– У нас в гостях – директор Всероссийского центра изучения общественного мнения. Речь идет о Валерии Федорове. Добрый вечер. И спасибо, что пришли.
– Здравствуйте. Спасибо, что пригласили.
– Я хотел начать вот с чего. Вы, наверное, знаете, что Марк Твен когда-то сказал, что есть три вида лжи – ложь, проклятая ложь и статистика. Будем это иметь в виду во время нашего разговора, потому что я это всегда помню. И, конечно, цифры разные. Вы можете вспомнить за свое время директорства какие-то цифры или цифру, которая вас поразила по-настоящему?
– Да, безусловно. Мы спрашивали накануне очередного Дня науки года два назад, задавали буквально школьные вопросы, то есть те вопросы, ответы на которые должен знать любой взрослый человек (мы, ведь, опрашиваем взрослых людей — 18 и старше). И один из вопросов звучал так: «Как вы считаете, Солнце вращается вокруг Земли или Земля вокруг Солнца?» По крайней мере, 500 лет уже все вроде бы знают, как на самом деле обстоит ситуация. И каждый четвертый нам дал ответ, что, на самом деле, это Солнце вращается вокруг Земли. Мы подумали, что это шутка, по крайней мере, часть ответивших пошутили. Возможна ситуация: задают дурацкий вопрос, вот тебе дурацкий ответ. И мы переспросили, через две недели повторили этот эксперимент. Получили буквально тот же самый ответ, отклонение на 1%, ну, в рамках погрешности.
– То есть из четырех человек один считал, как давно христианская церковь?..
– Не христианская церковь, Птолемей.
– Да, Птолемей. Потрясающе. Невероятно. Вы возглавляете самый крупный и, вероятно, самый влиятельный Центр изучения общественного мнения, и вы его возглавили в 29 лет. За какие подвиги?
– Это надо спросить тех, кто назначал.
– Вы не догадываетесь?
– До сих пор загадка для меня. Может быть, когда уволят, тогда, наконец, объяснят.
– Это интересно. Если я не ошибаюсь, ВЦИОМ – единственное из крупных, вообще единственное социологическое агентство, которое принадлежит государству. Я прав?
– Точно так.
– Отвечая на вопрос «Насколько ВЦИОМ ангажирован властью?», вы как-то сказали: «Не намного, процентов примерно на 100». Посмотрел несколько словарей русского языка, чтобы, все-таки, понять, что означает слово «ангажированность». Это означает предвзятость, или же пристрастное отношение. Здесь нет какого-то?.. Какой-то раскосец между тем, чем вы занимаетесь, и тем…
– То интервью, которое вы цитируете… Если вы его всё прочитали, то вы, наверное, заметили, что там довольно много юмористических моментов.
– То есть вы шутили?
– Дурацкий вопрос – дурацкий ответ. Потому что когда тебя в каждом интервью спрашивают: «А вы точно нам правду говорите? Или вы нам сообщаете то, что вам в Кремле сказали, что нужно сообщить?», то, конечно, спустя какое-то время, начинаешь отвечать не так, как оно есть по существу, а пытаешься отшучиваться. Но если говорить всерьез, то, безусловно, есть очень сильные рычаги у Кремля, у власти. Если говорить точнее, то это Росимущество, правительственное агентство, которое владеет всеми государственными активами — и Газпромом, и ВЦИОМом, и так далее, безусловно, меня могут сменить в этой должности. Через два года у меня заканчивается контракт. Он может быть расторгнут и досрочно, если будут какие-то проблемы.
– Это понятно. Но все-таки, то, что вы сказали «ангажированность», или то, что практически вы и есть государственная структура, это не мешает вам, все-таки, давать реальные цифры, которые могут не понравиться заказчикам?
– Давать реальные цифры нам это не мешает. Нам зачастую государственный статус мешает разговаривать с негосударственными заказчиками и разговаривать с журналистами. Так как государство — это участник большой политической игры, и от него очень многое зависит, то возникает сомнение, подозрение в том, что, действительно, вы предвзяты, вы ангажированы в самом плохом смысле. Вот это мешает. Что можно сказать в ответ? Какие у нас гарантии, что мы не врем и мы не обманываем, мы не манипулируем? Никто в здравом уме и твердой памяти из тех, кто реально играет на рынке, не будет хвалить конкуренцию. Это можно сделать в каких-то риторических целях. Но если вы человек практический, то вы, конечно, своих конкурентов любить не можете.
– А вы их тоже не любите, вероятно.
– И я их тоже не люблю. Но есть одна ситуация, когда их наличие и не просто их наличие, а то, что они, действительно, сильные, крупные, авторитетные, пользующиеся доверием у общества конкуренты, то, что они существуют, нам очень сильно помогает. Это ситуация, когда в каких-то вопросах очень чувствительных… Один из них – конечно же, это рейтинги, это уровни доверия, уровни поддержки, уровни голосования за те или иные фигуры, кандидатов, партии, руководителей государства. Представьте, что возникает какая-то критическая ситуация, и рейтинги идут вниз. И, конечно, у человека, чей рейтинг идет вниз, тут же возникает соблазн закрыть информацию об этом. Вполне естественно. В конце концов, из лучших побуждений: это он сейчас пошел вниз, а, может быть, через неделю все вернется обратно, и зачем сыр-бор? И этот соблазн, конечно, очень опасен, потому что государство или не государство, но такой человек может прийти к вам и попросить, скажем, этот рейтинг не публиковать или опубликовать какой-то совершенно другой рейтинг, с которым все нормально. И это ситуация морального выбора, конечно же, для нас, как мы должны поступать.
– Но разве вы можете даже задавать себе такой вопрос? Это все равно как спросить врача, если будет лежать раненый человек, как вы должны поступить. Врач обязан, и вы обязаны. Какой тут вопрос-то, я не понимаю?
– Я согласен, что вопроса нет, и мы бы его не задавали, если бы нам время от времени его не задавали заказчики. А такое, конечно же, случается. И тут у нас есть палочка-выручалочка. Так как мы не одиноки во вселенной социологических опросов, и кроме нас как минимум две еще известные авторитетные службы — Фонд «Общественное мнение», Левада-центр… Они проводят рейтинги, и любая манипуляция с нашей или с их стороны тут же будет известна, она может быть обнаружена даже невооруженным глазом. А что после этого — понятно: если один раз вас уличили, репутации нет. На этом рынке работает только репутация. Кто вам будет заказывать что-то, если у вас репутация человека, который, как говорят, гонит туфту?
– Понятно. То есть вы хотите сказать, что эти три организации, существующие в России, являются гарантом того, что все три будут давать объективную информацию, потому что иначе…
– Да. И это ровно тот случай, когда конкуренция, ее наличие работает в плюс всем существующим на этом рынке, и в конечном счете нашему обществу, потому что, благодаря этой конкуренции, оно получает аутентичную информацию.
– А скажите, пожалуйста, учитывая те ресурсы, которыми обладает власть, трудно надавить сразу на всех, на трех и таким образом добиться желательного результата?
– Если бы источником заказа для всех трех служила только власть, то, конечно, это было бы несложно. Но у нас не только есть конкуренция среди социологических центров, но у нас есть еще и разные заказчики. Если мы, действительно, государственное агентство, то даже у нас заказы от государственных служб, министерств, ведомств составляют не больше 50% от общего числа заказчиков. А если говорить о фонде «Общественное мнение», то там эта доля, насколько мне известно, еще меньше. А у Левада-центра государство вообще почти ничего не заказывает, то есть там, может быть, какие-то только эпизодические заказы. Как вы на него надавите, да? Рычагов практически нет. Только если какие-то создавать препятствия в деятельности. Но это тоже ж сразу станет понятным, да? Тут же поднимется огромный скандал, и репутационные издержки просто превысят возможные доходы.
– Давайте возьмем такой теоретический вопрос. Все три эти организации проводят опрос по поводу популярности Президента Путина. И результат не тот, который бы хотел увидеть Президент и не только Президент. Вы, понятно, государственная структура, а две другие организации – нет. Вы хотите мне сказать, что государство не может на них надавить, чтобы, все-таки, их результат был равен вашему, как раз тому, который бы хотелось получить? Они, на самом деле, такие независимые?
– Юридически они являются на 100% независимыми. Дальше есть такая зависимость или взаимозависимость, которая возникает между заказчиком и исполнителем. В одном случае, насколько я знаю, она есть, в другом случае нет – я имею в виду Левада-центр. И, в конце концов, есть очевидная заинтересованность руководителей всех трех центров давать истинные цифры. Вы же говорили о враче. Ровно поэтому.
– Да, конечно. Скажите, пожалуйста, у вас бывают закрытые опросы, результаты которых не публикуются?
– Да. Конечно. Более того, я скажу, что большинство опросов – закрытые. И объясню, почему. Потому что когда вы получаете заказ на исследование, а исследование у нас вещь довольно дорогостоящая (это целая индустрия – она занимает время и требует определенных денег), поэтому без заказчика его провести довольно сложно, вы подписываете договор, в котором оговаривается, в том числе, и порядок раскрытия информации. И, конечно же, заказчик бывает редко заинтересован в том, чтобы информация, за получение которой он заплатил, стала известна очень быстро всем, в том числе, возможно, и конкурентам, соперникам, противникам этого заказчика. И это касается отнюдь не только политических опросов (здесь-то как раз попроще), это касается прежде всего коммерческих опросов. Поэтому по многим темам у нас три года, иногда даже пять лет — запрет на предоставление такого рода информации. Но если говорить о тех темах, которые волнуют граждан, то вам стоит зайти на наш сайт и на сайты наших коллег, и вы увидите, что они просто ломятся от избытка информации. Там проблема не в том, что чего-то нет, там проблема в том, что как только вы создадите поисковый запрос, на вас вываливается такая груда информации, что вы просто в ней тонете. Поэтому у нас сейчас скорее проблема не с тем, чтобы что-то закрывать. Хотя, конечно, закрытые данные у нас есть. И это право заказчика – в общем, тут никаких секретов нет. А проблема в том, как дать доступ, как в наиболее простом, лаконичном, но удобном в то же время, комфортном формате предоставить всем желающим нашу информацию. Как вы понимаете, чем больше нас будут читать, тем больше нас будут цитировать.
– Скажите, пожалуйста, а вы сами проводите по своей инициативе какие-либо опросы, то есть без заказа?
– Да, безусловно. Например, в ходе последних выборов 2011-12 годов мы придумали такую штуку, которая называется «Электоральная панель». Что это такое? «Панель» — тоже слово многозначное, но в данном случае это социологический термин. Имеется в виду исследование, когда мы опрашиваем не каждый раз новых людей… А обычно оно так и происходит: в каждом опросе мы опрашиваем нового человека. Это очень большая редкость, когда одному и тому же человеку, скажем, в течение одного года дважды позвонили или дважды пришли. И это даже запрещается во многих случаях методическими указаниями. А тут другой принцип: мы одного и того же человека спрашиваем несколько раз в течение ограниченного времени. В данном случае мы опрашивали людей полгода, и за эти полгода мы провели 7 опросов. Представляете, как мы замучили людей? Поэтому, конечно, не все дошли до финала. Мы начинали примерно с двух тысяч, к концу опроса у нас осталось около 1600. В чем была цель? Цель была понять, как же влияют на выбор человека, на его политические предпочтения, на его решения за кого проголосовать и вообще голосовать или нет (может быть, остаться дома) разнообразные конъюнктурные ситуативные факторы, которые возникают и потом исчезают по ходу избирательной кампании. Например, политическая реклама. Кто-то интересные ролики снял, кто-то — нет. Или теледебаты – кто-то удачно выступил, кто-то провалился. Или информационный фон – где-то революция, где-то шпионский скандал, где-то коррупционный скандал и так далее, и тому подобное. Заказа на это у нас не было. Это была наша собственная инициатива. Мы ее выдвинули, придумали и реализовали, потому что нам интересно этим заниматься. И сейчас мы готовим книгу – я надеюсь, в мае она выйдет. Это будет очень интересное исследование, как мы называем, эмпирическое исследование, которое расставляет точки над «i» и дает ответы на очень многие вопросы, которые мучают политологов, экспертов, социологов. Да, это такая практическая политическая социология в наших современных российских реалиях. Но заказа на это у нас не было. Так что мы профинансировали ее за счет средств, полученных от коммерческих заказов.
– Я хотел бы, прежде всего, извиниться перед зрителями. Вы слышите, как я говорю. Меня слегка прихватило, так что имейте в виду: не совсем мой голос. Так вот. Как вообще проводятся опросы? Как и кто выбирает людей, которых вы опрашиваете? Как это происходит?
– Эту методику придумал больше 80 лет назад великий американский исследователь. Трудно его назвать социологом, потому что он сам не считал себя социологом. Я говорю, конечно, о Джоне Гэллапе. И главное в этой методике – это то, что обеспечивается так называемый случайный набор респондентов. Респондент – это тот, кто отвечает на наш вопрос. Зачастую даже журналисты спрашивают: «А почему мне никогда не звонили? Почему меня никогда не опрашивали?» А мы отвечаем: «Инициативников не берем». То есть, действительно, не может сам человек попроситься к нам и стать респондентом. Это коренным образом нарушило бы методику, ее правила. И, значит, ответы, которые мы бы получили, не были бы репрезентативными, то есть они не представляли бы ответ не этих нескольких людей, а всей так называемой генеральной совокупности. В данном случае речь идет обо всем взрослом населении России. Каждые выходные мы опрашиваем 1600 человек, наши коллеги из Левада-центра тоже 1600 опрашивают, а коллеги из фонда «Общественное мнение» полторы тысячи. И на основании ответов этих нескольких сотен человек, мы говорим, что это мнение всех взрослых россиян, то есть примерно 110-112 миллионов человек.
– Как вы выбираете эти 1500-1600? А потом выходит так, что если я хочу поделиться своим взглядом, вы говорите «нет, вы не нужны».
– Точно, да.
– А тогда какое это общее мнение?
– Кстати, в вашем случае, кроме того, что вы хотите поделиться своим мнением, а поэтому уже мы вас не возьмем, у вас еще есть второй пункт поражения в правах. Вы – журналист, а с журналистами нам запрещено общаться. Запрещено нашими методическими правилами. Есть такой кодекс ESOMAR – это Международная ассоциация исследователей рынка и общественного мнения. И один из ключевых пунктов, что мы не можем опрашивать представителей тех индустрий, которые связаны со СМИ, с рекламой и более-менее разбираются в методике опросов общественного мнения, а, значит, могут давать ответы на наши вопросы, не исходя из своих представлений, а исходя из желания как-то сманипулировать, как-то повлиять на результаты. Поэтому с вами вопрос уже закрыт. Но если мы говорим, все-таки, об обычных людях или тех, кого называют «среднестатистическими россиянами», то здесь ситуация выглядит следующим образом. Сначала мы определяем статистику. Вы вспоминали Марка Твена. К счастью, вы не называете нас «статистиками» – за это уже вам отдельное спасибо. Многие путают. Мы, все-таки, занимаемся опросами общественного мнения. Они без статистики невозможны, но это не статистика ни в коем случае. Статистика ложится в основу нашей выборки, мы должны сформировать выборку. А выборка – это просто перечень, какие люди, сколько, из каких регионов, из каких возрастных групп, с каким уровнем образования, какого пола, и ряд еще неких дополнительных требований, нам нужны для того, чтобы мы могли четко сказать: «Да, отбор носил случайный характер. Выборка выдержана и, значит, результаты репрезентативны для взрослого населения России в целом». То есть сначала мы формируем этот список.
– Как?
– Для этого вам точно нужно прослушать курс статистики.
– А каким образом Иванов Иван Иванович попадает в ваш список?
– Вот, что касается Иванова, решение о нем осуществляется уже на последнем этапе. На первом этапе лежит формирование выборки. То есть вы должны знать, какого типа люди вам нужны. Но в этом списке, конечно, не будет фамилии Иванова. Там будет описание. Скажем, мне нужна женщина 35 лет от роду, проживающая в городе Москве, с высшим образованием. И таких женщин должно быть определенное количество, квота. Как только этот список есть, мы распределяем географически эту выборку. У нас, например, в нашей выборке сейчас около 40 регионов Российской Федерации, 138 населенных пунктов. Дальше интервьюеры получают маршрут. То есть инструкцию, по каким улицам им ходить. Причем, инструкции достаточно детальные, например, по левой или по правой стороне улицы им идти, в какой по счету дом заходить.
– Они – профессионалы?
– Они не профессионалы в том плане, что чаще всего у них нет социологического образования. Но они – профессионалы в том плане, что чаще всего это люди, которые занимаются работой интервьюера не первый год.
– Но вы согласны с тем, что от того, как формулируется вопрос, вы получите тот или иной ответ?
– А это никакого отношения к выборке не имеет, потому что всякое дело имеет свои сложности, тонкости и детали. Вы меня спросили о том, как можно попасть или не попасть.
– Как это у вас происходит? Каким образом вы этих людей определяете?
– Давайте просто разберемся, а дальше уже перейдем к следующей теме – она, безусловно, заслуживает внимания (как формулировать вопросы). Значит, как только интервьюер получает этот маршрут, скажем, ему в день нужно взять 10 или 12 результативных интервью (больше – сложно), и он высаживается в определенный район и идет по этому маршруту. Заходит в определенный дом на определенный этаж.
– Они уже знают, что он придет?
– Нет, ни в коем случае. Конечно же, не знают. Звонит в дверь и чаще всего, к сожалению, получает от ворот поворот, иногда даже в подъезд не может войти. Консьержки, недоверие, многие думают, что это наводчики, домушники. Или просто дома людей нет. Дальше по инструкции, если такое произошло, он должен выйти, отсчитать опять определенное количество домов, опять в подъезд и так далее. То есть он должен повторить этот опыт.
И дальше через какое-то время ему, наконец, везет. И он заходит в квартиру. Бывают, правда, экзотические случаи, когда респонденты соглашаются отвечать, не впуская интервьюера в квартиру. Призываю всех не следовать этому примеру: все-таки, интервьюер – это тоже человек. Кстати, чаще всего это женщина среднего возраста, то есть человек, вызывающий меньше всего опасений относительно того, что он не интервьюер, а занимается каким-то другим, может быть, даже криминальным ремеслом. А так как анкеты достаточно большие, то есть для того, чтобы нормально ее отработать, нужно 30-40 минут, то, все-таки, разговаривать через замочную скважину или через глазок не очень хорошо. А дальше, собственно говоря, и начинается самое интересное.
– А этому респонденту платят?
– Нет, ничего не платят ни в коем случае. Когда платят? Есть другая форма социологических исследований – это фокус-группы так называемые. То есть это когда не мы приходим к респонденту домой, а когда мы приглашаем респондента прийти в определенное время в определенное место, причем, не одного, а чаще всего 10-12 человек, и в течение часа, иногда двух, беседуем с ним на те или иные темы. В данном случае, действительно, мы платим, но обычно немного – все-таки, человек потратил время и такая небольшая компенсация, она, конечно, мало что окупает, но вот так. Что касается наших регулярных опросов, никакой оплаты нет. Более того, в большинстве случаев сейчас уже опросы идут даже не личным образом, как я сейчас рассказывал про страдания и мытарства, а, все-таки, более новая прогрессивная технология – это телефонные опросы. К сожалению, в России они пока еще используются недостаточно, прежде всего, потому, что стационарная телефонизация у нас как была на уровне 80%, даже чуть ниже, так она на нем и застыла. К счастью, есть сотовые телефоны и теперь уже на одного человека полтора телефона приходится и, к счастью, есть принцип «Платит звонящий», поэтому человек не беспокоится по поводу того, что он будет платить за долгий разговор, но есть проблема: нет баз данных сотовых телефонов в открытом доступе. Есть закон о персональных данных, он все защищает, поэтому довольно сложно понять, куда ты звонишь. Один и тот же, скажем, код, префикс – он может быть и в Москве, и в Хабаровске. Но в любом случае даже такого рода опросы, как вы понимаете, исключают непосредственно личный контакт, поэтому никакой платы, передачи денег просто невозможно.
– Вернемся к этой теме. Каков вопрос, таков ответ, как сказать.
– Да. Как вы яхту назовете, так она и поплывет. Это, действительно, большое искусство, наука задавать вопросы. По этому поводу существуют целые тома, учебники, как правильно задавать, как неправильно задавать, потому что худшее из всего возможного – это то, что у нас называется «плодить артефакты». То есть задавать вопросы, скажем, риторические, которые подразумевают заранее предусмотренные ответы, и тем самым вместо того, чтобы понять, что же, на самом деле, думают люди, вы их программируете. Такого, к сожалению, в нашей профессии тоже бывает вдоволь. Иногда это делается по халатности, прямо скажем. Иногда, могу предположить, это делается с определенным умыслом. Просто одна фраза. Но в любом случае это считается тягчайшим злом и преступлением против профессиональной этики задавать риторические вопросы, задавать вопросы, которые приводят к созданию артефактов.
– Дайте мне пример риторического вопроса.
– Вы уже перестали бить своего папу или нет?
– Это другое. Если человек отвечает «да», значит, он когда-то бил. А если он отвечает «нет», то он еще бьет. Это ловушка, а не риторический вопрос.
– Риторический вопрос – это вопрос, конечно, не требующий ответа. Например, «Хорошо ли бить детей?» Конечно, ответ: «Нет. Плохо».
– Я думаю, что кое-кто скажет, что и даже хорошо.
– Сейчас все скажут, что плохо, но 100 лет назад я бы с вами согласился.
– А скажите такую вещь: все-таки, от формулировки вопроса вы можете получить прямо противоположный ответ?
– Не прямо противоположный, но очень большие смещения. И я пойду дальше. Не только от формулировки. Есть еще такое явление, когда вы, скажем, ставите вопрос, который вас интересует, в некий контекст. То есть до этого даете человеку некоторую информацию или, наоборот, не даете ее. И от этого будет зависеть ответ. И еще давайте круче пойдем. Скажем, в анкете 50 вопросов. И от того, ставите ли вы свой вопрос, скажем, восьмым или сорок восьмым, абсолютно тот же самый вопрос, у вас будут разные ответы. Поэтому, конечно же, тут деталей очень много, и каждая из них очень важна.
– В принципе, то, о чем вы говорите, позволяет манипулировать результатами общественного мнения.
– Если есть желание, да. Безусловно, такая возможность есть. Это как с ядерным оружием. Можно строить атомные электростанции, которые будут давать тепло и свет, а можно делать атомные бомбы и сбрасывать их на мирные города.
– Объясните мне такую вещь. Я имею опыт США, я знаю, что, в принципе, когда публикуют результаты опросов общественного мнения… У меня нет статистики, но у меня есть ощущение, что большинство людей доверяет этим данным. Здесь у меня тоже нет статистики, но есть твердое ощущение, что большинство людей не доверяет этим данным. Во-первых, прав ли я? Если нет, то объясните, почему. И если прав, то почему?
– У вас есть ощущение, а у нас есть цифры. Безусловно, нас этот вопрос тоже волнует. Поэтому мы стараемся хотя бы раз в несколько лет обычно осенью, в ноябре (это День социолога, 15 ноября) спрашивать людей, а доверяют ли они вообще опросам или нет. Последний раз мы, конечно же, тоже этот вопрос задали, тем более, что в декабре нам было 25 лет, мы отмечали и хотели понять, чего же мы добились. И выяснилось, что… Тут две новости, хорошая и плохая (для нас). Хорошая состоит в том, что больше половины, 60 с небольшим процентов, все-таки, говорят, что они, скорее, доверяют результатам опросов общественного мнения. Плохая новость состоит в том, что предыдущий опрос, который мы проводили, дай бог памяти, за три, что ли, года до этого, дал для нас более позитивную цифру. Есть некоторое снижение. Это не падение – нельзя сказать, что тогда доверяли все, а сейчас не доверяет никто, но некоторое снижение. Причем, это снижение, выходящее за рамки так называемой статистической погрешности, то есть существенно больше 3,5%. Поэтому то, о чем вы говорите, действительно, такой феномен есть. Это тенденция снижения доверия к нашим опросам. Чем это объяснить? Можно много факторов, конечно, назвать. Я два в качестве главных, как они видятся мне, перечислю. Первое, конечно, это то, что в свое время опросы – это была новинка, это была диковинка. И вообще как вы помните, в советское время нас не очень-то спрашивали, нам не очень-то давали отвечать.
– Да. Вообще в советское время, если я не ошибаюсь, по крайней мере, во время Сталина социология вообще считалась лженаукой или не наукой, а потом, все-таки, развивалась, но очень ограниченно. Это же так?
– Безусловно. Проводили некоторые опросы, в основном, закрытые. Считалось, что партия и так знает, чего нужно людям. Зачем еще опросы общественного мнения проводить?
– Некоторые люди тоже знают, что нужно людям, и тоже не большие поклонники…
– Я бы сказал, очень многие лидеры. Так, соответственно, опросы общественного мнения, когда они в 1987, в 1988, в 1989 годах уже стали достоянием общественности, когда людей не только спрашивали, но и возвращали им их мнение, рассказывали, что же они думают на самом деле, пользовались огромным интересом, огромной популярностью. Мы все заговорили, и нам это было интересно. Но сейчас прошло уже два десятилетия. Сейчас опросы – это уже рутина. Вы же читаете прессу. Явно дня не проходит, чтобы вы не открыли какую-нибудь газету, и там не приводились бы какие-то мнения. То есть это вошло в плоть и кровь, это уже нормально.
– Но это же не повод для недоверия?
– Безусловно. Я говорю, что это в свое время получило преувеличенное в каком-то смысле доверие и внимание. Сегодня произошла некоторая нормализация. А второй фактор – это то, что изменился сам статус социолога. Если раньше воспринимали его двояко, с одной стороны, это ученый, а у ученого, все-таки, довольно высокий престиж, он работает на науку, а с другой стороны, его воспринимали зачастую как канал, направление информации: мы сейчас им скажем правду, и они туда донесут, доложат и, может быть, примут меры кто-то где-то.
– А теперь они убедились, что говори, не говори, никаких мер не примут.
– С одной стороны. А с другой стороны, нас теперь стали подозревать в том, что мы работаем не на науку, а за деньги, то есть мы не ученые, а коммерсанты. А если вы – коммерсанты, то доверия вам нет. Поэтому такой процесс изменения имиджа самой социологической науки, мне кажется, тоже вносит очень большой вклад в процесс снижения доверия.
– Но я же вам сказал и вы согласились, по-моему, со мной, что в Штатах у большинства другое отношение к этому. Почему? Там сначала было это новость, потом это не новость, теперь это обыденность, появляется в газетах и не в газетах. А все-таки недоверия и восприятия социолога как коммерсанта там нет. Что произошло?
– Напомню, что в США коммерсант – это позитивная характеристика. У нас – скорее, отрицательная.
– Согласен. Но тем не менее.
– Дальше вы употребили очень важное слово «доверие». В целом, в США внутреннего межличностного доверия и доверия к институтам существенно больше, чем у нас. Более того, международные социологические сопоставления показывают, что Россия находится внизу списка стран по уровню доверия. То есть мы доверяем, как правило, только очень узкому кругу людей – это ближайшие родственники, и то не всегда, это двое-трое друзей. Кстати, к вопросу о друзьях. Представляете, мы в начале девяностых спрашивали «сколько у вас друзей?», и средняя цифра была между пятью и семью. А сегодня — уже между двумя и тремя. Тоже изменилось много что, если даже друзей стало настолько меньше. Поэтому я хочу сказать, что мы мало доверяем не только социологии. Мы вообще мало друг другу доверяем.
– Вы не проводили опросов, а почему вы не доверяете?
– Конечно, мы спрашиваем людей. Но в самой постановке уже есть некая тонкость. «Проводили ли вы опросы, спрашивая людей, почему?» А я вас спрошу, почему, и вы мне назовете какую-то причину.
– И не одну.
– Да, и не одну. Но вы уверены, что вы точно понимаете, почему вы действуете так, а не иначе? Ведь человек зачастую объясняет одним образом, а реальные причины совершенно другие.
– То есть вы хотите мне сказать, что получить реальный ответ на этот вопрос невозможно?
– Я хочу сказать, что нельзя верить всему, что является результатом опроса. Простой пример. Когда мы спрашиваем женщину, сколько ей лет (это, между прочим, обязательный вопрос, не только по отношению к женщинам, к любому респонденту), мы должны зафиксировать. Ничего же не зависит от ее ответа, да? Это просто фиксировать. Но, как правило, мы получаем неверный ответ.
– Но это, все-таки, вещь понятная.
– Это пример того, что люди зачастую говорят одно, думают другое, а поступают по-третьему. И у нас нет, к сожалению, социологических центров, которые занимаются только одним – выясняют мнение человека. У нас нет инструментов проследить, насколько его мнение совпадает с его поведением.
– Просто, Валерий Валерьевич, мне казалось, что нашей власти, которой многие не доверяют (я уж не знаю, какую цифру назвать, но многие), должно быть интересно, почему так много людей ей не доверяют. Поэтому я задаю вам этот вопрос. И они вас не просили: «Попробуйте, все-таки, это выяснить»? Или не доверяют, да и бог с ними?
– Безусловно, просили. Но я хотел бы поправить, что касается «многие не доверяют власти». Власть – она разная. Институтам власти – администрации, муниципалитеты, парламенты, в том числе Государственная Дума, министерства — действительно, доверие невысоко. Но есть один институт – это институт Президента. И есть два человека, персоны – это Владимир Путин и это Дмитрий Медведев – доверие к которым очень высоко, несмотря на все пертурбации, несмотря на все политические сражения, протестные митинги последнего года.
– Не снимает важность моего вопроса.
– Я просто хочу уточнить, что когда мы говорим о доверии и недоверии, то мы можем выделить объекты, институты, персоны, которые пользуются доверием и достаточно высоким, и весь остальной фон, который этим доверием не пользуется. Почему доверия нет? Гипотез много. Мне кажется, ближе всего к действительности следующее. Это следствие больших надежд, за которыми пришли большие разочарования. Огромное доверие и огромные надежды на власть, на политиков возлагались в самом конце восьмидесятых, в начале девяностых годов. Казалось, стоит сбросить прогнивший партократический режим, и все у нас будет хорошо. И мы это сделали. Но все оказалось не то, что хорошо, но оказалось по многим показателям существенно хуже, чем до этого. Статистика известна: мы практически половину ВВП потеряли. Дальше все как-то более-менее выправилось. Но даже сегодня, когда мы спрашиваем: «А справедливо ли устроена наша жизнь?», около 80% опрошенных говорят: «Нет, не справедливо». То есть девяностые годы – это был хаос, вообще было непонятно, куда мы идем, что происходит, по каким правилам или не правилам, а понятиям, как тогда говорили, жить. Сейчас все стало более-менее понятно, более-менее структурировалось. Многим это уже, кстати, не нравится, многим это уже наскучило, они уже всякими некрасивыми словами это называют. Но большинство понимает, что происходит, и что делать, но не считают устройство жизни правильным. Поэтому, конечно, доверие системе власти, как и очень многим другим институтам, например, бизнесу, остается очень низким. Это следствие травмы девяностых годов.
– Пожалуй, я задам еще один вопрос из этой категории, который заключается в следующем. Когда, все-таки, решили, что важно развивать социологию? И почему?
– То, чем мы занимаемся, в тех же самых США вообще не называется социологией. Там людей нашей профессии называют «полстеры», тех, кто делают рейтинги.
– Ну, poll – это опрос. Полстер – опросчик.
– Да. А социологи для них – это уже скорее социальные мыслители, люди, открывающие общие законы функционирования человеческих обществ. В этом плане социология в СССР появилась в конце пятидесятых годов и постепенно-постепенно развивалась. Если говорить о нашем не большом, но очень видном, очень шумном отделе социологии, то есть об изучении общественного мнения, то это, конечно же, первые ростки, шестидесятые годы, знаменитый Институт общественного мнения «Комсомольской правды» Бориса Грушина, который затем, два с половиной десятилетия спустя, стал одним из создателей ВЦИОМа. И первая профессиональная служба – это уже декабрь 1987 года.
– Можно ли сказать, что в какой-то момент власть почувствовала, что это ей необходимо?
– Я не уверен. Я думаю, что просто знаменитый академик Татьяна Заславская убедила Горбачёва, что это может ему помочь в том плане, что продемонстрирует цифры того, как народ любит его, как он поверил в перестройку и как все будет хорошо. Но с момента, когда Горбачёв в это поверил или сделал вид, что поверил, и дал добро, и дал бюджет, ресурсы Заславской на создание центра, и до момента, когда центр смог реально проводить опросы, прошло уже почти два года. И к этому моменту Горбачёв с пика своей популярности уже пошел на спад. Поэтому первые же цифры опросов показали, что ситуация в стране совсем не такая прекрасная. И после этого его роман с социологией, по сути, закончился. Но за что ему надо сказать «спасибо», он не прекратил финансировать ВЦИОМ после этого. Благодаря этому, мы существуем и по сей день.
– Я вас процитирую: «Мы, — вы говорите о народе, — не верим в коллективные институты, в профсоюзы, партии, Госдуму, считаем, что в стране все построено на личности: придет начальник, все решит». Более того, вы утверждаете, что наличие на президентских выборах только одного реального кандидата, не огорчает россиян. Вы говорите: «Все были страшно рады, что все остальные – просто статисты, потому что мы на своем опыте знаем, к чему приводит разрушающая политическая борьба. В 1990-91 годах — противостояние Ельцина и Горбачёва, помахались два титана мысли, и исчез СССР».
– Затем еще был Хасбулатов и Ельцин, напомню, с расстрелом парламента.
– Да, конечно. Так, все-таки, это хорошо, что нет выборов?
– Конечно, плохо. Те цитаты, о которых вы говорите, это попытка описать тот характер, тот тип политической культуры, который существует у нас сегодня в России. Ведь, одно дело, если вы, скажем, 200 или 300 лет постоянно ходили, выбирали, смотрели, чем занимаются ваши избранники, понимали, стоит им доверять или нет, в следующий раз голосовали за какого-то другого, постоянно наблюдали за сменой лиц, делали вывод, что никаких трагедий, собственно говоря, от этого и не происходит – сегодня один политик, завтра другой. В общем, не фетишизировали их, а относились к ним вполне функционально. Если не справился, всё — до свидания. Если хорошо работает, пожалуйста, можем тебя хоть пять сроков подряд выбирать. То есть история такого рода выборов, такого рода политических систем формирует особое отношение граждан к выборам. Они уже без выборов жить не могут, они уже считают ненормальным отсутствие конкуренции. У нас же ситуация совершенно другая. У нас к выборам относились, когда их впервые ввели в 1989 году, как будто это манна небесная. Никогда выборов не было, вот сейчас мы придем, скажем, и все у нас станет прекрасно. Потом выяснилось, что в результате мы избрали прекрасный орган народного представительства, съезд, а потом Верховный совет и он постоянно говорит, обсуждает что-то, а жизнь лучше не становится, наоборот, она становится хуже. А дальше дошло до того, что страна распалась. Кому-то она не нравилась, но большинству, все-таки, нравилась. Поэтому этот первый опыт наших выборов оказался очень интересным, но при этом не очень позитивным в смысле результатов. А дальше произошли те вещи, о которых вы уже говорили. Горбачёв и Ельцин, два народных избранника. Поэтому говорить о том, что люди получили опыт позитивный, когда один человек избирается, работает нормально, несколько сроков, может быть, даже. Потом его отправляют в отставку, потому что он уже не современен, потому что он уже не отвечает потребностям людей, потому что он уже надоел, в конце концов, да? А на его место пришел другой и ничего не развалилось. Такого опыта у нас нет. Вот в этом проблема. Поэтому люди боятся альтернативы и боятся выбора.
– Время у нас на исходе. Я вам дам несколько вопросов, постарайтесь на них коротко ответить. У меня создалось впечатление, что вы против борьбы с коррупцией. Вы сказали интересную вещь: «Власть, разъедаемая коррупцией…» Это общая фраза такая. Вы считаете, что коррупция – это никакая не ржа, а, наоборот, смазка. Вы говорите: «Робот власти у нас ржавый, столетней давности. Если его не смазывать, он вообще двигаться перестанет». Так что, значит, пусть?
– Я считаю, что борьба с коррупцией не может быть самоцелью. Более того, заявлять, что мы сейчас можем отложить все дела в сторону – не строить дороги, стадионы, зарплаты учителям не повышать – а вместо этого мы будем бороться с коррупцией, это абсурд. Более того, есть разные виды коррупции. Как известно, есть азиатская коррупция, при которой строятся дороги, и есть африканская, при которой государство разрушается. В этом интервью речь идет о том, что борьба с коррупцией – это не самоцель. А если мы будем бороться только с ней и даже достигнем победы, возможно, то, скорее всего, жизнь в нашей стране станет невозможной для абсолютного большинства ее жителей.
– Пожалуй, последний вопрос… Я бы задавал еще очень много, меня это очень интересует всё. Вы говорите так: «Власть не молодеет, а электорат молодеет. Молодежь, среди которой Путин был популярен в 2005-2007 годах, потеряна для него как электоральная основа. А ведь тот, кто теряет молодежь, теряет будущее». Я понимаю, что вы не занимаетесь прогнозами. Но, все-таки?
– Иногда занимаемся, если очень просят.
– Тогда какой тут прогноз? Это выглядит довольно печально.
– Это тенденция.
– И, кстати, это известно Путину?
– Конечно же, известно. Есть несколько деталей очень важных. Первое. Вы, наверное, знаете, что молодежь на выборы не ходит. Как правило, она ходит один раз на выборы, получив паспорт. Получили, пришли, посмотрели, поняли, что никакого особого эффекта или какого-то фана нет, и в следующий раз уже не приходят. Приходят, в основном, возрастные когорты. Второе: предупрежден, значит, вооружен. Если раньше без особых усилий молодежь, как говорится, фанатела от Путина и, действительно, ходили люди с майками, и все это было абсолютно искренне, а сегодня такого нет, значит, нужно думать, что делать. Значит, нужно исследовать проблему и запускать какие-то проекты. Это совершенно нормальная работа для любого политика, если он хочет остаться в седле. Поэтому то, что мы об этом говорим, скрывать это ни в коем случае нельзя, нужно говорить правду и нужно начинать работу. Вот и всё.
– Марсель Пруст. У него тоже есть к вам вопросы, правда, другого свойства. Что вы считаете своим главным достижением?
– Создание коллектива. Молодого, эффективного, творческого коллектива, по сути, с нуля. К сожалению, это правда. В 2003 году старый коллектив ВЦИОМа нас покинул, и мы создали новую команду. Сегодня она работает, на мой взгляд, очень успешно. Это, безусловно, главное, что мне на сегодняшний момент удалось в жизни.
– Тогда очень хороший вопрос следующий. Как бы вы хотели умереть?
– Безусловно, в кругу семьи, как библейский патриарх.
– О чем вы больше всего сожалеете?
– Некоторые возможности, которые, спустя время, ты разглядываешь и усматриваешь в прошлом, уже оказываются упущенными просто потому, что ты, может быть, мало думал, может быть, был недостаточно смел в свое время. Я жалею, безусловно, об упущенных возможностях – их было немало.
– Какова ваша главная черта?
– Приспособляемость. Как говорил Дарвин, выживают не самые умные и не самые сильные, а самые адаптивные.
– Как бы вы описали свое нынешнее состояние внутреннее?
– Спокойная сила.
– А какая ваша самая главная слабость, на ваш взгляд?
– Иногда импульсивность, и сначала делаешь, а потом думаешь.
– У вас есть кумир среди живых или умерших?
– Кумиров в полном смысле нет, но двое ученых мне очень нравятся, и я стараюсь ориентироваться на них. Это Алексис де Токвиль, знаменитый теоретик демократии и революции.
– Автор книги о демократии в Америке.
– Да. И «Старый порядок и революция». И это Элвин Тоффлер – он еще жив пока, к счастью, это знаменитый американский футуролог и социолог.
– Какое качество, на ваш взгляд, слишком восхваляют?
– Слишком восхваляют?
– Да, принято восхвалять. Я могу сказать, что я, например, думаю. Например, честность. Она должна быть – нечего восхвалять ее, понимаете?
– Хорошо, тогда я с вами соглашусь. Честность, действительно, восхваляют слишком часто.
– Хорошо. Какой недостаток вы легче всего прощаете?
– Неопытность. Ошибки. Они заслуживают прощения. Человек заслуживает второго шанса, иногда и третьего, и четвертого.
– Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?
– «Помилуй меня, господи».
– Это был Валерий Федоров. Спасибо большое.
– Спасибо вам.
Интервью 2013 года