– Сегодня у нас в гостях – Андрей Макаров. Добрый вечер.
– Добрый вечер.
– Не знаю, читали ли вы про себя или нет. Но в интернете написано так. Что Андрей Михайлович Макаров – адвокат, телеведущий, депутат Государственной Думы. Этот порядок соответствует вашему представлению?
– Нет. Дело в том, что я не адвокат. Когда 10 лет тому назад писался закон об адвокатуре, меня пригласил Дмитрий Николаевич Козак (это важно, на самом деле) и попросил помочь в подготовке этого закона. Тогда было очень много адвокатов в Государственной Думе. Но эту норму о том, что депутат не может работать адвокатом, я тогда написал и с боем пробивал. Почему, на самом деле? Я очень люблю свою профессию, я в душе остался адвокатом. Но мне кажется, это глубоко неправильно, когда приходит одна сторона, стоит просто адвокат, а у второй стороны – адвокат со значком. И поэтому я по закону не могу быть адвокатом.
– Значит, вас тогда следовало бы представить просто «депутат, телеведущий»? Или «телеведущий, депутат»?
– А можно просто «Андрей Макаров»? Вы знаете, я ведь стремлюсь к тому… Владимиру Познеру не надо никаких приставок. Честно говоря, мне есть, кому подражать. Можно просто «Андрей Макаров»?
– Хорошо. Вы – потомственный юрист. С этим вы согласитесь, да? Ваша мама много лет работала судьей, да?
– Я даже могу сказать больше. В отличие от Владимира Вольфовича Жириновского, у которого папа – юрист, у меня оба мои родители – юристы.
– Меня интересует, почему вы изначально пошли по их стопам? Все-таки, вы не могли не знать, что уж в Советском Союзе судья, ну, в общем, получает приказы, как правило, особенно когда это что-нибудь… Ну и адвокат мало что может, потому что все против него. И вы, все-таки, пошли туда. Почему?
– Не соглашусь сейчас с вами. В Советском Союзе (я это хорошо знаю, хорошо это помню) дел, то, что вы говорите, — заказных, или то, что мы называли «телефонным правосудием», и о чем «Литературной газете» разрешалось писать раз в квартал, было, я думаю, даже не 1%, а 0,1%. А остальные дела рассматривались нормально. Поверьте, сегодня заказных дел гораздо больше.
– Тогда надо полагать, что сейчас намного хуже?
– Конечно! Это нельзя сравнивать. Понимаете, к сожалению, ситуацию в правосудии нельзя сравнивать. Сегодня формально судья гораздо более независим, чем тогда. И в этом плане, может быть, это от мамы в первую очередь, потому что в Советском Союзе она была судьей… И об этом мне, кстати, говорил Владимир Буковский, дело которого она рассматривала. Потому что когда мы встретились с ним в Конституционном суде по делу КПСС, он мне сказал: «Ваша мама была единственный человек, который заставлял меня верить в то, что правосудие может быть».
– Единственный? А все остальные?..
– Я не знаю. Я говорю слова человека, которые были сказаны мне лично. И поэтому здесь немножко другое.
– Но, все-таки, я не могу это так оставить, я должен вас спросить. Должен ли я так понимать, что, в принципе, если меня привлекли бы к суду в советское время, и если привлекут сейчас, то тогда было бы больше шансов на правосудие, чем сегодня?
– Это не совсем так. Владимир Владимирович, у меня в советское время, когда не выносилось оправдательных приговоров, было пять полных оправдательных приговоров.
– Но у других не было?
– Почему? Наверное, у кого-то тоже были. Но я не убежден, что если я сегодня приду в суд, я смогу добиться оправдательного приговора. Это значит то, что проблемы, о которых мы говорим, гораздо глубже, чем то, как мы их себе представляем. Все дело в том, что в Советском Союзе, понимаете, звонок секретаря обкома председателю суда… Я же часто разговаривал с мамой. Ей первый секретарь Московского обкома партии звонил раз в год. И я просто знаю, как она мне говорила…
– Гришин, что ли?
– Нет. Гришин был Московского горкома. А это был Конотоп Василий Иванович. И говорил ей: «Наталья Павловна, у вас там вот такое дело есть. Я прошу вас отнестись к нему повнимательнее». И у судей, на самом деле, поверьте – это абсолютно точно… Мне 60 лет почти уже, поэтому я не перепрыгнул через Советский Союз, я тоже оттуда. У судей был внутренний тормоз как внутренний цензор на телевидении, где угодно. И вы это лучше всех знаете. Этот внутренний цензор, когда ты рассматриваешь дело, какие-то вопросы, не потому, что тебе приказали, а потому что этот внутренний цензор говорит тебе вот так. Это было гораздо сильнее. Сегодня этот внутренний цензор намного слабее. Но указания или деньги… Потому что в Советском Союзе как раз деньги в суде – это уникальный случай, когда кто-то брал взятку. Сегодня деньги гораздо больше… Знаете, это как в том хорошем анекдоте. Даже не анекдоте – можно сказать, что это и быль, когда приходит одна корпорация к судье перед делом, приносит там 200 тысяч долларов, вторая приносит 400. Он приходит к председателю суда и говорит «Слушай, что мне делать?» Он говорит «Значит так. Верни этим 200 тысяч лишние и суди по справедливости».
– Выходит, все-таки, что сегодня с правосудием как-то похуже. Потому что то, что вы говорите, внутренний цензор – это еще связано с какими-то убеждениями, вероятно. Все-таки, идеология. А здесь это связано с чем?
– Я не готов ответить на этот вопрос. Я просто не знаю. Я вам скажу откровенно. Я не готов оценивать, хуже или лучше. Оно не сопоставимо. Хуже или лучше можно говорить о вещах однопорядковых. А они просто разные.
– Ладно. Хорошо. Вообще говоря, адвокатов не любят нигде. Есть две американские загадки. Первая загадка такая: что имеет коричневый и черный цвет, и хорошо выглядит на адвокате? Не знаете?
– Нет, конечно.
– Доберман-пинчер.
– Здорово.
– Второе: что может быть лучше, чем 5 тысяч адвокатов, лежащих на дне моря? 10 тысяч. Почему так не любят адвокатов?
– Я не знаю. Меня как-то это никогда особенно не волновало. Я прекрасно понимаю из той же американской истории, когда после кораблекрушения все оказываются в море и только одного человека не сжирают акулы. «Слушай, а почему они тебя не трогают?» — «Акулы своих не кусают». Вы знаете, на самом деле, есть легенда о баснословных заработках адвокатов. Это первое. И это, безусловно, очень важно. Кстати, чтобы сразу сказать, есть, я думаю, 1% адвокатов, кто, действительно, зарабатывает очень много. А большая часть адвокатов… Кстати, их у нас в стране 64 тысячи. Поверьте, это не много. В одном Нью-Йорке их 280 тысяч – может, поэтому их там не любят больше, чем у нас. Но там адвокат – это твой не партнер, это твой спутник на каждом шагу. Вы это знаете лучше всех. У нас к адвокату обращаются, когда что-то случилось. И мне кажется, тут главный ответ на ваш вопрос. К адвокату у нас не обращаются, когда у тебя все нормально – к нему обращаются, когда плохо. А помочь он может далеко не всегда.
– Врач обязан спасать человека, вне зависимости от того, кто этот человек. На поле боя враг, друг – не важно, он обязан лечить, спасать и так далее, вне зависимости от того, как он относится к этому человеку, и кто бы этот человек ни был. Вы согласны с тем посылом, что адвокат обязан защищать подсудимого человека, даже зная, что это страшный преступник и мерзейший человек, но как адвокат он обязан его защищать?
– Вы знаете, тут даже не может быть никаких сомнений. Дело в том, что преступником человека делает только приговор суда, вступивший в законную силу. А адвокат – участник этого процесса до того, как вынесен этот приговор, а не после. И поэтому я должен в процессе, если я – адвокат, сделать все. Я должен разобрать любые доказательства, которые бы опровергали вину. Я должен найти любые смягчающие вину обстоятельства. Потому что обвинять в нашей стране любят и умеют очень многие. Защищать никто не хочет.
– Но если вы лично, Андрей Михайлович Макаров, знаете точно, что этот человек совершил страшенное преступление, у вас нет никаких в этом сомнений, вы лично это знаете, вы все равно как адвокат будете делать все возможное, чтобы, все-таки, смягчить, а если можно, даже и добиться оправдательного приговора?
– Поймите, это совершенно другое. Это не вопрос моего отношения к человеку. Человек имеет право не просто на защиту – он имеет право, чтобы все доказательства, которые свидетельствуют о его ли невиновности, о том, что его вина не такая тяжкая, как об этом говорят, чтобы они все были учтены. Понимаете, в чем дело? Очень многих, поверьте, негодяев обвиняют в преступлениях, которые они не совершали. Означает ли это, что этот человек, если он – негодяй, должен сесть за то преступление, которого он не совершил? Поверьте, нельзя адвокату исходить из того, хороший его подзащитный или плохой. Это совершенно другое ощущение. Ты должен помочь человеку, он для тебя не преступник, он – человек.
– Вы, адвокат можете отказаться просто потому, что вам не хочется защищать этого мерзавца?
– От принятой на себя защиты адвокат отказаться не имеет права.
– А если вы не приняли? К вам обратились, вы подумали, что нет, этого я не буду делать?
– Вы знаете, тут есть несколько моментов. Обращаясь ко мне как адвокату… Я, все-таки, говорю о практике моей двадцатилетней давности условно. Конечно, я выбирал дела, которые я веду. И если я считал, что это дело меня по каким-то параметрам не устраивает, я могу отказаться. Но вы не забывайте, что у нас огромное количество дел, где адвокат участвует по назначению, потому что просто у человека нет денег пригласить адвоката и заплатить ему деньги. И тогда государство… Мне повезло в этом плане, я был участником Конституционной комиссии, которая писала действующую Конституцию, был представителем Президента в этой комиссии. И тогда было очень важным, и в Конституции написали, что человек не просто имеет право на помощь, а имеет право на квалифицированную помощь.
– Андрей Михайлович, вы же знаете прекрасно, что во всех странах существуют назначаемые адвокаты, потому что не у всех есть возможность заплатить. И, как правило, считается, что они гораздо слабее, что они хуже защищают, потому что они не так заинтересованы. Я с этим сталкивался в Америке много раз.
– Но Анатолий Федорович Кони специально брал дела, по которым люди не могли платить. Я знаю десятки и сотни адвокатов, которые это делали. И вы меня извините, ради бога, я застал адвокатов, которые работали, которые защищали диссидентов. Римма Калистратова, Борис Золотухин – это люди, которые, простите, клали… Тогда надо было быть членом партии. Тогда клали партбилет, которых изгоняли из коллегии за то, что они ставили вопрос об оправдательном приговоре. Давайте не будем забывать, что в 1937 году у нас были адвокаты, которые получали ордена за то, что они в процессе говорили: «Этот негодяй достоин смерти, но оставьте ему жизнь для того, чтобы жизнь была ему самой большой пыткой». А были адвокаты, которые шли в процесс и говорили: «Он невиновен», и шли потом в тот же процесс за своим подзащитным и, простите, разделяли его судьбу. Они что, это за деньги делали?
– Нет. Я понимаю. Предания древней старины приятно очень слушать.
– Поверьте, такие адвокаты сегодня тоже есть. И их много. Другое дело, что, к сожалению, у нас огромное количество адвокатов просто пиарится на каких-то популярных вещах. И сегодня взять какое-то дело не потому, что ты можешь что-то сделать, а потому что тебя по этому делу покажут по телевизору…
– Вы стали известны… Не скажу «пиарились» — совсем нет. Но ваше участие в таких процессах в восьмидесятых, в начале девяностых годов, вы защищали довольно высокопоставленных деятелей, которых обвиняли преимущественно во взятках и в разных злоупотреблениях. В частности, например, процесс зятя Брежнева, господина Чурбанова, который, кстати, позже сам в своей книге написал о вас как о вертком человеке, от которого он не ждал помощи и не сомневался в том, что вы действуете по инструкциям партийного начальства. У меня два вопроса к вам. Во-первых, вы сами, условно говоря, без посторонней помощи взялись защищать его? То есть это было ваше решение? Это первое. И он в своих предположениях прав или ошибается?
– Два ответа. Первое, ко мне обратилась его сестра с тем, чтобы я его защищал. Тогда по этому делу нужно было иметь допуск. В Московской коллегии адвокатов, по-моему, допуск имело человек 50, я, естественно, имел этот допуск, и тут никаких вопросов нет. И в данном случае я согласился принять это дело.
– Согласились почему?
– Я считал и продолжаю считать, что обвинение Чурбанова строилось не на том, что он совершил или не совершил, а строилось на проблемах, скорее, семейного права. Чурбанов был человеком, который должен был ответить. А у нас тогда надо было лично ответить за всю эпоху застоя. Этот вот выбор между тем, кто за эту эпоху ответит… Вот тогда остановились на Чурбанове. Знаете как? Это, ведь, как кость, которая бросается людям. Потому что для кого-то эта кость очень большая (первый заместитель министра внутренних дел, зять генерального секретаря), а для кого-то — мелкая сошка. И именно эту линию защиты я проводил в суде. Моя речь по этому делу продолжалась 5,5 часов. Я говорил о том, что прокуратура по этому делу идет в лучших традициях 1937 года.
– У нас, к сожалению, такого времени нет на телевидении, как вы знаете. И, вот, его сомнения напрасны?
– Я никогда не комментирую то, что сказал человек, которого я защищал. Он имеет право иметь любое мнение. Могу сказать только одно. Нам отрезали возможность связи с ним сразу после дела. У меня, безусловно, есть его заявление, когда мы увиделись с ним после процесса, он написал мне, что он просит меня не обжаловать приговор. Могу вам сказать, что решением Политбюро он должен был быть расстрелян. Он получил 12 лет, я просил его оправдать. А дальше, я думаю, каждый сделает вывод. Я еще раз говорю, я не комментирую. Человеку было очень тяжело. Я подчеркиваю, над ним нависла вся государственная машина. И вы справедливо говорите — козел отпущения. Это была его участь. Я не хочу комментировать его отношение к этому.
– Хватит об адвокатуре, давайте поговорим о некоторых других вещах.
– То есть с судебной системой мы покончили, можно идти кончать что-то другое.
– Насчет системы не знаю. Значит так. 29 апреля 1993 года вы были назначены начальником управления по обеспечению деятельности межведомственной комиссии Совета безопасности РФ по борьбе с организованной преступностью и коррупцией. Длинное название, но тем не менее…
– Добавьте к этому. Там еще в названии было продолжение: «в высших эшелонах власти».
– Потом вы довольно скоро, насколько я помню, были освобождены. Вы сами ушли. Почему?
– Потерял веру в человечество.
– Правда?
– Вы знаете, на самом деле, это было очень тяжелое время. И когда Борис Николаевич мне предложил занять это место, мне объективно был дан карт-бланш на работу. Я прекрасно помню, как оппозиция кричала: «Адвоката назначили на это место!», я помню, как пресса с удовольствием называла меня «глашатаем торжествующих коррупционеров». Хотя, я повторяю, не могу никак, вот, отойти от первой части. Адвокат защищает человека, а не преступника. А у нас человека-то некому защищать. А здесь было совершенно другое. Был вопрос о том… Менялась власть, и был вопрос о том, кто остался и кто пришел? Я никогда об этом не говорил, наверное, никогда не скажу и, главное, никогда не напишу мемуаров. Во всяком случае, это гарантия, как мне кажется, относительно продолжительной жизни и гарантия того, что я умру естественной смертью. Но что потрясло? Потрясло то, что министры приносили материалы на своих заместителей, которых они считали своими конкурентами. Заместители, которые хотели свалить министров, приносили материалы на министров. Помните знаменитую историю, когда правительство Гайдара обратилось к американскому агентству «Кролл Интернешнл» с просьбой помочь расследовать, куда уходят деньги из страны? Заплатили за это 3 миллиона долларов. Потом, спустя 9 месяцев, уже как раз когда я был назначен, я решил выяснить, все-таки, а что там «Кролл» сделал? Я прилетел в Нью-Йорк, мы встретились, и хозяин, руководитель и партнер, который занимался исполнением этого заказа в «Кролл Интернешнл», сказал: «Вы знаете, вы первые заказчики… Вы заплатили деньги, а когда мы пытаемся у вас получить какую-то информацию о тех людях, которых вы просите нас проверить, вы нам категорически отказываете в этой информации. Что, задача была только заключить с нами договор? Или реально получить какие-то результаты работы?» А я напомню, «Кролл Интернешнл» по очень многим людям работала эффективно. Мне кажется, что в какой-то момент эта комиссия воспринималась как пропаганда. Потом вдруг неожиданно выяснилось, что она может быть очень эффективной. Но эффективной она была в отношении всех. А ее результаты почему-то использовались избирательно. Я должен сказать, что здесь, действительно, была очень большая проблема. В какой-то момент (это уже был октябрь) я считал, что…
– Сколько вы там проработали?
– Полгода.
– Полгода. Скажите, пожалуйста, понимая, что… Да и я совершенно не желаю вашей неестественной смерти. О чем вы не скажете, гарантия того, что вы проживете нормальную жизнь?
– Ни о чем. Я могу сказать только одно, что когда я уходил… Я думаю, что это был первый случай, когда я швырнул свое заявление в лицо руководителю администрации Президента тогда на совещании. Тогда это был Сергей Александрович Филатов. Я не хочу дальше продолжать эту сцену, я ушел. Единственное, о чем меня попросили… Тогда приехал руководитель контрольного управления Илюшенко ко мне. Я уехал, у меня был гипертонический криз, после этого меня увезли в больницу. И ко мне приехал в ЦКБ Илюшенко. Приехал, попросил меня только об одном, что уже вся пресса говорит о том, что я подал заявление об отставке: «Опровергни это, чтобы можно было спокойно решить этот вопрос». Я сказал: «Пожалуйста. Делайте любое заявление, я не буду спорить».
– В 2005 году, значительно позже вы высказались таким образом: «С точки зрения коррупции я не вижу реальной возможности в ближайшее время каких-то положительных изменений в нашей стране. Просто не вижу».
– А вы видите?
– Я вас цитирую — 2005 года. А теперь? Я и задаю вопрос. Например, вся эта история с Сердюковым. Я был за столом, когда кто-то сказал «Ну вот. Начинается борьба с коррупцией». Все кругом просто гомерически засмеялись, говорят: «Что, идиот, что ли? Это же никакого отношения не имеет». Вы-то как считаете, это имеет отношение к борьбе с коррупцией или это что-то другое? То, что произошло с Сердюковым.
– Вы знаете, я, во-первых, никогда в жизни не сказал ни одного плохого слова о тех, кто ушел. Это первое. Второе. Несмотря на то, что сейчас говорится о Сердюкове, я считаю, что Сердюков сделал очень много в реформе вооруженных сил.
– Андрей Михайлович, я же, ведь, не это… Просто — да или нет?
– Я отвечаю на ваш вопрос. Да, безусловно, имеет. Потому что когда происходят какие-то события в министерстве, то, безусловно, за них должен отвечать в первую очередь министр. У нас же привыкли, что будет отвечать кто-то. Имеет. Но, на мой взгляд… Я еще раз говорю, я считаю, что следствие, суды должны разбираться в этом. Не мы должны высказывать какие-то предположения. Но я знаю только одно, что Сердюков был одним из тех, кто останавливал повальное воровство в армии. И я знаю не понаслышке… Поезжайте в Архангельское и посмотрите дома бывших военных (они, кстати, и сегодня еще есть), и узнайте, пожалуйста, как они и кем строились. Сердюков это остановил. Я допускаю, что могло быть все, что угодно. Но я видел пансионат, колледж, который сделан для детей военнослужащих в Москве. Я не брошу в него камень.
– У него было много врагов. То, что с ним произошло, это результат деятельности его врагов, которые победили его?..
– Не знаю. Я считаю, что если вдруг выявляется, что в министерстве возникают такие проблемы, министр должен уходить в отставку. Я считаю, что это нормальная практика любой страны. Министр должен уходить в отставку, на мой взгляд, сам. У нас такой практики, как вы знаете, в отличие от других стран, к сожалению, пока нет. Если эта практика началась у нас таким образом, я ее приветствую.
– Когда вы были представителем президента в Конституционном суде по делу КПСС, вы, как говорят, получили доступ к так называемой особой папке. По вашим словам, вы тогда сказали, что вы увидели реальную историю нашего государства.
– Да. Это правда.
– Что имеется в виду? Реальная история за какой период вообще и что это за реальная история? И когда мы, простые смертные тоже получим возможность?
– Вы знаете, вы задали, на самом деле, на мой взгляд, абсолютно ключевой вопрос даже не для истории, а для понимания того, что у нас сейчас происходит и что необходимо сделать, чтобы изменить ситуацию. Когда мы готовились по делу КПСС, мы рассекретили, потому что это было необходимо, порядка 96 тысяч документов, с них был снят гриф секретности. Опубликовано из них примерно полторы тысячи. Они все не секретные, их можно найти. Их можно взять из того же дела КПСС. Просто это никого не интересует. Интересовало всех, а сколько расстреляли? Миллион, 2 миллиона, 10 миллионов, 20 миллионов? Все остальное было неинтересно. Но когда мы подняли вот эту планку до миллионов расстрелянных, мы сами трагедию страны превратили в статистику. Смерть одного человека – это трагедия, тысяч – это статистика, а миллионов – тем более. Мы, к сожалению, увели эту проблему от сущностных вопросов. А выяснилось… Для меня было самым страшным… Я был правоверным, поверьте. Меня принимали в комсомол, в пионеры принимали в Музее Ленина. Простите, я ночь не спал, когда меня принимали. Я прошел весь этот путь и от него не отказываюсь. Но я увидел, что, оказывается, секретами нашей страны были преступления, которые совершало руководство этой страны. Может быть, если бы мы дали возможность людям это увидеть… Не спорить о том, сколько расстреляли, а дали бы возможность это увидеть, может быть, было бы иное отношение. К сожалению, этого не произошло.
– Почему?
– Просто потому, что у нас часто решения принимаются, исходя из политической целесообразности. Да, существуют какие-то тайны, и вы знаете прекрасно, в разных странах документы рассекречивались через 40 лет, через 60. Проблема в другом. Мы стесняемся своего прошлого. А главное, к сожалению, очень часто наше будущее представляется нам через имперские амбиции. А для меня самая большая амбиция, амбициозность заключается в том, чтобы люди нормально жили, получали нормальную зарплату.
– А вам не кажется, что, может быть, это еще связано с тем, что, широко говоря, руководство страны, те люди, которые управляют страной политически, экономически и так далее – это, все-таки, в основном советские люди и им не хочется?..
– А я сам советский человек. Простите, моя родина – Советский Союз, а не Россия.
– Понимаю. Хорошо, вы, может быть… Как это называется? …белая ворона в этой стае.
– Да не надо, я не хочу выделяться. Тех, кто выделяется, обычно быстрее всего отстреливают.
– Это правда. Хороший довод.
– Я не об этом. Вы не обращали внимания, что когда у нас начинается очередная антиамериканская истерика, когда антиамериканизм у нас уже из всех электробытовых приборов, уже откроешь микроволновку, он оттуда идет… Это нравится людям. А вы не замечали, что, на самом деле, это не проблема верха, это проблема страны, это проблема людей. И это проблема того, что, может быть, просто… В свое время замечательная женщина, профессор Стаффорда во время наших первых встреч перестроечных, там когда мы еще пытались налаживать контакты, когда была влюбленность России и Америки, мы проводили телемосты. А я тогда как раз по линии Комитета молодежных организаций выезжал, занимался установлением этих контактов. Она сказала: «Вы, русские – счастливые люди, вы даже не понимаете, как вы плохо живете». Мне кажется, может, в этом и смысл? У нас, к сожалению, проблемы реальной жизни накладываются на восприятие всего. И если вы будете искать ответы на эти вопросы вне того, что сегодня… Давайте не будем забывать, у нас 12,5% живут ниже черты бедности. Это 18 миллионов человек. Это не проблема Болотной – меня Болотная вообще не волнует. Меня волнуют эти 12,5%.
– Да, но, все-таки, я не понимаю. Мне казалось и, может быть, я ошибаюсь, что когда говоришь людям правду, пускай жестокую, пускай тяжелую, но зато правду, и они понимают, что это правда, потом — легче.
– Наверное. Вам легче. А человеку, который не знает, будут ли у него продукты для того, чтобы накормить сегодня ребенка… Потому что мы все живем в своем мире. И все то, что происходит вокруг нас, мы ощущаем в первую очередь по тому, в каких условиях живут наши дети, что их ждет завтра, смогут ли они пойти в нормальную школу, смогут ли они отправить ребенка в детский садик. Понимаете, мне, честно могу сказать, надоело обсуждение проблем вообще. Я хочу обсуждать конкретную жизнь людей. Мне приходится сегодня в бюджете, когда мы занимаемся этим, меня опять начинают давить миллиардами рублей: миллиард туда, миллиард туда. Мы измеряем все миллиардами рублей, а меня интересуют эти миллиарды – сколько больниц построено, как в этих больницах лечат, какие лекарства пьют, какие школы, какая температура в школе в Сибири, и не надо ли девочке в Сибири в школе бежать в туалет зимой в 40-градусный мороз? Вот это для меня гораздо важнее.
– Да, но, все-таки, Андрей Михайлович, вы, конечно же, адвокат. И вы, конечно, умеете уводить от темы.
– Да нет, пожалуйста, я отвечу на ваш вопрос. Вас интересует вопрос, виновато ли в этом руководство? Пожалуйста. Виновато. Всегда руководство виновато во всем том, что происходит.
– Нет, я хочу понять, почему не хотят говорить ту правду, которую вы читали своими глазами?
– А потому что она никому не интересна.
– Вы думаете, мы если бы имели эти бумаги, сейчас бы зрители не смотрели, им было бы не интересно?
– Я вам гарантирую, что смотрели бы 6-7% зрителей как, в принципе, смотрят эти программы. Все-таки, я не первый день работаю на телевидении, я прекрасно знаю, какие темы интересуют, а какие нет.
– Людей интересует правда всегда – это мой опыт безусловный. Только правда. И не та правда, которой специалист пользуется для чего-то, а просто правда.
– Владимир Владимирович, вы говорите правду?
– Стараюсь всегда.
– И я стараюсь. Тогда нам не в чем друг друга упрекнуть?
– Нет, я вас не упрекаю. Мне интересно, почему, как вы думаете, это происходит. Бог с ним. 12 декабря 1993 года, почти ровно 19 лет назад всеобщим голосованием народ России принял новую Конституцию, к которой вы имели отношение, поскольку вы участвовали в проекте подготовки этой Конституции.
– Да, я был представителем Президента в Конституционном совещании.
– Последнее время довольно много говорят о необходимости изменить Конституцию. Кое-что изменили – президентский срок, депутатский срок. Вообще как вы относитесь к тому, чтобы изменить Конституцию — так или иначе? Надо это делать?
– Нет. Ни в коем случае. Вы знаете, я считаю, что в Конституции есть все для того, чтобы страна могла успешно развиваться. Когда мы ее писали, и это был очень важный момент, в Конституцию вошло главное. Второй раздел Конституции – права, свободы человека, гражданина. На мой взгляд, это и есть та основа, на которой можно все остальное строить. Выстроена система создания нового законодательства, этой законодательной базы. Я считаю, что все нормально, но, ведь, в России, как известно, две беды — это инфраструктура и менеджмент. Можно таким образом заменить, такими понятиями? А мы пытаемся эти две беды устранять изменением законодательства. Конституция – это то, что должно оставаться неизменным, это принципы, на которых строится государство, демократические принципы. И права человека, личность человека как самая главная ценность. Это есть в Конституции. Меня очень пугает то, что сегодня мы пытаемся очень многие проблемы решать внесением изменений в Уголовный кодекс, в Административный…
– Вот об этом я и хочу вас спросить. За последнее время было принято довольно много всяких законов или поправок к законам Государственной Думой. В частности, по поводу митингов, по поводу государственной тайны. Немало людей есть, которые говорят, что это репрессивные, на самом деле, поправки, законы. Вы голосовали за них?
– За какие-то — да, за какие-то — нет. Думаю, что за те, о которых вы говорите, я голосовал. Я очень редко голосую против – в тех случаях, когда я считаю, что это, действительно, принципиально. Я голосовал против закона о полиции, против закона о наделении специальными полномочиями ФСБ. Причем второй закон (это было еще несколько раньше) – на мой взгляд, он был абсолютно безопасный, но мне казалось, что он просто имеет знаковое значение. Владимир Владимирович, я хотел как раз и пояснить свою мысль. В самих этих законах нет вообще ничего страшного. Я готов как юрист это доказать. Проблема не в законе, проблема в правоприменении. Все дело в том, что мы как раз и пытаемся, усиливая ответственность за что-то, там, за педофилию, например… Есть сомнения в том, что надо усиливать ответственность за педофилию? Да конечно нет. Надо усиливать, правильно абсолютно, все согласны. Но только одно «но». Когда ребенок на улице плачет, он потерялся, может быть, подойти к ребенку и погладить его по головке сегодня – надо подумать, а не поволокут ли тебя сразу в кутузку, что ты педофил. Проблема, я еще раз говорю, не в законе. Проблема в том, кто и как его применяет. И надо менять, на самом деле… Сейчас скажу, может быть, такое, полунаучное слово, но это мне кажется очень важным. Парадигму. Мы помним, что разруха не в клозетах…
– Да, в мозгах.
– Понимаете, для чего существует полиция, для чего существует безопасность? Она существует для защиты людей или для защиты государства, скажем так мягко, от людей? Если это развернуть, то все будет нормально. Ни один из этих законов, поверьте, сам по себе опасности не несет.
– Да, если развернуть, возможно. «Если». По-английски еще короче – if, маленькое слово такое, да? Ваши слова: «Сегодня недоверие людей к власти – главная проблема страны. Многие люди считают, что власть и народ живут в разных плоскостях, и эти плоскости не пересекаются». Это сказано вами в этом году. А можно ли возразить этим людям?
– Нет. Это правда.
– А почему? Отчего такое недоверие?
– Я думаю, что здесь очень много причин.
– Но нет ли каких-нибудь двух главных или каких-то очевидных, что, если бы не было того-то и того-то, то отношение было бы другим?
– Я не готов упрощать. Я думаю, что для людей первая и главная причина – все-таки, это расслоение общества, имущественное в первую очередь расслоение. Во-вторых, к сожалению… Это, помните, в советское время говорили, что это болезнь уха-глаза, когда больной приходит в поликлинику… То есть это несоответствие того, что я вижу, и того, что я слышу. Я думаю, что здесь очень много… Просто, понимаете, для меня эти слова – диагноз. А для очень многих людей эти слова – приговор. Для меня эти слова как для врача попытка подыскать лекарство, как это изменить. А эти слова для остальных — что приговор, все безнадежно. Я не уехал из нашей страны, когда мне это предлагали, в восьмидесятые. Вы знаете, я всю свою жизнь пытаюсь, на самом деле, доказать…
– Что значит «предлагали»? А вы не могли сами взять и уехать?
– Не в этом дело. Понимаете, люди едут в неведомое, не знают, что ждет. Мне Джордж Сорос предлагал уехать и работать в Америке, и так далее, я имел эту возможность — хорошо устроиться. Я не уехал, и сейчас всей своей жизнью я пытаюсь доказать, что выбор, который я сделал, не просто для себя, а для своих детей, что я сделал правильный выбор. Я родился в этой стране, я не собираюсь отсюда уезжать.
– Понятно. Совсем недавно мы с вами встретились на каком-то вечере, я точно не помню, на каком.
– На «Эхе Москвы».
– Да, день рождения был. И вы тогда мне напомнили, что вы – глава думского комитета по бюджету и налогам. И когда я спросил вас о том, а какой нас ожидает бюджет, вы ответили мне «Ужасный». Честное слово. Я прямо растерялся и, собственно, тогда решил: «Нет, его надо позвать. Надо понять, а что за ужасный бюджет нас ожидает?»
– Вы знаете, я могу сказать только одно. Что это не вопрос ужасного. Ужасный этот бюджет для меня, в первую очередь, как для председателя комитета. Потому что у нас уникальная ситуация, когда одновременно приходится рассматривать два бюджета – бюджет 2013, 2014 и 2015 года и 2012 года. И ужасный с точки зрения того, что бюджет, который всегда является результатом компромиссов, и на нас выплескивается поиск этого компромисса. А для меня самая большая проблема в бюджете, все-таки, то, что за 7-8 лет фактически функция парламента, который принимает бюджет, была сведена к нулю. Парламент просто нажимал на кнопку.
– Почему?
– Потому что так было удобно, потому что править…
– Кому?
– Я думаю, что в первую очередь это было удобно правительству, еще более это удобно было Министерству финансов, когда можно бюджетной росписью, не внося изменений в бюджет, изменить любые направления.
– А депутату наплевать? Он взял под козырек, нажал и все?
– Секундочку. Я ровно это и говорю. Так вот мы сегодня, за этот год практически существования Думы смогли сделать главное – мы изменили эту ситуацию. И сегодня это уже признается всеми. Сегодня бюджет реально рассматривается Думой, уже правительство понимает, что просто так это через Думу не пройдет, и проблемы бюджета сегодня стали рассматриваться парламентом. В США, которые вы хорошо знаете, Конгресс 92% времени (это подсчитано) тратит на рассмотрение бюджета. 92% всех законодательных актов проходит – это бюджет страны.
– Дело в том, что вы понимаете прекрасно, что в США Конгресс делится: Сенат – законотворческое, Палата представителей – финансовое. У нас Палата представителей – это Совет Федерации, который, на самом деле, лично я до сих пор не понимаю, для чего существует. Но это моя проблема, бог с этим.
– Это сложно. Я говорю сейчас о другом. Я говорю о том, что для законодательства — и для Конгресса, и для Палаты представителей, и для Сената — все равно основные вопросы – это программы развития. Наполнены они деньгами, либо это пустой лозунг. А у нас, к сожалению, бюджет и эти законы занимают менее 10% времени. Поэтому и получается, что у нас идет огромное количество законов, которые рассматриваются не через призму того, как они будут реализовываться… И когда я говорю, что бюджет ужасный, для меня это, во-первых, поиск компромиссов, а во-вторых, я прекрасно понимаю, что мы верстаем бюджет в исключительно тяжелой ситуации. В исключительно тяжелой ситуации непредсказуемости, когда не хватает денег, реально не хватает, и когда надо делать выбор.
– Вы вообще, с точки зрения многих, едва ли не главный критик нынешнего бюджета. «Противник Минфина» – так вас назвала газета «Ведомости» и тут же от вас получила упрек в желтизне. Дело, говорят, дошло до того, что, если верить прессе, в ваш спор с Минфином пришлось вмешиваться даже «высшим силам». Так что, во-первых, правда ли это, что пришлось вмешаться? И во-вторых, Макаров – человек Путина? Или Макаров – человек Медведева? Вопрос задавался тоже в прессе. Вы чей человек? И вмешались ли высшие силы в ваш спор?
– Первое. Это я говорю абсолютно точно: никакие высшие силы в наш спор не вмешивались. Я еще раз говорю, что здесь нет и не может быть даже никаких других трактовок. Без всяких оговорок. Это первое. Второе. Извините, но я не человек Путина и я не человек Медведева. Я – человек своих родителей, которые меня родили.
– Ну да, это мы все. Но тем не менее? Когда говорят о политических деятелях, эта формулировка, которую я осмелился озвучить, она вполне законная.
– Я могу вам сказать только одно. Я думаю, что, может быть, на это место (а я считаю, что я на него попал совершенно случайно и это было неожиданно для меня), может быть, я и попал, потому что я ничей человек.
– Не согласившись с экономическими, скажем так, взглядами Медведева, Алексей Леонидович Кудрин ушел с поста вице-премьера и вообще ушел из правительства. Вы разделяете точку зрения Кудрина, его несогласие с некоторыми положениями, которые выдвигал Медведев?
– Я думаю, что я сегодня, критикуя бюджет, высказал как минимум не меньше замечаний, чем Кудрин, это первое. И я не разделяю точку зрения Кудрина. Я объясню, почему. Я, во-первых, считаю Алексея Леонидовича Кудрина, действительно, лучшим министром финансов, чтобы не было никаких иллюзий, и у меня, действительно, с ним очень хорошие личные отношения. Но то, что у Думы отобрали права, действительно, реально вмешиваться в бюджет и реально его рассматривать, это результат деятельности Алексея Леонидовича. Он прекрасно понимал, что он разбирается в этих вопросах, наверное, лучше (я даже с этим спорить не буду). Но в Конституции записано: Правительство готовит бюджет и его исполняет. А принимает и рассматривает его парламент. Это принципиальная позиция. Я могу сказать только одно. На сегодняшний день сделано все, что возможно, я думаю, что вот это совместная работа, для того чтобы решить проблему главную: независимо от того, какой будет цена на нефть, все обязательства государства будут выполнены. Но! Проблема развития страны – как развивать ее экономику, как уходить от нефтяной зависимости, пенсионная реформа, которую сейчас правительство предложило, и которую мы сейчас приняли по предложению правительства – эти темы требуют гораздо более серьезного обсуждения. Мне жаль, что эти темы будут обсуждаться после того, как решения принимаются, а не до того.
– Да мне тоже жаль. Я думаю, еще всем жаль. Вы за возвращение прогрессивной шкалы?
– Категорически против.
– Всё, остались как есть. Просто времени маловато. Вы сказали такую интересную вещь: «Я не ходил на выборы и не голосовал, чтобы это было просто понятно, с выборов Ельцина в 1996 году. Не ходил. А в этот раз я первый раз за эти годы пошел на выборы и проголосовал за «Единую Россию». Я искренне проголосовал, потому что, на самом деле, экономическая программа «Единой России» — это единственно возможный путь выживания страны».
– Это не я сказал, это Евгений Григорьевич Ясин сказал перед выборами. Я думаю, что, если меня можно упрекнуть в конформизме, то уж Евгения Григорьевича никто не упрекнет.
– Времени у нас осталось совсем мало, и единственный вопрос перед Марселем Прустом. В одном интервью вы сказали следующее: «Самые страшные проблемы нашей страны в том, что оппозиция мельчает. Не хватает реального противника, с которым можно серьезно обсуждать проблемы». Вы что, всерьез хотите сказать, что у оппозиции есть равные возможности разговаривать, что СМИ дают возможность поговорить с ними? Вы не замечаете, что их практически нет?
– Владимир Владимирович, я в отличие от вас не мыслю столь глобальными категориями, я мыслю категорией, когда я и оппозиция выходим на трибуну и обсуждаем бюджет. Если вы возьмете заключение Комитета по бюджету, которое я писал, 120 страниц компьютерного текста критики бюджета, и посмотрите, что говорила оппозиция, вы увидите, что да, оппозиция мельчает. Достаточно прочитать это.
– Вы же понимаете, о какой оппозиции я говорю.
– А я говорю о реальной оппозиции, не о той, которая… Простите, для меня болтовня на митингах – это не путь решения проблем людей.
– То есть это — не оппозиция? КПРФ – это оппозиция, ЛДПР – это оппозиция?..
– Нет.
– А кто оппозиция тогда?
– Я считаю, что сегодня в стране нет оппозиции.
– То есть все согласны?
– Нет. Я считаю, что сегодня, к сожалению, самая большая беда власти – то, что у нас нет серьезной оппозиции. Я бы искренне хотел, чтобы эта серьезная оппозиция появилась, чтобы у нее была серьезная программа, чтобы это была, действительно, угроза власти. Тогда власть сможет развиваться.
– Последний вопрос. Как говорят англичане- last, but not least, да? Недавно назначенного губернатора Московской области Шойгу внезапно сажают в освободившееся кресло министра обороны. Столь же внезапно на место Шойгу перекидывают теперь бывшего руководителя фракции «Единая Россия». На его место избирают Владимира Васильева. Спикер Думы, надпартийный, господин Нарышкин вдруг вступает в «Единую Россию». Вообще вы понимаете, что происходит?
– А вы?
– Нет. А поэтому вас спрашиваю. Я же не вращаюсь в этих кругах.
– Понимаете, я, честно говоря, считаю, что у нас гораздо более серьезные вещи происходят, чем то, что вы сказали. Здесь право Президента назначить.
– То есть вы понимаете, что происходит?
– Да, понимаю.
– Потому что я успокоился, что есть хоть кто-то, кто понимает, что происходит.
– Я могу вам сказать только одно. Я понимаю то, что происходит. И я еще раз вернусь к тому, что я сказал, буквально одной фразой. Это то, что, к сожалению, очень многие вопросы… Ведь, мы говорим практически об одном и том же, и многие выводы, которые делаются, для меня это диагноз, а для кого-то это — приговор. Я хочу, чтобы в нашей стране жить было лучше. И я уверен, что это можно сделать.
– Кто этого не хочет?
– Нет, секундочку. Я уверен, что мы можем это сделать. И это делаем. Я каждый день делаю так, чтобы жить было лучше.
– Марсель Пруст имеет к вам несколько вопросов.
– Владимир Владимирович, а можно, извините, буквально одну секунду? Правда, это интересно. Ведь Марсель Пруст, насколько я помню, никогда не задавал вопросов, он только отвечал на них, причем известно только два варианта ответов – 13 и 20 лет.
– Нет, их было 2, 13 и 20 лет. Но, вот, почему-то опросник стал называться «Опросником Марселя Пруста». Это не я придумал.
– Да нет, я знаю, кто это придумал, поэтому у меня вопросов нет.
– Кроме того, я даже иногда ввожу вопросы, которые ему не задавали.
– Кстати, один очень интересный – что вы скажете, когда предстанете перед Богом? Марселю Прусту не задавался этот вопрос и он на него не отвечал. Кстати, а почему не религиозный человек Познер (я тоже не религиозный человек) задает этот вопрос? Вас, действительно, так волнует эта тема?
– Вы знаете, когда у вас будет своя телевизионная программа, которая, как я понимаю, начинается завтра в прямом эфире, вы меня пригласите и зададите мне вопрос. И я буду отвечать. А сегодня задаю вопросы я.
– Я вас приглашаю, Владимир Владимирович.
– Вы скажете, когда. Значит, чего вы больше всего боитесь?
– Зависти.
– В каких случаях вы лжете?
– Никогда.
– Что вам больше всего не нравится в вашей внешности?
– То, что все помнят, что я когда-то весил на 92 кг больше.
– Если б вы могли изменить в себе что-то одно, что бы это было?
– Вы знаете, я думаю, что самое сложное для человека – это остаться самим собой. Я хотел бы остаться самим собой. Но, если можно, на 30 лет моложе.
– О чем вы больше всего сожалеете?
– То, что моложе я уже никогда не буду.
– Что вы считаете своим главным достижением?
– Я надеюсь, что об этом поговорят на моих похоронах.
– Какова ваша главная черта?
– Терпимость и, судя по мнению моих друзей, чувство юмора. Но, все-таки, о главной черте, наверное, лучше спрашивать друзей и врагов.
– Что вы считаете своей главной слабостью?
– Терпимость.
– Какую добродетель вы цените выше всех?
– Терпимость.
– Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?
– «Я как минимум не мешал тебе. Отпусти меня обратно».
– Это был Андрей Макаров. Спасибо большое.
– Спасибо вам.
Интервью 2012 года