– Сегодня у нас в гостях – всемирно известный человек и как актер, и как красавец, и как сердцеед Ален Делон. Спасибо, что нашли время, чтобы прийти в нашу программу.
– Пожалуйста.
– Вы в Москве по какому случаю?
– Я в Москве по случаю показа фильма, в котором я снимался в Париже в течение суток, и который называется «Мамы, с Новым годом». В Париже со мной связались люди из продакшена и те, кто занимались съемками, и спросили, не буду ли я столь любезен совсем немного, чуть-чуть поучаствовать в картине, что это для пары, которая играет в этом фильме. Потому что фильм об одной паре. Они в Париже, сын подарил своей маме поездку в Париж, а мечта матери – встретиться с Аленом Делоном, вот и все.
– Значит, вы играете себя?
– Да, я играю себя впервые. Это дружеское участие. Сцена происходит в ресторане «Лютеция» – вы, наверное, знаете такой. Они там обедают, и вдруг она ему говорит: «Ален Делон! Этого не может быть!»
– Отлично. Это правда, что у вашего отца был кинозал?
– Да.
– Значит, вы ребенком ходили в кино.
– Я ходил в кинотеатр к своему отцу. У него был кинотеатр на Амбаркадер, если знаете. Это в южном пригороде рядом с Антони. Он называется «Режина» как Бур-ла-Рен, и, конечно, мне повезло, потому что я ходил в кино бесплатно, когда был маленьким. Там я впервые увидел Бурвиля.
– Вы помните какой-нибудь фильм или какого-нибудь актера, который, ну, остался на всю жизнь с тех давних пор?
– Я уже сказал, это Бурвиль, которого я увидел на сцене. А фильм — это был американский фильм, забыл название. А, да, конечно. «Одинокий рейнджер». Он меня потряс.
– У вас не было желания тогда стать актером, киноактером?
– Нет, совсем нет, потому что в моей семье не было никого, кто бы этим занимался. Отец был директором кинотеатра – это совсем не то, что быть актером. Мама – фармацевтом. А я мало что из себя представлял, и совсем не хотел быть актером. Наверное, нужно рассказать, почему и как я к этому пришел.
– Это очень важный вопрос – я вам его задаем еще. Где-то я читал, что когда вы были ребенком, вы были очень тяжелым ребенком, трудным, что вы стреляли из рогатки в учителей и что настолько это было плохо, что местный священник просил, чтобы мама вас не водила в церковь, потому что вы тоже там безобразничали. Почему? Вы протестовали?
– Отвечу вам. 25 лет спустя, когда я прочел Курта Герштейна… Первая фраза в его книге, глава вторая (это выделено) – Трудный ребенок. Это глубоко несчастный ребенок. И тогда я понял, почему я был трудным ребенком в юности. Потому что я был глубоко несчастен. Потому что когда мне было 4 года, мои родители (а я был дитя любви) расстались, я остался как пакет, который немного мешает. Каждый со своей стороны построил новую жизнь с новыми детьми, а я… Меня посылали в колледж, в лицеи, к монахам в христианскую школу, и я был ужасно несчастным ребенком, то есть трудным. Я делал самые несусветные глупости в мире до 16-17 лет, когда, наконец, с помощью отца я завербовался в армию задолго до призыва, чтобы отправиться в Индокитай.
– Это было ваше желание?
– Это было мое желание. Больше оставаться в семье я не мог, мне было нужно жить иначе.
– То есть вы не получили аттестат зрелости?
– Так далеко я не заходил. У меня есть свидетельство об окончании школы, уважаемый господин.
– Значит, вы оказались в Индокитае.
– Я оказался в Индокитае, завербовавшись, не дождавшись призыва, в 17 лет и уехал тоже добровольцем, потому что Франция меня не интересовала, на войну в Индокитай. Наша база была в Сайгоне, служил я в элитной роте, роте Национальной гвардии, там я пробыл два года.
– А вы себе отдавали отчет в том, что это, все-таки, колониальная война?
– Знаете, когда тебе 17, так глубоко не задумываешься. Хочется свалить, уехать. И поскольку я не мог уехать (именно это я обдумывал и анализировал позже), я не мог уехать без разрешения родителей, потому что был несовершеннолетним. Мне было 17 лет. И долгие годы после этого я, если хотите, упрекал в этом своих родителей. Мои мысли сводились к тому, что нельзя разрешать семнадцатилетнему ребенку уезжать. Понимаете, что я имею в виду? Я долго злился на родителей.
– Но вы говорите о родителях, которые уже были разведены? Но, тем не менее, они должны были оба дать согласие.
– Именно так. По закону. Я был несовершеннолетним, моя мать и мой отец сказали «Да», подписали бумагу. Нельзя было уехать без их согласия.
– И они не сказали вам, что, может быть, не надо, что это опасно, что это война?
– Нет. Я уехал вот так. И я этого хотел. Сильно хотел. Если бы они отказались, это мне очень помешало бы. Но это и помешало мне, в частности, потом, когда я понял, что без них мне не уехать.
– Значит, вы воевали.
– Я воевал в 17 лет.
– Это как-то на вас повлияло?
– Я многому научился. И думаю, что это стало основой всей моей жизни, моей карьеры и моей жизни по сию пору, потому что я очень рано узнал, что такое дисциплина, уважение к начальству, страх и всякое такое. И это меня, действительно, сформировало, когда я вышел оттуда. У меня была некая внешность, но не было внутреннего содержания, не было ничего кроме моей внешности.
– Значит, вы вернулись через два года во Францию, и вам было 19.
– Да, мне было 1 июня 1966 19 лет. Нет-нет, простите, 21 год. Потому что перед отправкой в Индокитай нужно было обучаться год во Франции, и только после этого я уехал туда.
– Понятно. Вы вернулись во Францию. И что дальше?
– Я вернулся во Францию, я был свободен, свободен от всего, свободен по жизни. Вместе со мной вернулся мой друг, там он был старшим капралом. И я не очень понимал, что делать. На самом деле, я устроился на Пигаль, жил на Пигаль. Рядом с Пигаль, недалеко от площади. Откровенно говоря, у меня уже тогда была та внешность, которая у меня сегодня. И было несколько милых девушек, которые жаждали мне помочь, видите ли. И я согласился. До того дня, когда моя жизнь резко изменилась. В тот день мой друг предложил пойти перекусить в Сен-Жермен-де-Пре. Я спросил «Что это, Сен-Жермен де Пре?» — «Это квартал в Париже рядом с Сен-Мишель» — «Давай, пошли». И там я встретил актрису, которую звали Брижит Обер. Ее по-прежнему зовут Брижит Обер, она была на 10 или 12 лет старше меня. И она в меня влюбилась. И это было взаимно. С этого все началось.
– Скажите… Я читал где-то. Может, это не правда, но, кажется, вы сидели в тюрьме после возвращения.
– Я сидел в тюрьме, когда был в армии. А, вы хотите сказать, в гражданской жизни? Нет, нет, не сидел.
– А то, что вы были в тюрьме, это как-то на вас повлияло? Вы чему-то научились, будучи в тюрьме? Это вообще дает что-то?
– Нет. Меня это ничему особому не научило. Нет.
– Итак, вы встретились с Брижит Обер, и именно с этого момента кино…
– Именно отсюда все началось, потому что Брижит Обер познакомила меня с некоторыми людьми. И Мишель Корду, жена Ива Аллегре… Она твердила мне без устали, что, мол, в любом случае я не разрешу тебе заниматься этой профессией, потому что если ты будешь ею заниматься, я тебя потеряю. Я говорил ей: «Послушай, до этого не дошло еще. Посмотрим». Вот так все и началось. Это было довольно неожиданно, удивительно. Я еще раз повторяю, все началось с моей внешности. В то время были герои-любовники. Поэтому меня и взяли. И мой первый режиссер, который был мужем Мишель Корду, – Ив Аллегре. Я очень хорошо помню, с этого все началось. Он мне сказал в тот момент, когда снимал фильм вопреки мнению продюсеров, вопреки мнению большинства, он мне сказал: «Ален, я хочу тебе кое-что сказать. Ты будешь сниматься в этом фильме, как ты и хотел. Ты будешь со мной работать, как ты хотел. Просто хочу попросить тебя об одном: не играй. Никогда не играй. Будь тем, кто ты есть. Говори, как ты говоришь. Двигайся, как ты двигаешься. Смотри, как ты смотришь. И не делай ничего другого сверх того, что есть ты, ты сам». И именно так я и поступил. Я внял его совету. При этом моим партнером, вернее, я был партнером Эдвиж Фёйер, Жан Сервэ, Бернар Блие. Благодаря этому фильму… Впрочем, Эдвиж Фёйер стала моей крестной мамой в кино, а Бернар Блие – крестным отцом.
– Значит, вы никогда не учились в киношколе?
– Никогда.
– У вас, следовательно, нет кинообразования?
– Никакого. Именно этим я и отличаюсь, в основном. В Париже это очень хорошо понимают, я часто об этом говорил очень просто и очень ясно. Я говорю, что отношусь к семейству артистов. Я не актер, я – артист. Габен – артист, Ланкастер – артист, Вентура – артист. Артист – это личность, чаще всего, сильная личность, которую нашли однажды и она посвятила себя служению кино. Актер – это призвание. В молодости, когда хочется быть актером, поступают в школу, посещают занятия, учатся, затем становятся актером. И важнейшее отличие актера и артиста – это то, что актер играет, а артист живет. Понимаете? Это важно.
– Рассказывают, что вы были мясником…
– Нет, колбасником.
– Колбасником. Извините. Как это было все?
– Я по-настоящему никогда не был колбасником, я был колбасником у моих родителей, у отчима, потому что после развода моя мать, некоторое время спустя, влюбилась в колбасника из Бур-ла-Рен. Она вышла за него замуж, родила дочку. И именно так, благодаря матери и отчиму, я и стал колбасником.
– Вы научились этому делу, так?
– Совершенно верно. До того, как уехал в Индокитай. У меня диплом, аттестат зрелости или как это называется, сертификат Жамбон Франсе, сертификат профессиональной пригодности, свидетельство колбасника.
– Вы сдавали экзамен, выходит?
– Жамбон Франсе в Париже. Да.
– Здорово.
– Что я хотел вам только что сказать? Почему я столько страдал в детстве, как я стал этим несчастным ребенком и трудным? Потому что я был несчастным. И чего мне по сей день не хватает, это того, что у меня никогда не было образа отца и матери вдвоем, я никогда не видел их вместе. Понимаете?
– Вы были слишком маленьким. Они уже расстались к этому времени, поэтому их и не видели вместе.
– 4 года мне было. Но я мог видеть их потом. Но — никогда. И была такая передача во Франции (не помню, кто ее вел), там задавали разные вопросы, от А до Я. Меня тогда спрашивали: «Когда вы отправитесь на небеса, о чем вы попросите Бога?» Я отвечал, что единственное, о чем я буду его просить, это хоть раз, первый раз увидеть маму и папу вместе.
– Знаете, в конце каждой этой программы я задаю вопрос из опросника Марселя Пруста, и последний из них именно тот, о котором вы сейчас сказали.
– Совершенно верно, это опросник Пруста. Увидеть папу и маму вместе.
– Да. Это поразительно. Правда ли, что один из профессионалов кино сказал вам: «Вы слишком красивы, и эта красота создаст проблемы для вас в кино». Это было или нет?
– Да. В свое время. В начале моей карьеры не в такой форме, но мне об этом говорили: «Ты слишком красив, ты слишком красив, это не пойдет, потому что ты не знаешь профессии, ты не профессионал. Тебя быстро задвинут».
– А Брижит Бардо говорила «Да, он красивый. Ну и что? У меня комод эпохи Людовика Четырнадцатого, комод тоже красивый. И что это меняет?»
– Да, это правда. С тех пор мы очень дружим с Брижит.
– Когда я первый раз увидел вас в кино, это было в фильме «Рокко и его братья».
– 1960 год.
– Фильм, который останется у меня навсегда в памяти.
– У меня тоже.
– Фильм мощный. Вообще как вам работалось с Висконти? Расскажите об этом.
– Видите ли, мне выпал шанс работать с исключительными мастерами. Висконти – лишь один из них. Клеман – мой главный учитель. Есть еще и другие. Прежде всего, следует знать, что люди часто ошибаются, отсюда путаница. «Рокко» был выпущен после фильма «На ярком солнце». Потому что, посмотрев «На ярком солнце» Клемана, Висконти сказал своему агенту Ольге Орстиг, которая вскоре стала и моим агентом, и которой уже нет в живых, «Рокко будет играть Ален». После просмотра «На ярком солнце»… И это было очень важно, потому что играть итальянца, настоящего, чистокровного, с юга… Так он решил. Работать с Висконти… Что я вам могу сказать? Это было удивительно. Это как сниматься у Клемана или сниматься у Лозе, или Мельвиля. Знаете, я не стану вам этим надоедать, но я часто объяснял людям, которые спрашивали меня, в чем разница между тем-то и тем-то режиссером-постановщиком. Постановщик – это термин, о котором нужно забыть, говоря о людях кино. Мельвиль, так же как и Висконти, — это кинодеятель. У этих людей есть три важнейших качества. Первое — постановка сцены. Это здесь вы, Познер встанете напротив, я здесь, мои очки лежат там, ваши часы вот отсюда. И теперь, когда передача начнется, вы будете мне позировать. Он руководил актерами, да? Когда он делал постановку и расставлял актеров, он шел и вставал по ту сторону камеры и становился кинорежиссером. И эти три функции – очень мало людей ими обладают. У тех, кого вы упомянули, есть все три функции. Но, в основном, у людей две. Таких очень мало. Чаще всего одна или вовсе ни одной. Висконти начинал как великий оперный постановщик. Он пришел в кино позже, с фильмом «Чувства». Это невероятный фильм. Сниматься у него было необыкновенно. Это было так просто, когда вам объясняют, чего от вас хотят, когда вам говорят в точности, чего от вас ждут, и как вы должны это сделать. Я прислушивался, слушал, у меня, возможно, были какие-то свои достоинства, немного дарования. Это было настолько удивительно. У меня была школа Клемана, который является моим главным учителем. Это самый крупный из всех операторов, с кем я работал, а также самый крупный режиссер-постановщик.
– Вы снялись, кажется, в 89 фильмах. Не так?
– Да, где-то так. Не помню.
– И среди них самый крупный режиссер – это?..
– Клеман и Висконти.
– Да. Завидую вам, потому что это как раз те люди, с которыми мне хотелось бы познакомиться.
– У вас бы это получилось. Я вас понимаю.
– Хорошо. Вы говорили мне, что живете в Париже и в Женеве? И там, и там?
– В настоящее время да. Сейчас.
– Я хотел понять одну вещь. Вы знаете Жерара Депардье?
– Очень хорошо.
– И весь скандал вокруг него – вы это знаете?
– Ужасно неприятно все это.
– И что вы думаете об этом, что он решил сдать свой французский паспорт, что он был оскорблен премьер-министром? Конечно, он не хотел платить эти огромные налоги, на которых настаивает президент Олланд. Как вы это оцениваете?
– Не стану судить поведение Жерара, особенно когда пользуются этим и, говоря о нем, говорят обо мне в прошлом. Только я объясню вам, со мной немного другая ситуация. Он сделал то, что ему хотелось сделать. Жерар – это человек, который живет своей жизнью, так, как он этого хочет. И он почувствовал, что ему нужно это сделать, и он это сделал. Может быть, он это сделал очень быстро или плохо, возможно, он об этом пожалеет. Но я не думаю, что он это сделал лишь по одной причине, о которой вы говорите, именно из-за налогов. Я так не думаю. Думаю, это некоторая усталость, утомление, которое дорого стоит ему после смерти сына. Это было ужасно. Он немного, скажем так, слетел с катушек. Моя проблема совершенно иная. Я живу в Швейцарии уже больше 30 лет. И вы знаете, когда вы устраиваетесь жить в Швейцарии, постоянно там проживаете, у вас есть разрешение типа A, B, C, и после 12 лет постоянного проживания в Швейцарии простое применение закона позволяет вам просить паспорт. Именно это я сделал, прожив там 12 лет, потому что в то время я жил вместе с детьми, которые были совсем маленькие, и с их матерью. Мы обосновались там, они выросли в Швейцарии, ходили там в школу. И спустя 12 лет по закону я имел возможность попросить паспорт.
– Швейцарский? И сохранить французский?
– И сохранить французский. Я это и сделал. Я сказал: «Многих ли вы знаете, кто бы этого не сделал?» Я это сделал, у меня двойное гражданство. У меня два паспорта. Нужно перестать постоянно подчеркивать налоговые причины, денежные. Я в налоговом плане — французский гражданин. Когда я работаю во Франции, а это 90% моей занятости, я плачу налоги во Франции. Когда я снимаюсь в кино, играю в театре, я плачу налоги во Франции. А для остального мира я – швейцарский налогоплательщик, но не для Франции.
– Понимаю. Но скажите, эта идея 75-процентного налогообложения для людей, которые зарабатывают больше миллиона, как это вам? Что вы думаете об этом? Я вовсе не считаю, что эта идея поможет в плане экономики.
– Я не особо разбираюсь в экономике. Но могу сказать, что это довольно неприятно, и не думаю, что это принесет какую-то пользу. И еще, видите ли, это все люди, которые работают. Такое впечатление, что их облагают налогами, потому что они работают лучше или больше других. Напротив, им бы следовало помогать, как мне кажется.
– Голливуд. Для большинства артистов это, конечно, мекка кино. Не так ли?
– Была мекка. Сейчас меньше.
– Меньше. Но вы же там работали?
– Да, я работал там.
– И все было в порядке?
– Да, очень хорошо. Там родился мой сын, мой старший сын Энтони родился в Лос-Анджелесе, когда я снимался в фильме с Марком Робсоном «Убийцы из Сан-Франциско» в 1964 году. Потом я снимался в картине «Четверо из Техаса» с Дином Мартином и другими актерами. Все очень хорошо происходило, и американцы хотели, чтобы я там остался и сделал карьеру. И опять мой друг Ив Аллегре сказал мне: «Послушай, Ален, ты – француз. Возвращайся во Францию. Свою карьеру ты должен делать во Франции». И я его сразу послушался, тем более, что я не переносил жизнь в Соединенных Штатах, она мне никак не подходила. Мне нужен был Париж, я был влюблен в Париж, мне нужны были прогулки, нужно было поесть в бистро мой багет, мой тонкий багет фисель.
– Но это совсем другая жизнь.
– Абсолютно. У меня там была аллергия на все. И я был там с моей женой, матерью Энтони. И я сказал: «Мы не можем так больше. Нужно возвращаться». Я вернулся, сделал свою карьеру во Франции. Позже я снялся еще в одном фильме или в двух-трех фильмах, «Аэропорт-80: Конкорд», «Красное солнце» с Ширли Маклейн. Но по их просьбе, по их настоятельной просьбе.
– Значит, вы приезжали и?..
– И возвращался обратно.
– Я хотел бы задать вопрос, вернее, не могу не задать вопрос, иначе мне не простят. Когда вас спрашивают о любви, вы очень часто отвечаете одним словом «Роми», имея в виду Роми Шнайдер. Это так?
– Да.
– В жизни каждого мужчины с женщиной любовь играет более или менее важную роль. В вашей жизни женщины сыграли какую роль?
– Все, кем я являюсь сегодня кроме военной составляющей, как я вам уже говорил, всем этим я обязан женщинам. Я обязан женщинам, тем женщинам, которые меня любили, которых я любил, по совсем простым причинам. Я, впрочем, говорил им всем об этом. Потому что во взгляде женщины, которая меня любит, мне всегда хотелось, чтобы она читала, что я самый большой, самый красивый, самый сильный. И это невероятная мотивация, потому что для женщин, которых я любил (и они любили меня), я всегда был самым красивым, самым большим и самым сильным. Женщин, которых я любил, вы знаете, по-разному. Все, что я делал, всем этим я обязан женщинам. Я делал это для них из любви к ним, чтобы быть для них самым-самым.
– Я читал критику о вас, где говорится, что проблема господина Делона заключается в том, что он хочет нравиться всем – и критикам, и профессионалам кино, и широкой публике, он хочет нравиться всем.
– Нет, я совсем другой. Я всегда делал все для публики, для моей широкой публики. Я не собирался подчинять их. Критика мне всегда была безразлична. А что вы еще сказали?
– Критики, рядовые люди и люди в профессии.
– А, люди кино. Вовсе нет. Я всегда отвечал им: «Послушайте, я осознаю, что можно не любить меня как личность, не любить меня в человеческом плане. Но профессионально я считаю (и я вам это говорю), я неприкосновенен». И я был всегда, и в этом я уверен, профессионально безупречен.
– Несколько лет тому назад вы объявили, что уходите из кино.
– Да, это было после фильма с Жаном-Полем о двух мужчинах.
– Я помню этот фильм. У вас есть биограф, некий господин Филипп Дюран, который написал о вас книгу. И он пишет, что господин Делон говорит, что он уходит только потому, что хочет, чтобы публика попросила его остаться.
– Идиот.
– Да, их полно. У нас в России тоже есть люди, которые говорят, что они уходят, а потом они возвращаются и снова возвращаются. Странно немного, но… Вы ушли из кино почему? Вы еще ведь можете играть. Смотрю на вас – вы же можете.
– О, я знаю. Я, впрочем, играл после ухода, снимался на телевидении, особенно много играл в театре. А когда мне задавали этот вопрос, я отвечал: «Послушайте, я больше не снимаюсь в кино. Но подождите, я же не говорил, что ухожу из театра, не буду сниматься на телевидении». Я этим занимался. Я с огромным удовольствием играл в театре, особенно в прошлом году. И в будущем году, когда буду играть вместе с моей дочкой, которой 21 год.
– Аннушка?
– Да, Аннушка. Да, я оставил кино, потому что больше не люблю французское кино. Как я писал во французском журнале, для меня кино умерло, мое кино умерло. И объяснял, что мое кино – это как раз Мельвиль, Клеман, Висконти, и что мое кино мертво, и что я предпочитаю остановиться таким образом. Шанс за 45 лет прожить уникальную карьеру… Мне не хочется это портить, и я предпочитаю жить своими воспоминаниями, в своих воспоминаниях, нежели чем заниматься непонятно чем непонятно как.
– Вы как-то сказали, что ваше кино – это было кино, которое позволяло людям мечтать.
– Совершенно верно. Кино заставляло мечтать. Мое кино, которое я знал. Люди заходили в зал, гас свет, они сидели в красных креслах, загорался экран, и люди мечтали. Они видели, как Кэри Грант обнимал Ингрид Бергман, к примеру, и рядом со своим другом или подружкой мы позволяли себе мечтать, мы уходили, мечтая и спрашивая друг друга: «Ты видел? Ты видел?» Сегодня больше не мечтают, как в моем кино. Теперь в кино снимают людей, которые встречаются на улице. Все уподобляются друг другу. В новых фильмах нужно быть похожим на торговца из твоего района. Люди больше не мечтают. Тогда мы были частью мечты, и всю свою жизнь я учился мечтать, и я учился мечтать в кино. Сегодня очень редко можно мечтать в кино. Таково мое ощущение.
– Вам не кажется, что просто жизнь изменилась? И поэтому кино изменилось.
– Это очевидно. И потом есть телевидение, которое также выросло, потому что с начала века все очень-очень сильно изменилось. И у меня больше нет желания, действительно, во всем этом участвовать, потому что один из друзей как-то сказал мне: «Ты знаешь, в нашей жизни сегодня нужно или приспособиться, или умереть». Я ответил: «Приспособиться? Я никогда не буду приспосабливаться. Умереть? Я пока не очень тороплюсь».
– Но это случается.
– Такое случается. Но приспосабливаться – нет.
– Согласны ли вы, что своего рода защита, которая существует во Франции, то есть определенный процент американских фильмов допускается на экран, но не более того, чтобы французское кино могло развиваться. Вот, такого, ведь, нет в большинстве стран. Поддерживаете ли вы это? То есть не разрешать вторжение американского кино на французский экран – как вам кажется, это правильно?
– Думаю, что американское кино тоже сильно изменилось, и что американское вторжение стало меньше. Несколько лет назад нас обрабатывали американским кино.
– Совершенно понятно. Но это больше не так. Уже нет того могущества. Но американское кино – в чем его сила? Хорошо, не такая сила. Но американское кино – самое сильное. В чем дело, как вы думаете? Конечно, есть великие фильмы французские, итальянские фильмы, но американское кино – это гигант какой-то, который над всеми навис. Причина этого, как вы думаете?
– На самом деле, не могу вам сказать. Прежде всего, потому что это могущественная страна. И потом нужно смотреть страны, что вы перечислили. Италия, Франция… Что такое Италия и Франция по сравнению с США? Американское кино всегда стремилось господствовать, быть боссом и быть хозяином во всем мире – это же очевидно. Сегодня это меньше, но это так. Я также часто говорил, что сегодня больше нет немецкого, итальянского, французского кино. Есть личности в Италии, в Германии, в других странах. В то время по-прежнему существует американское кино и личности. Раньше говорили об английском, итальянском кино. И я помню время, когда французское кино, французские фильмы экспортировались по всему миру. Сегодня не так. За исключением чуда. Раз на раз не приходится. Но это случалось и раньше с другими картинами.
– Это как итальянский неореализм. Это было что-то совершенно замечательное. И все кончилось, в конце концов.
– Замечательное. Но это были Висконти, Де Сика. Все ушло.
– Скажите мне, если бы господин Спилберг или господин Бессон…
– Да, я сразу отвечаю: «Да, побегу». Конечно. Потому что это настоящий режиссер-постановщик. Конечно. С этими людьми – конечно. Еще хороший сюжет, потому что эти люди не будут снимать, что попало. Завтра же готов у них сниматься, я уже сказал. Я даже упомянул Полански.
– Ваш фильм, который был представлен в Москве, из-за которого вы здесь находитесь, вы в нем снялись только потому, что вам предложили сыграть себя? Это и была причина, почему вы согласились сыграть в нем?
– Нет, я сыграл в нем не поэтому. А потому что история показалась мне интересной, увлекательной. История матерей и детей, которые хотят сделать приятное своим мамам, и что это происходит в Париже. Для меня это был своего рода намек как маленький опыт, точно так же, как и минимальное участие. Точно также я участвовал… Не знаю, видели ли вы более значительное мое участие просто потому, что мне это понравилось, в «Астериксе». Я играл Цезаря.
– Да, я читал об этом. Но вы играли также роль в советском фильме «Тегеран-43».
– Да, давно.
– У вас, тем не менее, была довольно крупная роль.
– Да. Был Юргенс, которого больше нет.
– А почему, вы думаете, почему российские актеры, артисты не пробились, не играют в других странах?
– Не знаю. Потому что есть совершенно замечательные актеры. По-настоящему замечательные актеры, а также крупные режиссеры как Кончаловский и другие. Я, правда, не понимаю, связано ли это с языком или еще с чем-то. Не знаю. Можно также сказать, что эти актеры были не очень много ангажированы французскими режиссерами.
– Это правда. Но, может быть, это также из-за железного занавеса? Может быть, это причина, нет?
– Нет, я так не думаю. Знаете, это очень странно. Происходят такие вещи, которые трудно объяснить, и которые я себе не объясняю. Мне кажется, в России я своего рода легенда, икона.
– Да, это так, конечно.
– То же самое со мной было в Японии, в Китае. Во многих странах. Я никогда не снимался ни в Китае, ни в Японии, ни в России. И я все время об этом говорю. Чего вы ждете, чтобы снять фильм с моим участием? Я не понимаю, почему со мной не снимут фильм в России или в Японии.
– Знаете, в России есть даже такая песенка, легендарная уже «Ален Делон не пьет одеколон». Но он пьет двойной бурбон.
– О, бурбон, да.
– Забавно, не так ли?
– Да.
– Вы не интересуетесь политикой, в общем и целом?
– Нет, я очень мало интересовался политикой, но интересовался в особенности политиками. Например, последний из них – Николя Саркози. Мы с ним очень сдружились, с Николя, которого я знал еще раньше, по мэрии в Нейи. А раньше я боролся за Раймона Барра, а также какое-то время за Жискара д’Эстена. И это всё. Я люблю людей в политике, как я любил генерала Де Голля, прежде всего. Я не участвую в политике.
– Вы голосуете?
– Я голосую, да.
– Могу ли я спросить вас, за кого вы голосовали на этот раз?
– За Саркози.
– Естественно. А как вы думаете, почему он проиграл?
– Знаете, французы – люди очень своеобразные, очень странные, как вам известно. Думаю, что он проиграл не столько из-за него самого, сколько из-за умонастроений французов, из-за способа французов выносить суждения, их видение их бытия. При этом сегодня большинство французов сожалеют об этом.
– Так быстро? Прошел всего лишь год.
– Уже. Это так. Потому что у французов это так. Французы всегда протестуют, ворчат, жалуются. «Кризис, кризис». Однако, все едут в отпуск, хотя и кризис.
– А считаете ли вы, что, в принципе, президентом Франции может стать женщина?
– Не вижу причин, почему это было бы невозможно, только не вижу ни одной, что сияла бы на горизонте. Почему же невозможно? Женщина во главе Германии. Германия – это не Кения. Женщины руководят в Аргентине, в Бразилии. Почему бы и нет?
– Конечно. Была госпожа Тэтчер в Великобритании.
– Госпожа Тэтчер. Почему бы и нет?
– Вы помните, что когда-то вы поддерживали генерала Лебедя в России?
– Да, да.
– Как это произошло?
– Эта встреча состоялась в Париже, куда он приехал, чтобы выступить на телевидении. Так мы и встретились. Меня это очень тронуло, потому что он говорил со мной и сказал: «Я знаю, что вы были военным». Мы встретились на канале «Antenne 2». Очевидно, для меня он был, все же, генералом и я сказал «Да, мой генерал, так-то и так-то». С этого все началось. Потом однажды я приехал в Россию, где с ним встретился, потом еще раз встретились. Мы стали немного ближе друг к другу, между нами возникла настоящая симпатия, и затем позже (не помню когда) он попросил меня приехать, помочь ему в Красноярск. Я поехал туда, в Красноярск, где он был избран губернатором, и потом говорили во французской политике и журналисты, и всякое такое, что, благодаря Делону, было еще что-то… Но все же это было не только благодаря Делону. Мы встретились случайно и в результате стали довольно близки друг к другу, сблизились с ним и с некоторыми людьми из его окружения.
– Он сделал вам подарок.
– Королевский. Две сибирские лайки, Шалва и Чара.
– Они еще живы?
– Не говорите мне об этом. Мне больно.
– У вас много собак, вы же обожаете животных, и животные вас любят.
– Страстно.
– Это многое говорит о человеке, несомненно. Вы уважаете военных?
– Да, потому что это была моя жизнь, мое становление. Я с большим уважением отношусь к военным, потому что я жил с ними, и они меня очень тронули, когда я был в армии. И когда я делал глупости в армии, они говорили мне: «Мне неприятно, что приходится тебя наказывать, но я обязан это делать. Но почему же ты это делаешь?» На самом деле, я был очень тронут этим.
– И для вас генерал Де Голль – это личность совершенно…
– Это больше, чем личность. Человек редкой породы. И думаю, что после его смерти ситуация очень изменилась и не везде в положительную сторону.
– А скажите, когда журналисты в прошлом говорили, что вы связаны с мафией, это что, чепуха была, неправда?
– Нет, потому что я много снимался в Марселе, где у меня была собственность, дом, и я очень сдружился, потому что он, в конце концов, стал считать меня своим сыном, духовным сыном, с человеком по имени Меме Керини. Это, возможно, что-то вам говорит?
– Да-да.
– Я много общался с Меме, со всем его семейством, и так через Меме я понемногу познакомился с марсельцами, корсиканцами. А потом начинаются домыслы, приукрашивания и так далее.
– У вас есть друзья, настоящие друзья?
– Очень мало.
– Конечно, у всех мало их. Кажется, Клемансо сказал, что друг – это тот, кто звонит другому ночью и говорит: «Я только что убил человека» и тот отвечает «Где труп?» Для вас вот это и есть дружба?
– Да.
– Вы такой друг?
– Конечно.
– Значит, это важно.
– Это важно, потому что это встречается все реже. Друзей можно пересчитать по пальцам и это важно, потому что мой отец сказал мне как-то… Его больше нет, конечно, он сказал мне: «Позже в жизни ты поймешь, что если у тебя есть друг, ты – богатый человек». И я – богатый человек.
– Весной вы отправляетесь в театральное турне вместе с дочкой?
– Да, с моей дочерью.
– Это одна пьеса?
– Это пьеса, которую мы сыграем в Париже. Называется «Один обычный день». Это пьеса Эрика Асуса, и еще… Моей дочери захотелось, и я согласился с ней, что нужно устроить гастроли с этой пьесой. Мне тоже это нужно, потому что с тех пор, как я существую в этой профессии, у меня никогда не было гастролей по Франции. И я хочу это сделать до того, как уйду. Мы побываем во многих городах – север, юго-восток, восток, запад Франции, Женева, Бельгия – вместе с дочкой. И когда я говорю «с дочкой», я обнаружил, что когда тебя зовут Ален Делон и у тебя за плечами 55 лет карьеры, играть на сцене вместе со своей 21-летней дочерью – это самая прекрасная вещь на свете, это самая восхитительная вещь в мире. Это потрясло меня. Кроме того, я знал ее во все моменты страхов, опасений, смущения.
– Для нее это было трудно, наверное?
– Очень трудно. Она говорила мне об этом. Мне пришлось поработать с ней, чтобы она избавилась от этого, освободилась. И она вела себя замечательно. Так замечательно, что я смотрел на нее на сцене и смотрел, как она играет, говорил свою реплику и смотрел на нее, и говорил себе: «Не может быть! Это моя дочь». Это великолепно.
– Согласно опросам, когда спрашивают во Франции «С кем бы вы хотели провести Рождество, поужинать?», то вы всегда на первом месте. Именно вы – номер один. Первым в списке — Ален Делон. Всегда.
– Вот это новость.
– Но это так. А вы, если бы вас спросили: «С кем бы вам хотелось поужинать? С любым человеком, который жил раньше в любой стране, в любую эпоху, у вас есть возможность провести рождественский вечер с этим человеком».
– Даже если его нет в живых?
– Да-да. Кто бы это был?
– Генерал де Голль.
– Хорошо. Переходим к опроснику господина Пруста. Не стану задавать вам десятый вопрос, потому что вы сами его себе задали и ответили на него же. Итак. Основная черта вашего характера?
– У меня их несколько, но основная – это искренность, но, может быть, также и гнев.
– Говорят, у вас плохой характер.
– Нет. Просто у меня есть характер.
– Ах, просто характер. Понятно. Качество, которое вам больше всего нравятся в мужчине?
– Искренность.
– В женщине?
– Тоже искренность.
– Что такое для вас абсолютное счастье?
– Его не существует. Есть мгновения счастья, моменты счастья, но продолжительного счастья, по-моему, не существует.
– Вы же даже сказали, что вы родились для успеха, но не для счастья.
– Это сказал не я, это один из моих агентов, который работал со мной. Он сказал… Точно не помню, сейчас вспомню. Но означало это именно это: «Он создан для успеха, но не для счастья», смысл такой.
– Где и в какой момент в вашей жизни вы испытали наивысшее счастье?
– В момент рождения детей.
– Когда вы в последний раз смеялись до слез?
– Не помню уже, но, кажется, что на одном фильме. По-моему, это фильм… Во Франции он называется «Неприкасаемые». Этот фильм очень трогательный. А потом — безудержный смех.
– Когда вы в последний раз плакали?
– Не так давно. Я скорее могу легко заплакать, когда я один сам по себе и когда думаю о сегодняшней жизни, о настоящем моменте, а также о возможном будущем и о том, что впереди. Я часто плачу один.
– Вот как. Мне это знакомо. Ваш любимый фильм. Есть такой?
– Да. «Великая иллюзия».
– А ваше любимое занятие?
– Мои звери.
– Их у вас много?
– Мои животные. Мне было только что очень грустно… Вы не дали мне договорить, потому что собакам Лебедя 14 лет и мне больно, потому что я знаю, что они меня покинут. Это любовь моей жизни, это моя жизнь. И у меня останется четверо. Признаюсь вам, в своем владении, в деревне я сделал кладбище своих животных, там покоится 45 собак. У каждого свое имя, свой памятник, пары лежат вместе. И рядом с кладбищем, в центре кладбища я построил часовню, где буду погребен. Я уже спросил разрешения после проведения экспертизы участка, чтобы быть похороненным среди моих собак, которые, наверное, вместе с моими детьми являются самыми дорогими для меня на свете существами и которые меня больше всего любили.
– Любовь без условий.
– Безусловно. Чтобы с ними не расставаться.
– Очень хорошо. Скоро Новый год. Не могли бы вы или не хотели бы вы пожелать что-нибудь нашим российским зрителям и в Москве, и вообще в России на 2013 год?
– Знаете, для меня что русским, что американцам или японцам… Я пожелаю одного – быть счастливыми. Счастья абсолютного не существует. Сегодня так трудно быть счастливым вне зависимости от способа, которым можно быть счастливым. Если они решают быть счастливы в одиночку, пускай. Если решают быть счастливы вдвоем, пускай. Счастья. Вот и всё. Как я только что сказал вам, настоящего счастья нет – я не верю в это. Думаю, есть мгновения счастья, моменты. Но настоящего счастья не существует. Не мудрствуя лукаво, можно пожелать здоровья. И все же, будьте счастливы. Это такая редкость — быть счастливым.
– Спасибо. Это был Ален Делон.
– Спасибо вам.
Интервью 2012 года
