Рената Литвинова

Рената Литвинова: Я – человек Советского Союза

– Сегодня наш гость – Рената Литвинова, режиссер, сценарист, актриса. Здравствуйте.

– Добрый вечер, здравствуйте.

– Как вам погода сегодня?

– Да, одновременно все стихии. Тяжеловато.

– Да. А не депрессивная, нет?

– Нет. Кстати, я не завишу от погоды.

– Здорово. Многие зависят. Хорошо. Как-то вы сказали, что «давать интервью – тяжелая необходимость» и что это почти бессмысленно.

– Да. Если я себя за что-то осуждаю, то, конечно, за эти иногда интервью. Но к вам-то – это же можно.

– Ну ладно? А почему бессмысленно-то?

– Нет, есть всегда какая-то мотивация. Все равно же ты приходишь ради какого-то дела. Я пришла, у меня вышел в прокат фильм. Все-таки, надо ему помогать как-то в прокате. А так, конечно, бессмысленно мотаться, я считаю, что не стоит.

– Вообще фильм, действительно, вышел в прокат, я его посмотрел.

– Спасибо вам большое. Поддержали нас рублем, что называется.

– Да. Вы – режиссер фильма, вы – сценарист фильма, вы играете главную роль, так что можно, действительно, сказать, что это ваша картина. Насколько это может быть картина одного человека, это ваша картина.

– Да, и еще у меня был соратник Земфира – она тоже со мной разделила все трудности. Я отвечала за все, что видно, а она за все, что слышно.

– Правильно. У меня такой вопрос. Вы в этом фильме играете медсестру Таню Неубивко, которая, на самом деле, является смертью.

– У меня сначала она была охотница за красивыми душами. И все равно такое, внеземное существо. И если обратиться к каким-то древним мифам, той же Греции, ведь, они же страстно верили, что эти боги существуют. А мне кажется, что существуют, все-таки, какие-то силы, которые досматривают. Это же не случайно — древние учения о том, что, все-таки, душу кто-то сопровождает. Есть масса каких-то примет – перед смертью тебе кто-то снится, и у каждого народа какая-то своя смерть. И у Феллини была, он себе представлял женщину в красной комбинации. То есть каждый может себе навоображать, и это, кстати, сбудется.

– А вообще тема смерти вас занимает?

– А как она может не занимать? Она же приходит к каждому человеку. Я все время говорю: «Все мы – будущие мертвые». И в данном случае я так не разделяю — тема смерти, тема жизни. Это же все очень близко… Как сказать? Мы все обречены потом изучить эту тему поближе.

– Вы как-то сказали так, что вы смерти не боитесь, вы боитесь бессмертия. Это как понимать?

– Это красивая фраза.

– Вы и в самом деле, во-первых, не боитесь?

– Представляете, я пришла к такому состоянию. Потому что ты в течение жизни… Как дети? Они же думают, что они бессмертные. Они же не думают, что они когда-то умрут. И мне кажется, что это самое верное отношение к этому – думать, что ты бессмертен. Но вы же атеист?

– Я – да.

– То есть вы думаете, что всё?

– Я абсолютно точно знаю, что есть смерть. Я же, все-таки, биолог к тому же. Я ее не боюсь. Но я понимаю, что это конец для меня.

– А душа?

– Да у меня нет никакой души, и ни у кого нет. На мой взгляд. Но это не важно – я никому не хочу ничего навязывать.

– Нет, я уважаю. Как то — уважать чувства верующих, я уважаю чувства неверующих.

– Очень хорошо. Но на самом деле, это была просто красивая фраза, что вы боитесь бессмертия?

– Мне кажется, что да. Просто мне иногда нравится соединять слова, и иногда они… Просто красивая фраза.

– Смерть – это то, куда мы все идем, и чем все кончается, по крайней мере, на Земле, насколько нам известно.

– Да. Это такое слово, которым мы называем вот туда переход.

– Если есть переход, то так. А если нет, то все равно так. Тогда смотрите. До этого, почти у всех наступает старость. Некоторые умирают молодыми, но, все-таки, чаще в старости. Как вы к старости относитесь?

– Плохо я к ней отношусь, конечно. Несправедливый это процесс, я считаю. Потому что внутри-то мы не стареем. Для мужчин я еще туда-сюда соглашусь. А женщине, конечно, все это драматично. Но это надо как-то принять и идти по этому процессу. Ты же просто дряхлеешь, ты становишься усталым, но в тебе горят те же страсти. Конечно, несправедливо. Это твоя оболочка стареет проклятая.

– А разве жизнь справедлива?

– Нет, не справедлива. Это мы, конечно, пытаемся в искусстве восстановить баланс, но в мире, конечно, идет приумножение зла и работает этот закон как-то страшно и неотвратимо. И, наоборот, меня удивляет, что существуют еще люди добрые, порядочные. Вот это вызывает, конечно, скорее удивление, чем это норма.

– Я, естественно, очень много почитал о том, что вы говорите и что о вас пишут. Потом, все-таки, мы с вами знакомы, хоть и поверхностно, но довольно давно. Меня поразили некоторые ваши слова. «Мне совсем не нравятся женские реакции, – говорите вы. – Я не люблю, когда женщины плачут, интригуют, сплетничают. Меня это как-то ломает. И мне это непонятно».

– На работе, на работе. Непонятно. Я это вообще ненавижу. Вместо того, чтобы работать, они разламывают этот процесс. Что такое женский коллектив? Когда она вдруг берет и манипулирует этим рыданием поперек всего процесса. Огромная тетка визжит и рыдает. А она должна работать. Это какой-то шантаж.

– С вами такого не бывает?

– Нет, я не люблю это.

– От мужчин вы тоже не в большом восторге, вы говорите: «Мужчинам вообще просто. У них нет семьи, детей, они более безответственны. А женщины все навешивают и навешивают на себя. Мне кажется, что сейчас матриархат, и мужчины – это слабый пол, им все тяжелее и тяжелее. А не женщинам. Женщины сейчас и интересней».

– Согласитесь со мной, что, в принципе, это совпадает с правдой. Ваше поколение еще мужское. А дальше тут нарождается…

– Вы говорите это применительно к России? Или применительно вообще?

– Конечно, я Россию знаю больше. А там я не могу глубоко исследовать эти процессы.

– Помните, была целая шумиха много-много лет тому назад в газетах «Берегите мужчин»? Это было в Советском Союзе. Не помните, нет?

– Кстати, а что? У нас демографический перекос. Мужчин не хватает. И бедные женщины охотятся на любых завалящих. Короче говоря, мало мужчин. Не хватает дамам. Там 60%, по-моему, женщин и 40% мужчин.

– Не хватает мужчин, очевидно, в вашем понимании того, что есть мужчина. И вообще, что есть мужчина в вашем понимании? Демография – бог с ним.

– Так я говорю, даже в численном…

– Понимаю. А если говорить о качественном?

– Качество тоже упало, желает лучшего. Сейчас очень сильно стираются границы между мужским и женским. Сейчас же мужчины уже берут на себя женские функции, а женщины – мужские. Стирается все. Даже в одежде. Есть женщины, которые ни разу в жизни не одевают ни одну юбку. Короче говоря, в этом смысле мужское и женское, все объединяется в одно целое. Так же, как и весь мир.

– И тогда нет ни мужского, ни женского, получается?

– В конце концов, видите, соединяется в какое-то некое существо. Я, конечно, с этим не согласна, но это так.

– Вообще, вы мне должны попытаться объяснить свой взгляд, потому что… Вот, вы, например, говорите так: «Я не люблю мужчин, я не люблю женщин»…

– Это я не говорю так. Это, между прочим, я написала для героини из новеллы Киры Муратовой. Там маньячка, которая убивала женщин, которые отказывались от своих детей. И когда у нее спрашивали концепцию жизни, она говорит «Я не люблю детей, я не люблю животных…»

– «Мне не нравятся люди. Этой планете я бы поставила ноль».

– «Я бы поставила ноль». Но это говорит героиня, убийца и маньяк.

– А вы так не думаете?

– Нет, конечно.

– А если б надо было поставить оценку этой планете, вы бы какую поставили?

– Все-таки, повыше.

– Выше нуля – это не трудно. А сколько? Единицу?

– Как можно поставить планете оценку?

– Я согласен с вами, да. Вообще, ваш внешний облик, по крайней мере, публичный, совершенно, на мой взгляд, не похож на внутренний.

– Раскосяк такой. Я согласна.

– То есть внешне вы обворожительны, красивы, изнеженны чуть-чуть, чуть декадентская, покачивающаяся на высоких каблуках, изящная и так далее.

– Мне так кажется красиво.

– Красиво. Внутри вот что происходит – я вас цитирую: «Человечество, в конце концов, само себя погубит, как это ни печально. Я скорее трактую жизнь как один сплошной страх, к которому надо идти навстречу и не избегать страданий. Я всегда говорю и держусь этой версии, что смысла у жизни нет, его назначает каждый человек, назначает себе сам. И все равно ничего сделать нельзя – все ухудшается, климат тоже, ну и конец света. Ну и что? Я в этом живу». И об отчаянии вы говорите так: «Оно так питательно. Я люблю поотчаяться, без остатка. Потому что если уж болеть, так болеть, а если отчаиваться, так без остатка». Какое-то такое несоответствие между вот этой внешней и… Что у вас внутри-то? Вы очень печальный человек?

– Нет, мне кажется, я очень позитивный человек. Иногда, все-таки, нужно же отдаваться каким-то страданиям. Там все вырвано. Эти журналисты, конечно, собаки, они берут из разных концов и настригают эти фразы. Я говорю, что нужно идти на испытания, не огибать их. Надо идти. И если тебе предназначен какой-то телефонный разговор, какой-то страдательный момент, ты идешь на него. Я не хочу это огибать, это нельзя. Мне нравится впасть в какое-то страдание и пострадать. Это для меня питательно, даже отрицательные моменты. Мне нравится их превращать в плюсы. Но видите, это все теория такая…

– Вы помните фильм «Пролетая над гнездом кукушки»? Сцена, где герой пытается на спор вырвать умывальник, раковину, ему не удается…

– И он говорит «Я хотя бы попытался».

– И он уходит, и они над ним похихикивают, и он говорит «По крайней мере, я попробовал». Вы это имеете в виду — идти навстречу, все равно пытаться, даже если ничего не получится, но не важно, это надо делать?

– Вы знаете, как это? Ты проезжаешь мимо какой-то аварии. И все говорят: «Не смотри, не смотри, не надо», и не выходят. Но это я говорю очень теоретически. Но я не пройду мимо. Если лежит человек, 10 человек мимо него пройдут, я не пройду мимо. Если какое-то испытание тебя ждет, все-таки, я на него пойду. В этом смысле. Уж если ты влюбился, то нельзя пропускать этот момент. Ну

– Просто мне очень интересно… Вы сказали «Влюбился». Есть страсть, есть влюбленность и есть любовь.

– Некоторые не различают.

– А вы различаете?

– Мне кажется, когда приходит любовь, ты уже понимаешь, что все остальное были именно все эти мелкие подчувства.

– Влюбленность – это подчувство?

– Влюбленность – это такое, я бы сказала, живительное, питательное. Надо все время влюбляться в кого-то. Это так омолаживает, вносит какое-то тебе счастье, вдохновение.

– А можно любить человека и быть влюбленным одновременно в другого?

– Абсолютно, да. Мне кажется, так и надо. Обязательно. Обязательно кем-то очаровываться. Мне говорила одна подруга очень смешно, она говорила «без проникновения». Ты же можешь очаровываться каким-то талантом. Не знаю, у меня такое постоянно. Я себе разрешаю сверкать глазами, да хоть в вашу сторону. Понимаете? А для творческих людей… Обязательно надо влюбляться.

– Надо влюбляться? И при этом можно спокойно любить другого человека?

– Да. И быть верным, преданным, другом. Сами понимаете.

– Вы верите вообще в моногамию?

– В моногамию? В принципе, я такая и есть. Мне кажется, что это какая-то бессмыслица — везде выискивать себе что-то.

– Моногамия, вы же понимаете, это ты верен одному человеку в течение всей своей жизни.

– Да. Мне кажется, это сохраняет твою энергию.

– Но вы же дважды были замужем, правильно?

– Ну, вот… «Дважды замужем». То есть мы будем про личную жизнь говорить?

– Нет, я больше не буду. Но просто моногамность…

– Верю. И каждый раз верила. Честное слово.

– Тогда понятно. Это другое дело.

– И тоже, кстати, сначала смиряешься, а потом веришь, а потом думаешь «нет, не могу я так» и сселяешься куда-то в другие территории.

– Значит, вы сказали, что… Ладно, насчет старости понятно. Вообще не кажется, что стареть не только вообще тяжелая вещь, но, может быть, в России еще более тяжелая, чем где-то?

– Это вообще безобразие. Мне кажется, стареть в России – вообще это какой-то кошмар, потому что здесь все против стариков, начиная от климата. Я не знаю, я вот думаю, а в чем ходить по этим гололедам? Даже моя мама упала, и это всё, уже превратилось в страдания и в постоянную проблему с ногой, с рукой. Что, в шиповках, что ли, ходить, чтобы цепляться за этот лед, который никто не откалывает? Здесь ужасный климат, здесь ужасное отношение к старикам, здесь совершенно ничтожные зарплаты эти… А что придумал мэр? Помните, он все выдвигал эту версию, что нужно их сселять всех в какой-то город? Всех стариков, пожилых, пенсионеров. Я думаю, он же близок к пенсионерскому возрасту – пусть он туда и сселится первый. Это же безобразие. Как может такое в голову зайти?

– Да. Но некоторые говорят, что это опять его неправильно процитировали собаки журналисты.

– Собаки, да.

– Да. Может быть, и так. Я не знаю. Хорошо. Кроме льда. Действительно, во многих странах этот лед очищают и правильно кладут асфальт, и так далее.

– Чудовищно низкие пенсии. Как это возможно? Это невозможно. Никто ими не интересуется, нет никаких структур для этих бедных пенсионеров. А сколько одиноких? И они никак не досмотрены. И нет общественных каких-то организаций, которые бы о них заботились. Это же кошмар! Какая-то бабушка идет два сантиметра в час за молоком и все кругом на нее ругаются. Это же ужасно.

– Помните, песня была с такими словами, что молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет?

– Какой там почет? А это якобы бесплатное медицинское обслуживание? Это же все фикция абсолютная. Эти совершенно равнодушные врачи, которые тоже, может быть, на ничтожную зарплату из последних сил. Они не могут же работать психотерапевтами, потому что и лекарств у них нет. Что они могут прописать человеку? Только сочувствие оказать.

– Хорошо. Лучше не стареть в России.

– Здесь все против старости.

– А детство? Вы помните свое детство? Оно счастливое вам вспоминается?

– Я же была в Советском Союзе.

– Но и тем не менее?

– Я – человек Советского Союза. Нет, кстати, детство у меня было не очень счастливое. Какое-то детское одиночество у меня было, но это уже лично моя, наверное, была проблема психологическая.

– А школу как вы вспоминаете?

– С отвращением. Простите меня, мои одноклассники. Они-то меня какое-то время, первые несколько лет приглашали на эти сборы одноклассников. А я не хочу идти туда. Меня не тянет к ним. А потом я была самая длинная в классе, меня обзывали Останкинской телебашней как, практически, где мы сидим. Я ходила только в музыкальную школу, потом на спорт. И была такая… Меня даже наша классная руководительница называла «Не трогайте, я не от мира сего». Она меня оставляла после уроков и учила меня выкручивать тряпку половую. У нее было такое издевательство надо мною.

– А каким спортом вы занимались, если не секрет?

– Легкой атлетикой.

– Каким видом?

– Бегом. Таланта у меня не было, признаюсь сразу. Меня, кстати, тренер держал тоже за какую-то мою позитивность. Я была позитивной. Бегала.

– Хорошо. Значит, как-то получается, что куда ни кинь, всюду клин. Детство – нет, старость – нет.

– А когда я поступила во ВГИК, там наступило настоящее счастье. Я вдруг нашла каких-то друзей, это именно люди, с которыми можно провести время, поговорить. И я уже припала к этому великому кинематографу. У нас в 9 часов была первая пара, и начиналось кино. История кино. И начиналось сначала немое кино, русское, потом зарубежное. Все пропускали, потому что все же спят, а я бегала, смотрела в актовом зале на последнем этаже. Это сейчас в интернете все доступно, а тогда, чтобы посмотреть какие-то шедевры, мы ездили в Белые столбы.

– Кстати об интернете. Ведь в интернете, даже если у вас большой компьютер с большим экраном, то вот вы смотрите картину на таком экране. А ведь человек, который сделал картину, он сделал совсем для другого экрана. Вам не кажется, что это некоторая профанация?

– Профанация, согласна. Ерунда, это правильно. Надо смотреть на каком-нибудь более-менее внушительном.

– Как сделано было. Это все равно, что рассматривать живопись на почтовой марке.

– Абсолютно с вами согласна. Но видите, человечество даже это уже устраивает. Но есть и другие ценители. Я же тоже думала, что наша картина не будет пользоваться… Она же снималась вообще практически в стол. И вдруг я вижу, что люди на нее ходят и даже полные залы, и даже на премьерах, куда я езжу по городам, аншлаги. Людям надо это.

– У вас ведь есть дочь. Ей сколько лет?

– Сейчас ей 11, но она все время себе набавляет. Я отбавляю, а она добавляет.

– Где она учится?

– Сейчас она уже учится во Франции.

– Во Франции? Почему?

– Мы попробовали один год, чтобы она выучила язык.

– Только на один год вы хотите? Потому что, вообще, стало довольно модно среди людей, которые могут себе это позволить, посылать своих детей…

– Она очень несчастна была в русской школе. И мне совершенно непонятно это обучение, которое сейчас в русских школах, это вот тестирование. Дети очень много и долго делают уроки, и это было буквально с первого класса. Какой-то ад, какие-то непонятные доклады, рефераты. Как будто у ребенка нет детства, то есть нет времени даже выйти, погулять. И когда я ее отдала во французскую школу, там совсем другое. У них как-то по-другому и каникулы сделаны, и у них совсем другая система обучения, какая-то человеческая. То есть если говорить про нашу систему образования, то я, конечно, нахожусь в большом горе от этого, то, что сейчас происходит в школах. Но это уже длинная и большая тема.

– Да. А как вы относитесь к интернету?

– В смысле для детей?

– В том числе.

– Мне кажется, конечно, он заменяет настоящую жизнь и отбирает твое время. Но это уже часть реальности. Но я всегда была против, я очень лимитировала ребенка. И сама как-то. Меня нет в интернете, у меня нет ни Facebook… Это все какие-то поддельные Ренаты Литвиновы.

– И блогов вы никаких не ведете?

– Нет. Не веду. В принципе, это слишком много отнимает времени. Я понимаю, что это уже большой ресурс. Может быть, когда-то к этому можно прийти, когда будет больше времени. Но, конечно, это зажирает. Если ты даже садишься туда на секундочку, тебя затягивает вся эта труба и у тебя вылетает сразу несколько часов из твоей жизни. А потом там столько негатива. Такое начитаешься на себя.

– Я хотел чуть-чуть с вами поговорить о политике, вернее, о вашем отношении к политике.

– Политику я считаю самым низким жанром, который вообще существует в жизни. А политиков – самыми наихудшими представителями человечества. И поэтому я никак не хочу туда тратить свою жизнь. Если уж меня совсем как бывшего советского человека так вот прикрутят, когда мне, например, государство будет указывать, что писать, что делать в своих фильмах, тогда я буду советовать государству, что ему делать. И когда я сталкиваюсь с каким-то конкретным злом, я знаю, что сделать, но я не могу залезать на трибуну и советовать всему народу, что делать в борьбе со злом. Все-таки, я не могу так низко пасть, скажем так. И потом в моем творчестве, в работе у меня столько страданий, столько силы забирает моя работа, что, конечно, мне ответвляться на это… Получается, что я эффективней именно, все-таки, в своей работе, и через нее я буду выражать какую-то свою политическую…

– То есть вы не безразличны к тому, что происходит вокруг. Я правильно понимаю?

– Не безразлична. Например, мы связались с Архнадзором и взяли списки снесенных зданий, которые у меня героиня ходит, ищет прекрасные старинные здания, которых нет в нашем городе или их крайне мало. И я просто была в ужасе, когда я взяла вот этот том буквально снесенных зданий по личному распоряжению мэра Лужкова, по личному распоряжению мэрии города. «Снесено», «Снесено». Какие-то палаты, какие-то особняки, все это куда-то приватизировано. Какие-то огромные архитектурные преступления совершались в этом городе. Никто за это не понес никакой ответственности. И что мы видим взамен? Мы видим эти безобразные торговые дома, бетонное элитное жилье пустующее, где можно какие-то фильмы ужасов снимать, потому что там никто не живет. Там так я выразила свой протест. И моя героиня ходит, и эти все в этом волшебном радио звучащие адреса – они совершенно подлинные. «Снесен такой-то дом, снесен такой-то дом».

– Скажите мне, пожалуйста, считаете ли вы, что государство должно, обязано финансировать производство кинофильмов?

– Конечно, оно должно поддерживать русскую киноиндустрию. Ввести какие-то квоты, чтобы прокатчики брали русские картины.

– Я сейчас говорю не о квотах. Я почему вас спрашиваю? Потому что если я, государство поддерживаю вас, даю деньги, то разве я не имею права требовать от вас некоторого содержания, чтобы там чего-то не было или, наоборот, чтобы что-то было, раз я плачу? А вы хотите от меня получать деньги, но делать то, что вы хотите делать. Разве так бывает?

– Во-первых, я не хочу получать. Если я хочу высказываться совсем свободно, я, видите, сделала это на свои деньги, на крошечные какие-то, небольшие…

– Есть продюсеры, которые могут дать деньги – это личности отдельные. Вот, если я очень богатый человек, я вам говорю «Рената, я…»

– Я не знаю. Мне государство пока никогда ничего не диктовало. В праве ли оно диктовать?

– Вернее так: обязано ли оно давать деньги?

– Обязано. Надо поддерживать искусство. У нас совершенно оно находится в аховом состоянии.

– Но при этом не имеет права диктовать?

– Я не знаю. А что оно может диктовать? Снять биографию какого-нибудь партийного лидера?

– Я даже не знаю, что. Но оно может посмотреть сценарий, сказать: «Вы знаете, это место – мрачновато. Нельзя ли как-нибудь по-другому, Рената Муратовна? Будьте так…»

– А, кстати, мне такое говорили всякие редактора в советские времена. Это были какие-то идиотские женщины с начесами.

– Но они это делали. И более того, принимали или не принимали вашу картину и давали категорию, и от этого зависело, какой вы получаете доход.

– Это было, да.

– Да. Это вам нравится?

– Нет. Но это я сразу вспоминаю те времена, потому что я-то их помню. А теперешние молодые не помнят. И очень сильно поддерживают всякие коммунистические веяния. Но они же не знают, что это было, какой это был кошмар, какая это была капитальная несвобода.

– Да. И все-таки вы не ответили на мой вопрос. Вы говорите «Да, должно давать деньги, поддерживать».

– Должно.

– Ладно. Но не должно при этом вмешиваться в ваш текст, в ваши съемки. Не может от вас требовать.

– Мне кажется, не должно быть мата, может быть. Я даже не знаю, как можно вносить цензуру. Это какой-то абсурд. Как в меня внести цензуру? Что я должна не делать?

– Просто тут высказывался примерно в этом роде нынешний министр культуры.

– Он, знаете, что сейчас? До меня донеслись слухи, что нельзя сигареты в кадре. Тогда что, вычеркнуть весь мировой кинематограф?

– Это Онищенко. Вы путаете его с Онищенко. Я говорю о министре культуры. Я не хочу сейчас его долго цитировать, но идея такая, что коль скоро мы даем деньги, то мы имеем право что-то за это требовать.

– Господи, но это же не его деньги. Почему он так говорит? Это деньги же народа. Это же налогоплательщики, правильно? Какое он имеет право говорить от всех налогоплательщиков?

– Я надеюсь, что, может быть, он даже слушает.

– Да. Поэтому, конечно, он не истина в последней инстанции ни разу. Я готова быть оппонентом в этом смысле, если будет затрагиваться мой текст с художественной точки зрения и будут привнесены какие-то цензуры.

– Коль скоро говорим с вами о политике. Как-то вы сказали, что влюбленность во власть – это нормально. Что вы имели в виду?

– Влюбленность во власть?

– Да, где-то я эту фразу увидел. Нет? Власть притягательна, может быть, для кого-то?

– Нет. Наверное, это с точки зрения, что когда человек обладает властью, женщины, наверное, на это ведутся.

– А, это. Это известно. А вы вообще ходите на выборы? Вы голосуете сами?

– Меня так осуждают, но я не ходила, два раза уже не ходила. Потому что я три года назад пошла… Ужас! Все, за что я голосовала, все провалилось. Я считала, что это была неправда, потому что там был какой-то 0,000%. Я не поверила в эти выборы. Я подумала: «Что такое? Я потратила свое время. Но это же все какое-то вранье». И я разочаровалась в справедливости и перестала тратить на это свое время. Но, может быть, на следующий год пойду. А вы ходили?

– Вы знаете, вообще в этой программе обычно я задаю вопросы. Но для вас я сделаю исключение. Я считаю, что я обязан. Я хожу. Иногда с отвращением, но хожу. Я могу вам задать следующий?… Вы имеете награды, множество наград, в том числе и государственные. Вы – заслуженная артистка РФ.

– Я – лауреат Государственной премии. Когда мне Миша Ефремов позвонил и сказал, что мы – лауреаты, и что нам надо идти в Кремль, я-то думала, что он меня разыгрывает. Я сказала… В общем, я ему кое-что сказала, повесила трубку, а потом вдруг выяснилось, что это правда. За этот фильм.

– И как вам это? Это для вас это важно?

– Денежно никак, потому что все разделили на всех.

– Нет, я имею в виду не денежно.

– А что это еще дает?

– Я не знаю. Чувство удовлетворения, которое главное советское чувство было.

– У меня 7 месяцев подряд шел монтаж с одним жутким монтажером, кретином совершенным. И он меня довел до такой степени, что где-то на седьмом месяце у него слетел весь мой монтаж. Это было состояние, что я схватила какую-то вазу, я за ним гонялась. Если мне попадалось что под руку, я пыталась его как-то достать, он от меня бегал очень ловко. Я ему орала: «Я – лауреат государственной премии, я тебя разрежу на куски, выброшу твое тело и меня никто не засудит», потому что он меня довел до такой степени… И вдруг в этом тексте я впервые в жизни вспомнила, что я – лауреат государственной премии. Я говорю: «Он мне ничего не сделает. И любой суд меня оправдает». Это я уже кричала ему, когда меня держали.

– А почему вы его раньше не выгнали? Что же вы его держали 7 месяцев?

– Потому что он знал материал, и меня уговаривали его оставить: «Еще подожди, он сейчас знает, где чего лежит». А потом он еще спрятал материалы и меня шантажировал, когда уже дошло до такого рукоприкладства. Он мне говорит: «Выплатите мне еще одну зарплату, тогда я вам покажу другой материал». Представляете, какой негодяй? Вот тогда-то я и вспомнила, что я – лауреат государственной премии. Единственный раз за много лет.

– Еще о кино. Вы говорите так: «Кино для меня – шаманизм. Я считаю, что цель кино – показать свою личную версию этой жизни, сны, а не какую-то бытовуху. Потому что когда вы выйдете из кинотеатра, она и так шибанет вас по голове». Что дает зрителю, на ваш взгляд, ваша версия жизни?

– Потому что никому не интересно смотреть то, что он может посмотреть из окна или, выйдя из метро или из подъезда.

– Но какая ваша версия-то?

– А моя версия – посмотреть, как я вижу свой мир, подсмотреть какой-то чужой, прекрасный сон.

– И когда люди ходят на вашу картину… А вы говорите, что много народу пошло и что даже аншлаги. Это поэтому?

– Да. Людям, все-таки, нужны и такие картины. Все-таки, не только те, которые финансирует наш министр.

– Смотрите, вы довольно резко высказываетесь по поводу так называемых нормальных людей.

– Почему? Нет, я просто говорю, что искусство, наверное, не убежище нормальных. Слишком много нормальных.

– Вы – сноб вообще? Как вы считаете?

– Ну, в хорошем смысле…

– А что такое сноб в хорошем смысле?

– А что в вашем смысле сноб? Расшифруйте мне. Просто, может быть, мы по-разному это трактуем слово.

– Может быть, и нет. Поэтому я вас спрашиваю. Я же пока что без оттенка отношения. Просто спрашиваю, вы – сноб, Рената? Вы что мне скажете? В хорошем смысле да, правильно?

– Может быть, да.

– А что это такое тогда, чуть-чуть если раскрыть?

– Что такое сноб? Он же выбирает самое яркое, самое лучшее. Или имеет какое-то пристрастие. Кстати, не мыслю я такими понятиями.

– Хорошо. Как-то в Сочи я был на Кинотавре, смотрели разные фильмы, после чего где-то там ужинали. Я не буду называть фамилию человека, но я сказал: «Мне этот фильм совсем не понравился». И человек на меня посмотрел с некоторой печалью и сказал: «Владимир Владимирович, это кино не для всех». Понимаете? Есть же кино не для всех, вы согласны с этим?

– Есть. Не открываются файлы для них. Им — что попроще.

– Вы-то делаете кино не для всех? Как вы думаете?

– Я же не могу рассчитать — для всех, не для всех. Я сначала его для себя делаю. А если оно кому-то еще нравится, это уже огромное дополнительное счастье. Нельзя просчитать. Я знаю, что я сижу в своей нише камерного арт-хауса, и я согласна с этой нишей. То есть меня это вполне устраивает — делать свое, независимое кино за такие крошечные деньги. Конечно, это не мэйнстрим.

– Вы не согласны, что каждый художник, если он пишет книгу, если он пишет картину, если он делает фильм, он это делает не для себя только? Он же хочет, чтобы другие это читали, это увидели. Правда же? Вы же делаете кино не только, чтобы дома самой его смотреть?

– Представьте себе, я делала эту картину, совершенно не надеясь, что ее еще кто-то увидит.

– Но вы бы хотели, чтобы ее увидели? Надежда и желание – это разные вещи.

– Я вообще в огромном счастье пребываю, что вдруг она имеет такой отзвук. Но я вообще на него не рассчитывала. Я поражена самим фактом, что эта картина из точки «А» добралась до экрана. Вы понимаете, что это вообще нонсенс? Это невозможно. Два года мы снимали ее на фотоаппарат какой-то там сборной съемочной картиной.

– Эта картина – давайте мы ее назовем, потому что не все знают.

– «Последняя сказка Риты». И, конечно, ничто не предвещало. Это было без всяких гарантий, что ее вообще возьмут. То есть это, конечно, абсолютный арт-хаус, который обычно никогда не добирается до кинотеатров. Я не знаю, несколько замечательных режиссеров, которые делали какие-то картины. Один кинотеатр прокатывает ее две недели. И она – бах и исчезает. Это еще счастье. То есть, на самом деле, это удел кинофестивалей, вот и все.

– Когда написал какой-то критик по поводу «Последней сказки Риты», что массовому зрителю с Литвиновой — не по пути, это для вас, скорее, комплимент? Как бы вы восприняли?

– Это какая-то фраза из сталинских времен. «Не по пути» — значит… Откуда он знает?

– Как же? Критики все знают, вы же знаете.

– Да. Вот такие они, все-таки. Я никогда даже не имею права так писать про коллег и вообще про картины, потому что если бы они знали, как это тяжело делается.

– Вы знаете историю?.. Это я сейчас несколько коротких вопросов, хотя вопросы могут быть длиннее даже, чем ответы. Вы видели фильм «Марафонец», который давно был сделан? Там две главные роли, Дастин Хоффман и Лоуренс Оливье. Оливье там за 60, а Хоффману еще нет 30. А в конце съемочного дня Хоффман всегда был выжат как лимон, но он играл по Станиславскому. А этот – нет. И тогда как-то он сказал Лоуренсу Оливье: «Как же получается? Вы в 2,5 раза меня старше, а в конце дня вы как огурчик, а я как выжатый лимон? Почему?» И тот на него посмотрел и сказал: «Скажите, а вы пробовали играть?» Да. Так вот вы, вы играете? Или вы играете? Вы по Станиславскому или вы по Оливье?

– Вы знаете, я уже 8 лет играю во МХАТе, и мне кажется, я уже закончила эту школу-студию МХАТ, и я уже, мне кажется, способна и играть. Просто играть. Но иногда… Все-таки, кино – это же не театр. Это театр – древнее искусство на дальний ряд, когда нужно посылать голос, нужно громко кричать, чтобы тебя услышали, нужно быть как-то подоходчивее. Кино – это, конечно, слишком… Это прямо вблизи, это крупный план. И лучше недотапливать, чем перетапливать, и лучше играть по-другому. То, что версия Хоффмана, конечно. И, кстати, время нас рассудило. Потому что Оливье более-менее такой… Мне ближе, конечно, игра Хоффмана.

– Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к тому, что какой-то критик тоже сказал, что если б вы были американкой, вы были бы Мадонной?

– Мне кажется, она так глупо себя вела на последнем концерте. Мне не хотелось бы прийти в ее возрасте… Я ее глубоко уважаю. Но, видите, в каком-то возрасте тоже людей покидает адекватность.

– А то, что возбудили судебное дело против нее в Санкт-Петербурге?

– Маразм. Там вообще какой-то маразм. Но мне не понравилось, что… Я пришла на концерт и вместо этого я вижу, когда она кричит всему залу: «Вы со мною? Вы со мною? Вы со мною?» Мне хотелось крикнуть: «Да я не с тобою! Я хочу, чтобы ты пела». Зачем мне это все? При этом она фальшивила, пела плохо. Я хотела бы, чтобы она подумала о своем вокале, хотя бы не фальшивила.

– Кстати, в картине «Последняя сказка Риты» вы же, вроде как, поете? Это совершенно потрясающе.

– Я открываю рот, а звучит голос Земфиры. Ну, представляете, если я еще начну петь, это уже совсем будет. Можно уже сдать в психбольницу.

– Кстати, как вы относитесь к Чаплину?

– Он – гений абсолютный.

– Ведь, он и режиссер, и сценарист, и композитор.

– Прелесть. Я его обожаю. Он вообще очень скромный мужчина. Во всех титрах сразу. И ничего, и нормально. И, кстати, сейчас это все равно свежо смотрится.

– Точно. Да, это удивительная вещь. Хотя, кино устаревает, вроде бы.

– Нет. Гении не устаревают. Видите, время рассудило всех.

– Да. А кто бы еще из режиссеров? Кого бы вы назвали гением кроме Чаплина, который, на мой взгляд, вообще отдельный?

– Педро Альмодовар. Конечно, Билли Уайлер делал гениальные картины. У него были разные.

– А Феллини?

– Гений абсолютный. Такой добрый, такой светлый. Я его очень люблю. Вообще, мне кажется, один из лучших режиссеров вообще в мире. Я его обожаю.

– Как-то даже не хочется задавать вопрос, но я знаю, что потом мне скажут: «А как вы не спросили?» Как вы относитесь ко всей этой истории с Pussy Riot?

– Я считаю, что нужно, конечно, этих дам выпустить. Осталось их две, да? Но я не могу это назвать искусством. Это настолько бездарно все. То, что их заперли и делают из них каких-то борцов за свободу, это же какой-то абсурд. И они уже себя там сопоставляют с такими людьми как Бродский, Солженицын. Просто меня уже поражает. Их надо выпустить.

– Вам не кажется, что само государство их превратило в таких?

– А это — такая глупость. Абсолютная.

– Вы – верующий человек?

– Я все время в поиске, я в процессе. Не могу сказать, что я прямо воцерковлена. Да, я крестилась, мне было 16 лет, и я все время нахожусь в таком поиске. Но мне кажется, это же дозволительно.

– Уж если закончить с этой темой Pussy Riot, в частности, говорили многие, что они оскорбили чувства верующих. Ваши чувства они оскорбили?

– Если б я там присутствовала… Мне кажется, нет. Но просто это такая глупость. Абсолютная глупость.

– О вас многие писали и пишут, и, в частности, хорошо вам известный Дмитрий Быков написал любопытную вещь: «Она привила себе сумасшествие. Как врач прививает чуму для изучения симптомов». Это не так? У вас нет такого ощущения?

– Он же талантливый человек, он может себе придумать всякие такие… Это он, кстати, давно писал, когда он меня едва знал.

– Он написал это в 2010 году. Он же вас знал? И он говорит, что это выражение вашего протеста против нынешнего общества, что вы таким образом показываете протест. Он говорит: «А мы вот так. Мы никогда не будем делать того, что некрасиво. А если нам предлагается жить некрасиво, мы умрем. Во времена, когда затаптывали слабых и безумных (а в девяностых это было, нечего кривиться), мы демонстративно будем слабы и безумны. Этой слабостью и безумием мы вас покорим, и вы будете нам ножки целовать».

– Да, у него такая версия. Мне очень любопытно. Видите, у него такой взгляд на меня.

– Да, действительно. Пожалуй, тогда перед Марселем Прустом… Вы мне ответьте, и тогда я вам задам эти вопросы. О вашей роли в «Последней сказке Риты» вы сказали так: «Это некое мифологическое существо в современных условиях, которое именно подделывается под человека, пытается общаться, выпивать в компаниях. Но главная ее задача – собирать красивые души и сопровождать их в последний путь». Многие критики посчитали, что на самом деле эта героиня – это ваш альтер-эго. Вы с этим согласны? В чем вы видите свою миссию, если так вот?..

– Я просто сама долго думала, как ответить, вот эти истоки. Я же очень долго работала во всяких домах престарелых еще до ВГИКа и больницах. И я помню, я работала, меня поставили в приемное отделение дома престарелых, куда привозили… В четверг у них был приемный день, только один раз в неделю в это отделение приходил врач, а все остальное время была я с этими бабушками. В основном, привозили бабушек, потому что дедушки в нашей стране почти не доживают до преклонных лет. И, понимаете, их привозили иногда в отчаянном совершенно физическом состоянии, и они у меня прямо умирали. Я звала врачей, никто не спускался. И я сидела рядом с ними, брала за руку… Причем, я была тогда совсем молодая. И мне они говорили: «Как мне страшно, как мне страшно». Почти все бабушки очень боялись. И я помню, я, вообще ничего об этом не зная, брала их за руку и все время говорила: «Это не страшно». Откуда я могла знать это, я не знаю. Может быть, это оттуда? Я не знала, что им говорить. Может быть, это оттуда все тянется, что я именно хотела сыграть эту женщину, это существо, которое вам наобещает и исполнит? Что это не страшно, и что дальше вас ждет прекрасное путешествие.

– Марсель Пруст. Какую черту вы больше всего не любите в себе?

– О, боже. Я не подготовилась к этому списку.

– Так это не важно. У вас есть черта, которая вам не нравится? Как тут можно готовиться?

– Не нравится?

– Да, у себя. Может быть, вам все нравится. А, может, вам ничего не нравится. Я не знаю.

– С чем я хочу побороться? Нет у меня такой черты.

– Нет такой черты. А в других какая черта вам больше всего не нравится? Какая-нибудь есть такая черта?

– Есть эти 7 смертных грехов, которые мне все не нравятся, и против них я борюсь. Вы знаете, это алчность, чревоугодие, зависть, праздность, гневливость и похоть.

– Какое качество вы более всего цените в мужчине?

– Все-таки, я вообще в людях ценю доброту.

– А в женщине?

– А в женщине самое главное — быть доброй.

– Когда и где вы были более всего счастливы? Вы можете вспомнить такой момент или место?

– Дома бываю счастлива, когда я в окружении любимых.

– Вы можете назвать свою главную черту?

– Не могу вообще себя оценивать.

– Не можете. Хорошо. О чем вы больше всего сожалеете?

– Ой, мне кажется, это все впереди.

– Хорошо. Ваше внутреннее состояние нынешнее – какое оно?

– Все-таки, я очень… Все равно я счастлива, я в благодарности пребываю.

– Если бы дьявол предложил вам бессмертие без каких-либо условий, приняли бы?

– Нетушки.

– Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?

– Вот видите, опять ничего я ему не скажу. Я, наоборот, в благодарности.

– Это была Рената Литвинова. Спасибо вам большое.

– Спасибо.

Интервью 2012 года