что они не видели. Не видели сотую секцию ГУМа, не видели закрытия санаториев…
– Ондатровых шапок. И не увидят никогда. Но есть такой миф о том, что там были цены… помнишь цены?
– Да. И что все были равны.
– И когда я рассказывал про Баку… Это был очень бедный город, мы жили в коммунальной квартире, и туалета, простите уважаемые граждане страны, не было у нас, он был на площадке, как в южных городах. И дом был постройки 1899 года. Но это не ностальгия, это означает отсутствие информации.
– Тогда мне объясни одну славную вещь. Сегодня объективно совершенно люди в стране, которая называется Российская Федерация, живут лучше, чем когда-либо жили. Посмотри на количество автомобилей, посмотри, что в магазинах творится, и людей полно в этих магазинах, как свободно люди выезжают. Они недовольны. Чем?
– Мы об этом говорим уже последний месяц с тобой. О том, что, к сожалению, у них есть сегодня то, чего не было – у них есть информация. Даже не интернет, а вообще понимание того, что просто сто сортов колбасы в магазине не делает тебя счастливым. Да, ему хочется хотя бы попытки какой-то, чтобы стать человеком. Ему хочется, чтобы его уважали. Раньше было так, что учитель, врач, пожарный, полярник, летчик – это главные герои. Мой папа пришел с войны капитаном 2-го ранга, потом он профессором был. Он так гордился этой формой, этим кортиком, на парад все это таскал. А сегодня главные кто герои?
– Их нет вообще.
– Нет, они есть. Герои – это эстрадные певцы, прекрасные люди… Герои наши – это гламурные журналы с советами. То есть сегодня быть бедным стало стыдно, а быть богатым – это норма. И сегодня многие подумывают: а чем я хуже его? Он на «Бентли», а я пешком с мотыгой.
– Ты был членом Государственной думы.
– О, да! 91 – 93- й.
– Не хочешь ли ты еще раз со всеми этими взглядами вернуться?
– Нет. Это был самый плохой период моей жизни. Дело в том, что я никогда одномоментно не видел столько неприятных рожиц. Серьезно! То есть там были мы, «Выбор России», были «Яблоко», там была еще пара нормальных коллективов людей. Но одновременно такого количества ксенофобов, уродов, болтунов, дураков и импотентов я никогда не видел. Не хочу обидеть, там было примерно половина на половину. Но одна половина… Я не хочу называть, а то сейчас живой, действующий политик обидится, перестанет со мной здороваться. Но когда он орал: «Мы, православные, бомбить вам не позволим!». А сам он не православный. Я могу даже сказать: как православный православного прошу вас, не позорьте нацию. Говорят, в Думе все воруют, в Думе все обжираются. Я вам могу сказать: я не знаю, как сейчас, я однажды в Думе хотел воспользоваться правом думских возможностей. А я ездил на машине, которая от Дома кино ко мне была прикреплена, поломанная «Волга». Я ел в буфете замечательный свекольный салат, ничуть не лучше, чем в Доме кино, где я работал тогда. И я прочитал объявление, что в комнате, предположим, № 7 можно за полцены купить «Жигули». Так вот, я бродил по этому зданию Госдумы, я не нашел комнату № 7. Я вообще не нашел! И кому я расскажу, что ничего я там, к сожалению, не украл? Я подчеркиваю: для Атоса это слишком много, а для графа де Ла Фер – слишком мало.
– Ты тоже любишь «Трех мушкетеров»?
– Я их знал наизусть когда-то. И «Остапа Бендера».
– И я. Хорошо, значит, ты в Думу обратно не хочешь?
– Нет. Да меня и не возьмут, я уже пожилой.
– А кто знает? Хорошо, коснемся гораздо более легкого и приятного, а именно КВН. Не все наши зрители знают, что когда-то был «Вечер веселых вопросов», с этого все и начиналось, это аж 57-й год, что было всего три программы. Ты успел увидеть хоть одну из них?
– Никогда.
– А я видел последнюю, когда… кто вел эту программу? Вел Никита Богословский, да. И было сказано зрителям, что кто приедет, это было летом, в валенках и в шубе и с газетой от 31 декабря прошлого года, тому приз. Он забыл насчет газеты и приехал. Я видел по телевизору, уже на сцене люди падали…
– Жара, лето, июль – с лыжами, в валенках и пальто…
– Да, но только без газет. Он не сказал, что с газетами. Они падали в оркестровую яму, был ужас. В общем, закрыли, все. И через 8 лет после этого, соответственно, это 1961 год, вышел КВН.
– Я этого не видел. У нас впервые был сигнал из Москвы в 64-м году.
– Сначала Аксельрод был ведущим, потом он ушел в 64-м…
– Нет, сначала был Элем Климов…
– Нет. А потом уже студентом — Александр Масляков. И он так и остался. Когда ты впервые играл, принимал участие уже в большом КВНе, это был прямой эфир или запись?
– Это вопрос, конечно… называется «я изображаю публику». Ты прекрасно знаешь, что был прямой эфир, такого не было… Я играл в 67-м. Послушай, история интересная. В 64-м году Баку впервые принял сигнал из Москвы, и мы увидели КВН, парад на Красной площади, «Голубой огонек» и концерт в честь Дня милиции. Это все, что можно было увидеть. И город заболел КВНом, и у нас начались внутренние КВНы. А с 67-го по 72-й год был КВН, в котором уже участвовал я.
– Это был прямой эфир.
– Прямой всегда. И абсолютно там даже не было записи.
– Потом, по мере того, как вы играли и шутили, и шутили по-разному, стали записывать, это точно.
– Рассказываю. Последний живой КВН был в 70-м году между Одессой и Баку. Пришел Лапин Сергей Георгиевич, которого ты прекрасно помнишь…
– О, как помню. Председатель Гостелерадио СССР.
– Эрудит, любитель поэзии и абсолютно жесткий такой сусловец. А у него был заместитель – Мамедов… Который был азербайджанцем, который никогда…
– Да, Энвер Назимович. Умнейший человек, кстати.
– Да, умнейший, интеллигентнейший. Он пригласил наши две команды, в финал Кубка чемпионов вышли Баку и Одесса.
– И вы выиграли?
– Послушай, до этого что было. Он сказал: «Вы будете играть в записи». Находчивый и тогда еще веселый Юлька сказал: «Вообще никаких вопросов нет. Конечно. Но мы согласовываем каждую строчку в ЦК партии, у Гейдара Алиевича. Вы позвоните ему. Мы не можем ничего менять». Потом капитан одесской команды сказал: «Вы знаете, мы в горкоме партии тоже визируем все наше». В общем, мы играли вживую.
– Это был последний…
– Последний. И более того, есть такие предания… до сих пор в Одессе многие старики вспоминают меня, так сказать, с сомнением, потому что мы шли вровень. Были две замечательные команды – Баку и Одесса. Причем всегда Одесса была лучше в импровизациях, в репризах, шутках, а мы были лучше в постановочных конкурсах. У нас был порядок, а там был класс. В этот раз, как назло, мы выиграли все именно импровизационное, а они выиграли все постановочное. Был замечательный КВН, он шел 3 часа с чем-то. И нас стали выбивать из эфира. И когда я выиграл одно очко у капитана Валеры Хаита, и мы на одно очко опережали одесситов, нас вывели из эфира без последнего конкурса, в котором одесситы были уверены, что выиграют они. И до сих пор есть миф, он канонизирован, он записан клинописью…
– Ясно. Значит, Лапина вы сильно раздражали. В конце концов, в 71-м году закрыли КВН. И прошло 15 лет, прежде чем его вновь открыли.
– В 86-м.
– Да, в перестройку. Перестройка, гласность и так далее. В связи с этим я тебя спрашиваю: как ты лично относишься к Михаилу Сергеевичу Горбачеву?
– Я вызову сейчас возмущение советского народа – я отношусь к нему с огромным уважением, огромной симпатией и огромной любовью. Он не девочка, чтобы его любить, но меня почти всегда раздражают и убивают разговоры умных, талантливых людей о том, что Гайдар неправильно проводил реформы. Есть такой известный экономист, который все время пишет жуткие статьи, адресованные покойнику Гайдару, где он объясняет, что все Гайдар делал неправильно. Сейчас все говорят, как Горбачев продал, предал, обманул, закрыл. А я думаю о том, что вы не были тогда, вы не видели и не знаете, что такое, когда стоят два лагеря, ощетинившиеся ядерным оружием, и когда это все оказалось можно – можно открыть, разрешить. И то же самое с Гайдаром. Я знаю, я был рядом с ним все это время… Это громко – рядом с ним, но неподалеку. Более честного, чистого, прозрачного и талантливого человека я вообще никогда не видел. И когда говорят о том, что да, конечно, они были первыми – дорогие мои, они были первыми… потому что сегодня постфактум говорить о том, что если маршал Груши успел на Ватерлоо, это все сослагательное наклонение… Конечно, реформы могли быть более щадящими. Но я видел, я был дома у Бурбулиса, на даче, когда он был в соку – у него ничего, кроме шкафа, не было в доме.
– Короче говоря, ты поклонник Михаила Сергеевича.
– Не только. Я еще поклонник людей, которые для страны много сделали, а потом, на мой взгляд, сильно оболганы. Потому что вся сегодняшняя власть, кстати, они все выходцы из шинели того времени. К ним можно по-разному относиться. Но сегодня наша экономика – вся экономика Гайдара.
– КВН вышел, продолжает идти. И не так давно я вдруг принял участие, сыграв в одной из сцен.
– Волновался страшно.
– Очень, очень волновался. Но я, конечно, знал, что запись. Но я не знал, что, оказывается, есть редакторы, которые отсматривают не один раз, который могут сказать, что так не надо шутить. Ты это знаешь все?
– Я это знаю.
– Но как это может быть?
– Это было всегда, и это не так, как можно себе представить. Это не цензура вообще.
– А как это называется?
– Спрашиваешь? Объясняю. Команда Александра Васильевича Маслякова отсматривает 600 профессиональных, прошедших отбор лиг. Команды приезжают в Сочи и показывают свое мастерство, и отбирают те лиги, эти лиги. 12 миллионов человек играют. И когда я сидел в эфире Первого канала… Первого канала! Потому что это главный или один из главных…
– Ты же понимаешь, о какой шутке идет речь. Ты говоришь такую вещь: «Острое высказывание могут воспринять как обидный и враждебный выпад, а это не нужно никому. КВН все-таки не Ювеналов бич сатиры, а студенческая игра». Ты и в самом деле так считаешь?
– Что, про Ювеналов бич? Про сатиру?
– Ювеналов бич – бог с ним. Что, нельзя пошутить по поводу кого-то, чего-то?
– Напоминаю вам, дорогой ВВП, что почему-то у вас не шутить, а просто… Сейчас у вас глаза стали, как на КВНе, когда чувствуешь, что проигрываешь. А почему не с шутками, а сюда не приходят некоторые люди, которых не приводят сюда даже не шутить, а просто тихо хрюкать под гитару? Не приходят.
– Нет, хрюкать под гитару – нет.
– Но и говорить под мандолину не приходят. Потому что фраза «мы сегодня в КВНе обличаем вашу ложь, вы – собаки, кровавые палачи…» — это не стиль КВНа. И так не будет никогда. Кстати, в вашей стране под названием United States of America…
– Не надо меня пинать. Для этого есть другие, которые этим занимаются очень успешно.
– Или в нашей стране «Юнайтед Стайтс оф Франция» я ни разу не слыхал, чтобы там «этот черно… Обама… по барабану»… На трех каналах – «Эн-Би-Си», «Эй-Би-Си», «Си-Би-Эс» — приняты толерантные, извини за выражение, корректные выражения. Да не потому, что кевеэнщики не могут тут говорить. Сегодня их не закроют, но сегодня есть традиция, при которой наша демократия на марше, и кое-что нельзя вам позволить.
– Понял.
– Я могу сказать, что КВН – такая потрясающая отдушина! Потому что, кроме КВНа, который вы видите, есть, подчеркиваю, 12 миллионов человек, которые говорят…
– Это другое, я не об этом. Оставим юмор, поскольку это очень рискованная вещь. Ты давал интервью журналу «Собеседник», это было в этом году, поэтому я вспоминаю. Тебе сказали, что из людей буквально прет отвратительное – нетерпимость, злость, зависть. И на это ты ответил: «Три месяца другого телевидения – и ты не узнаешь страну». Ты что, один из тех, кто валит все на телевидение? У нас плохо, потому что телевидение? Три месяца другого – и все станут добрыми, приветливыми и так далее?
– Извините за комплимент, скажу: если больше будет познеризма и меньше условного, скажем, мамонтовизма, я обидеть никого не хочу, ни одних животных не хочу обидеть, я думаю, что было бы полегче. Дело в том, что если каждый день говорить «бей и спасай», «спасай и бей», «давайте бить и спасать», я уверяю тебя, что самые умные начнут задумываться, а самые тупые возьмутся за колья. Я против того, чтобы внушать народу антиамериканизм, антизападничество, сегодня запрещать шпроты, а завтра шпроты разрешать, сегодня говорить, что эти плохие, а эти – хорошие. Люди бывают плохие и хорошие, стран плохих и хороших нет. От того, что в Северной Корее не так, как в Южной Корее, это несчастье северных корейцев. Это один народ и разные две системы. Откуда взялись? Это оболванивание. Я более скажу, я знаю секрет, как сделать, чтобы они меньше воровали. Самим не воровать и другим не разрешать. Перестанешь брать деньги со своих редакторов, требовать отката от несчастных операторов и говорить «Все, кто у меня работает, по 700 рублей сдайте в кассу – жене». А там сидит жена с ридикюлем и собирает. Нет, ты этого не делаешь, но на самом деле как только тебе будут платить за эфиры… вот Гусман пришел – 16 рублей…
– Не так мало.
– Ну, 17 миллиардов евро. Не важно, что… В этот день рот, прошу вас, Владимир Владимирович, закрыть. Я заплатил за эфир. У меня была в программе тема. Я не шучу, какой-то, мягко говоря, интеллигентно скажу, хрен или человек наркомании… Я серьезно прошу, вырежи слово «наркомания», оставь слово «хрен». Значит, пришел ко мне, а меня никто не предупредил, и он несет какую-то пургу. А так же, как вы не любите пургу, мы не любим пургу. А я сам врач, как бы должен лечить всех наркоманов… А оказывается, тогда были разрешены какие-то эфиры, которые официально были платными, а мне об этом забыли сказать. И я его там растерзал. Как сказал мне однажды один из экстрасенсов известных, что я, когда мажу корове вымя, она дает больше молока. Клянусь. И я на него так напал, что он вышел из студии и сказал: «Я ухожу. Я не буду участвовать в этом подлом действии». И я порвал этого несчастного нарколога…
Когда я говорил про три месяца, я имел в виду, что три месяца не воровать, и в буфете появятся пончики. Три месяца говорить, что Америка – не панацея, Франция – не ангельское место, Танзания и Новая Зеландия имеют проблемы. Надо сказать правду честно, не натравливать, не науськивать. Сегодня мы с кем-то поссорились – и пропадают у нас ножки то ли Буша, то ли не Буша. При чем здесь ножки Буша? Я считаю, что всякая злобная агрессивность и агрессивная злоба, она… Может быть, не такая нужна веселая болтология, но уж точно нужно спокойное, доброе и взвешенное отношение к людям, странам, сценам, животным, войне и миру.
– Понятно. Мало знакомый тебе писатель Марсель Пруст хочет узнать, что для тебя на самом деле является высшим счастьем.
– Ты знаешь, это, мне кажется, такой ответ будет у любого нормального человека. Мне бы очень хотелось, чтобы были здоровы, счастливы и долго жили мои близкие.
– А несчастье – это, соответственно…
– Самое главное несчастье – это, не дай бог, видеть страдания и болезни окружающих. Потому что я это видел, и ты это видел, и мы все это проходили. Вот этого не должно быть.
– Да. Скажи, пожалуйста, когда ты лжешь?
– Я практически никогда не лгу. Я могу пояснить это двумя словами: я часто умалчиваю, я часто недоговариваю… много приемов таких. А соврать и сказать, что я 73-го года – я так не сказал бы никогда.
– Хорошо. Выбирай, пожалуйста: Баку, Москва.
– Не могу. Как я не могу выбирать между двумя детьми. Потому что Баку – моя родина, Москва – моя родина. Оба города мне очень много дали, я их очень люблю. Но если говорить о том, где я дышу легче и свободней в мире – это, конечно, Баку.
– Есть ли у тебя кумир?
– Я вообще не понимаю этого слова.
– Твое любимое занятие?
– Много любимых занятий, очень много. Читать, плавать… много чего. Я не люблю выпиливать по дереву лобзиком, выжигать по дереву…
– Я же не это спрашиваю. О чем ты больше всего сожалеешь?
– Я больше всего сожалею о том, что незаметно прошла жизнь.
– В связи с этим: если бы дьявол встретил тебя и сказал «Юлик, ты будешь жить вечно без всяких условий с моей стороны. Я тебе дарю вечность», хочешь?
– Я не знаю, почему дьявол. А что, никаких условий, просто пришел…
– Никаких условий. Да, сегодня у него хорошее настроение.
– С криком «мальчик мой!» я бы поцеловал его в обе щеки, потрепал бы за рога, дал бы ему по попе и сказал: «Конечно, беру! Пошел вон, дурак!». Очень хорошая, замечательная история. Но не придет ни дьявол…
– Что страшит тебя больше, старость или смерть?
– Старость уже не страшит, потому что хочу сказать тебе, что это уже для нас, 73-го года рождения, настало. А смерть… Мне кажется, что любого человека, вменяемого психически, верит он, не верит в Бога, смерть не должна страшить, потому что для атеистов это забвение и блокаут, а для верующих это испытание, в которых его ждут такие дороги, о которых страшно подумать.
– Вот как раз это случилось, и ты встретился с Господом. Что бы ты ему сказал?
– Я бы ему сказал: «Прости, Господи, что я сомневался». Прости, Господи.
– Это был Юлий Гусман. Спасибо большое.
– Спасибо.
Интервью 2014 года