– Сегодня у нас в гостях – Алла Пугачева. Добрый день.
– Добрый день.
– Спасибо, что пришли, Алла Борисовна. До того как мы вышли в эфир, мы разговаривали, и вы мне сказали, что вы совсем не телевизионный человек. Хотя, казалось бы, что вы – самый что ни на есть телевизионный человек. Нет?
– Вот такая судьба мне была уготована. Потому что я не любила ни фотографироваться, ни сниматься, и для меня это пытка всегда была. И вот эта пытка продолжается уже много-много лет.
– И без этой пытки, видимо, тоже не очень?..
– Невозможно.
– Скажите мне, пожалуйста. Не будет ни одного вопроса по поводу личной жизни – просто чтобы вы это имели в виду… Потому что я считаю, что это сугубо личное дело, и нечего. Но один вопрос меня совершенно замучил. Как вы для себя объясняете эту феноменальную популярность и народную любовь, которая вас сопровождает? Причем, я сравниваю вас с Высоцким, который тоже был необыкновенно популярен, и его тоже любили. Конечно, не то, чтобы он пел как вы, но то, что он пел, содержание было совершенно другим и в какой-то степени очень социально активным. У вас — совершенно другое. Значит, не за это, что вы в своих песнях выражали то, что другие хотели бы сказать, да не могли. Для вас есть объяснение?
– Я не анализировала никогда свою жизнь и популярность. Но последнее время я подумала тоже, я задавала себе вопрос, думаю: «Боже мой, вроде бы и ничего особенного, как я считала. Что же произошло в моей жизни?» Вы говорите «Высоцкий». Он – мужчина-мужчина. А я – женщина-женщина. Никогда себя певицей-то не называла, а именно женщиной, которая поет. И все женские темы были в моих песнях, скорее всего, выражены более доступно, более незавуалированно, а по-человечески простым, женским языком. И это как-то откликалось в душе именно женщин. Мне кажется. И поэтому такой отклик был. А многие вообще думали, что у меня какие-то подтексты. «Все могут короли» вспомните. То есть пытались все время что-то приписать. И поэтому популярность все время подпитывалась не мной, а какими-то выдумками, предположениями.
– И по сей день вы остаетесь той самой…
– Вы поверите, что я ничего, лично я ничего для этого не делала? Только пела, пела и пела.
– Верю абсолютно. Я когда готовился к встрече с вами, я много чего читал и даже полез в самую авторитетную энциклопедию «Британника» посмотреть, есть там Пугачева или нет. Оказывается, есть. И написано – я перевожу сразу на русский – вот что: «Алла Борисовна Пугачева – популярная русская певица, известная своим уникальным сочетанием славянской музыкальной чувствительности и западной музыкальной эстетики». Вы согласны с этим или?..
– Вы знаете, согласна. Я даже не ожидала. Хорошо, что вы мне перевели. А то у меня документ есть, но не переводила. А, действительно, точно, да. Russian soul – они так и называли.
– И еще. Довольно авторитетная газета «The New York Times» написала о вас так: «В серую советскую эру Алла была сиянием цвета, света и жизни. За честность такого рода, особенно в системе, которая возвела ложь на уровень политического кредо, она была обожаема». Как вам это?
– Вот видите? Вы меня спрашивали, а здесь так красиво написано. Я согласна, я подписываюсь.
– Согласны? Хорошо. Вам удалось встать на один уровень с такими эстрадными, выдающимися людьми как, скажем, Эдит Пиаф, например, или Элла Фицджеральд. Но вы одна такая, если говорить о России. Других нет. И если говорить о группах, то вообще у нас никого нет, кто мог бы сравниться с «Роллинг Стоунз» и так далее. В чем дело? Может быть, эстрада не совсем российское дело? Больше звезд ведь нет такого масштаба. И довольно много лет. Смотрите, Утесов (я очень его люблю), Шульженко, Бернес. Замечательно, но, все-таки, это не Синатра, это не Рэй Чарльз… А вы — на том уровне. Как это объяснить? Вы об этом думали когда-нибудь?
– Я вообще о себе меньше всего думала.
– Об эстраде вы же думаете?
– Нет. И когда вы мне говорите, что я одна такая, мне настолько неловко… Потому что, в принципе, все разные. И про каждую певицу на нашей эстраде можно сказать «Она одна такая». У меня был выбор: я могла уйти в джаз, я могла в русские народные песни уйти (мне это безумно нравилось), в рок уйти. Но я выбрала, такой выпал мне билет, трехминутный песенный спектакль. И у меня это получилось. Потому что, видно, все-таки, актриса во мне преобладала. Потому что голос не сразу формировался. И это умение подать песню – оно мне дало такой толчок. Может быть, в этом, действительно, я пока одна такая. А во всех остальных случаях — все разные. Ой, что это я оправдываюсь?
– Есть ли отличие шоу-бизнеса нашего и шоу-бизнеса их?
– Конечно, есть. Во-первых, там, действительно, настоящий бизнес. Они умеют вкладывать деньги и умеют все это продюсировать, продавать. У нас этого пока не умеют. Совершенно не умеют. Это, знаете, такой бизнес на государственном уровне. А у нас это пока… Монополистские движения есть, существуют — один, второй, третий…
– В развитие этого. Как-то вас спросили, почему вы решили, все-таки, уйти с эстрады. И сослались на то, что Мадонна, Пол Маккартни никуда не уходят, хотя они и старше вас.
– Старше меня? Мадонна?
– Маккартни-то точно. Мадонна, наверное, примерно такой же возраст. Я не знаю точно.
– Маккартни – да. А Мадонна помоложе.
– Вы ответили таким образом: «Зачем Полу Маккартни или Мадонне останавливаться? Они зарабатывают безумные деньги на выпуске дисков, а не на изнурительных гастролях, которые доводят артистов до жуткого переутомления. Если «Роллинг Стоунз» затаскать по гастролям как Кузьмина, никакой бы формы у них уже не было, их бы давно уже не стало. Кузя лишь недавно приобрел дачу рядом со мной. Это разве нормально?» Это вы так сказали в 2004 году. Я не берусь судить, нормально или ненормально, но, выходит, главное – это то, что деньги, все-таки, у них совсем другие, и что это является серьезным стимулом? В этом ничего плохого нет, на мой взгляд.
– Нет ничего плохого в этом. Жалко, когда пропадает интерес к труду. Жить без интереса к тому, что ты делаешь, невозможно. Значит, у Пола Маккартни есть интерес к этому, он чувствует, что он нужен, его музыка нужна. Мадонна… Я уже увидела усталость на ее лице, несмотря на то, что шикарные все номера. Меня трудно обмануть, я увидела усталость и легкое безразличие к тому, что она делает. Это уже признак того, что пора валить, несмотря на то, что… Я думаю, что ей есть, на что жить. У нас, действительно, пытаются звезды как-то жить, понимаете? А жить и заработать можно только на гастролях. Откуда все эти фанеры пошли? От того, чтобы заработать и голос не потерять. Вот весь кошмар-то.
– То есть вы оправдываете пение под фанеру? Выходит, что это вынужденная мера?
– Мне это не нравится, но я знаю две причины, по которым никуда не денешься. Даже три. Первая — что зарабатывать нужно, жить надо. Иногда никаких условий нет, голос сел, отменить концерт невозможно, включается фонограмма. Вторая причина — продюсер хочет быстро отработать деньги, которые он вложил в группу. Неужели он будет им оркестр, аппаратуру покупать? Он их гоняет по клубам под фанеру и быстренько эти деньги возвращает себе. И третья — это, конечно, телевидение. Потому что очень тяжело сделать шоу живое. У меня был такой случай, концерт рокеров (они песни мои пели) «Ты молчи, а мы споем». Вместо двух часов концерт продолжался около четырех часов, потому что каждый хотел свою аппаратуру, они выносили инструменты. И каждый раз между номерами появлялась огромнейшая пауза. Это очень тяжело, понимаете, и зрителям… А мне? Я между этими номерами как клоун, как коверный! Что я только не делала, чтобы как-то заполнить эту паузу. И поэтому на телевидении стараются все сделать под фонограмму, чтобы легче было монтировать. И шоу должно продолжаться. Вот так. Для меня это отвратительно, я потому что терпеть не могу фонограмму постольку, поскольку я не умею под нее петь.
– И никогда и не пели?
– Нет, почему? А как же? Я же должна была участвовать в «Песне года» или еще где-то. Это катастрофа. Все знали, весь зал понимал, что я пою под фонограмму, все смеялись, потому что я не попадала в нее никогда.
– «Эстрада должна создавать у людей хорошее настроение, формировать их художественный вкус, воспитывать молодежь. Так давайте думать не о коммерческом успехе, а о качестве творчества в первую очередь». Я хотел было сказать вам: «А вы знаете, кто это говорил?» Не буду играть в эти игры – это говорили вы, но очень давно. Это было в 1981 году. Так вот, считаете ли вы, что за эти 30 лет что-то сдвинулось в этом направлении, что эстрада, действительно, стала, может быть, тем, что дает лучше настроение, что воспитывает художественный вкус, что воспитывает молодежь?
– Не знаю. Чего-то воспитателей-то маловато, конечно, сейчас.
– В отношении вкуса.
– На вкус и цвет товарища нет, понимаете? Я не могу определять все по своему вкусу, потому что одним нравится одно, другим нравится другое. Я знаю, что эстрада – это дело молодых. И каждое поколение выбирает себе свою музыку, свои темпы, свои ритмы. И я только за.
– Дурной вкус, по-вашему, это нечто субъективное? То есть я считаю дурным, а вы считаете, что совсем даже нет.
– Субъективное. Конечно, наши вкусы разнятся. Мне, может быть, что-то понравится, а вам нет. Но я могу оценить аранжировку и сказать, что абсолютно дурацкий текст. Непрофессионально. Сейчас почти все непрофессионально. Но мне – 63. Тринадцатилетнему – нравится, ему это очень нравится такой дурацкий текст. Вероятно, он попадает на его сознание, на его уровень.
– Вы понимаете, что привыкание к непрофессиональному не может привести к хорошему. Дурацкий текст – это дурацкий текст.
– Я не знаю. Сейчас профессии все… Авторы текста, композиторы… Мне тяжело сказать. Я ничего не слышу интересного. Что-то надломилось. Что-то мне, в общем, не нравится. Я буду брюзжать сейчас как стареющая певица на пенсии. Что-то происходит. И мне кажется, что мы стоим на краю падения какого-то… Я не знаю. Но я ничего не сделаю, понимаете, для того, чтобы от этого края кого-то увести. Мы, наверное, должны упасть. Упасть, сильно удариться для того, чтобы понять, что выбираться из этого дерьма надо. Понимаете? Оно везде. Что в эстраде, что там, что тут. Что-то произошло. Время такое. В воздухе что-то творится. Не знаю.
– Вам за свою карьеру на эстраде (не только на эстраде) приходилось идти на компромиссы?
– На компромиссы с совестью – нет, никогда. На компромиссы, которые мне продюсеры предлагали, может быть, и было пару раз. Сейчас уже не помню. Компромисс компромиссу – рознь.
– Так сказать, переступать через себя?..
– Нет. Боже упаси.
– Были случаи, когда пытались вас заставить?
– Что сейчас вспоминать? Сколько этих было случаев, сколько раз пытались заставить. Была такая жизнь, и я другой жизни не знала. Я не знала, что может быть лучше или хуже. Я боролась за свое место под солнцем. И мне казалось, что меня наказать нечем. Чем меня могут наказать? Со сцены убрать? Я найду место, где выступить. Язык выдернут? Рисовать начну. Такая безоглядность была в молодости. Хотя, теперь, когда совсем другие времена… Мне часто говорят: «Вам, наверное, было тяжело?» И я даже не знаю, что сказать. Потому что когда ты другой жизни не ждешь, то это не тяжело, ты просто живешь и пытаешься выжить в той, которая есть, то есть в предлагаемых обстоятельствах.
– Помните у Жванецкого? «Кто не видел других туфель, наши туфли…» Три года назад, в 2009 году вы собрали пресс-конференцию для того, чтобы сообщить, что вы уходите с эстрады, что это последнее ваше турне. Примерно через год хорошо вам знакомый журналист и знаток музыки Артемий Троицкий сказал следующее: «Если б я был продюсером жизни Аллы Борисовны Пугачевой, я бы разработал для нее то, что сделала Грета Гарбо, то есть на пике уйти и все. И где-нибудь после 1990 года – полное молчание, легенда, миф. Великая и ужасная, но королева». Скажите пожалуйста, вам удалась роль продюсера собственной жизни?
– Думаю, что да. Я даже думала раньше уйти, после программы «Избранное». Но так случилось, что не могла.
– Это из-за усталости? Помните, вы раньше сказали, что когда уже тебе не интересно больше в профессии, тогда, собственно, и?..
– В общем, да, конечно. Были там, конечно, еще какие-то причины — здоровье и все такое. Но, в принципе, как-то неинтересно стало. А когда нет интереса, это сразу на лице. И это передается. Насиловать себя не хотела.
– Все-таки, в советское время, которое вы очень хорошо помните и я — тем более, потому что я еще старше, вам позволялось, по существу, почти все. Вы даже сейчас говорили: «Что со мной сделают? Не это, так это» и так далее. Почему? Как вы думаете, почему именно вам, когда никому ничего не разрешали (тогда гоняли всех – Театр на Таганке, Высоцкий), а вы… Как это вы объясняете?
– Я это объясняю только одним – безумной любовью народа. Это была моя защита, это были мои ангелы-хранители. То есть до такой степени я как-то слилась с этими людьми. Я стала частью, понимаете. Я и сейчас чувствую себя частью, даже если я не пою. И все прекрасно понимали, что лучше не трогать, лучше не надо.
– Итак, я обещал рассказать, как вы чуть не ушли гораздо раньше. Будет цитата, немножко длинная, но того стоит: «Был, правда, период, когда совсем затюркали меня. Тогда я решила сама уйти со сцены, но со скандалом таким, чтобы всем жарко стало. Сшила платье очень скромное, светленькое, на кнопочках впереди. Сама нежность. И хотела выйти в нем в концерте на День милиции в зале «Россия». Думаю, спою, а в конце как я эти кнопочки расстегну, как платье распахну, а там — только бикини. А это прямой эфир. И что они потом со мной будут делать, не важно. Надоело все. То напишут в газете, что я на колени к какому-то мужику в первом ряду села, то еще подобную дичь. Но триумфального ухода не получилось – бог спас. Меня-то спас, а, вот, другого – нет. Умер Брежнев, и праздник на День милиции отменили». Я хочу вас спросить. Вы же не могли не думать о том, что, все-таки, будет потом? И что же вы думали?
– А ничего я не думала. Потому что, в конце концов, до того меня это все достало, понимаете? Это нельзя, то нельзя, то я где-то ногу показала. Это я думаю: «Боже, что же это было бы сегодня?» Я же думала, наивная, что вот это вранье… Вот сегодня врут – это врут.
– То есть вы подготовились, но при этом совершенно не стали думать: «Я это сделаю, меня выгонят отовсюду», и?
– А вы зря думаете, что бикини там было.
– Это вы рассказали – я не думаю, я вас цитирую. А что было? Ничего не было?
– Ничего вообще. Представляете, какое у меня было состояние?
– А вы не думали тогда, что вы уедете вообще?
– Это как уж там карта легла бы тогда.
– Но это было возможно?
– Было возможно. Потому что уже сил никаких не было. Чего-то все никого не устраивало — там напишут, тут напишут. А если напишут в «Правде», то, понимаете, это все, это черный список.
– Это мы с вами понимаем. Сегодня многие это забыли.
– Да, в «Правде» статья – это черный список. Все. И у меня приют был для музыкантов из черного списка, я их за собой ставила, хотя они были солисты. Потом какое-то время они пережидали и снова уходили.
– Значит, это был кураж такой, что ли? Потому что это же не глупость, вы же – человек думающий.
– Нет, это была не глупость. Это была акция, как сейчас говорят. Акция протеста.
– Ага. За честные выборы, так сказать. Понятно.
– О, господи! Я даже сама удивляюсь, но это правда, что я могла бы такое совершить.
– И куда бы вы уехали, как вы думаете, если бы вы уехали? В какую страну?
– Да не знаю. Да куда-нибудь, наоборот, в деревню, наверное. Какую страну, господи!
– То есть не Запад?
– Нет. Я через 5 дней уже домой хочу, я совершенно не западный человек.
– То есть Америка вас не манит?
– Не манит.
– Хорошо. А как вы относитесь к тому, что ваша дочь там родила ребенка?
– Они – другие люди, понимаете? Совершенно другие, более коммуникабельные. Я, по сути своей, интроверт. Поэтому я удивляюсь, как при таком характере я всю жизнь вращаюсь и должна выходить на публику, и общаться, выходить в какие-то компании, туры. Дома тихо, приготовить что-нибудь вкусненькое — это, представляете, я. Но теперь я могу уже это рассказывать.
– Не похоже. На образ, на облик не похоже.
– Да. Но теперь я могу сказать, что я такая, понимаете? Я, наверное, все-таки и устала от того, что мне приходилось быть другой, которая мне не присуща. И плюс ответственность. Потому что каждый раз надо выходить, и все время от тебя что-то ждут. Нельзя разочаровать никого.
– Когда-то давно вы говорили, что хотели бы принять участие в в таком фильме как «Цирк», например, или «Веселые ребята», сыграть какую-то роль. Даже, кажется, Михалков Никита Сергеевич говорил, что из вас получилась бы комическая старуха. А, правда, вы думаете, возможно сниматься в кино, да?
– Возможно. Но в возрастном, да. Потому что, что у меня, что у моей дочери… Я вижу, что этот переход из девочки в женщину как-то затянулся, понимаете, из молодости в пожилой возраст. Все равно надо как-то очень смело перейти в другой возраст, чтобы и внешне, чтобы никакого кокетства, ни омоложения, ничего, чтобы я была абсолютно внутренне свободна, чтобы не хорошилась, не мачифурилась. И сыграть роль, которая, действительно, без прикрас. А мне как эстрадному человеку в кино достаточно тяжело без прикрас. И когда я привыкну к этой мысли, приду к ней, то тогда с удовольствием Михалкову скажу: «Снимай».
– А вообще есть ли какая-то роль, которая, в принципе, вас бы интересовала? В пьесе какой-то, в книге?
– Может быть, «Трамвай «Желание», типа этого. Не хочу сейчас просто говорить, потому что у меня есть одна идея. Не хочу сейчас ее раскрывать.
– Хорошо. Правильно, конечно. Когда вы говорили, что вы завершаете свою карьеру на эстраде, вы сказали так: «Алла Пугачева, актриса уйдет со сцены, но наступит время другой Аллы Пугачевой». Видимо, не наступило еще?
– Нет.
– Но наступит?
– Не знаю. Жду. У меня такие были варианты, что если даже спеть как-то раз, но только на «Рождественских встречах». Но спеть не то, что я пела, а совершенно что-то другое, как эксперимент. Это раз (то, что я себе оставила). Второе, это, конечно, давать шанс молодежи. Это у меня больное место, я безумно хочу.
– А вам давали шанс?
– Да, конечно. Ну что вы! Трифонов, Иванов – легендарные личности на телевидении и радио. Программа «С добрым утром». Знаете, мне давали шанс. Они верили. Тот же Шаинский поверил, и я шестнадцатилетняя, или 17 мне было лет, спела песню, которая стала хитом. Меня не знали. Но песню знали. То есть давали какую-то возможность проявиться. И те же Трифонов и Иванов мне сказали (Трифонов больше): «Ну-ка, замолчи. Ты можешь стать популярной, но глупой. Или подожди, роди, пощупай жизнь, узнай, что такое судьбинушка твоя, и потом уже споешь». Трудно было выбрать, со слезами, но я выбрала второе.
– Другая Алла Пугачева… Вы ждете, что это просто случится, без вашего активного… Какое-то наитие, что-то внутри?
– Как правило, да. Потому что у меня, видно, такой ангел-хранитель мощный. Мне даже стихи приходят без всяких творческих мук, а в какой-то момент раз — и льются.
– Вы знаете, для меня другая Алла Пугачева – это гораздо менее, конечно, романтично, но пришла, когда я вдруг увидел, что вы стали активным общественным человеком. Я этого раньше не видел.
– Разве я стала общественным?
– Мне кажется, что да. Вы в предвыборной кампании принимали участие…
– Понимаете, для меня это не предвыборная кампания, это поддержка моего друга Михаила Дмитриевича Прохорова.
– Простите. До того вы же озвучили ролик для Путина, в свое время.
– В этот же момент?
– Нет, раньше гораздо. 4 года назад.
– А, раньше – да. Конечно. Так это же прекрасно! Вы понимаете, я безумно хотела, чтобы и народ, и власти получше узнали Михаила Прохорова. Без этого нарицательного имени «олигарх», значит, дурной человек. Безумно мне хотелось, чтобы узнали.
– А почему? Вы его хорошо знаете?
– Я хорошо его знаю. И я знаю его порядочность, его организационность, его хозяйственность. И главное — его патриотизм. Просто патриотизм, понимаете? Настолько он любит и болеет душой за людей. Он хочет им помочь. Для того, чтобы он мог помочь… Второй у нас Путин, понимаете? Путин должен (я думала так), он должен себя окружить такими людьми как Прохоров для того, чтобы стать президентом, а не… Как бы помягче-то сейчас? Брякну что-нибудь… А не таким паханом при криминальном обществе, понимаете? А приходится ему, Путину, понимаете? Получается, что окружают его люди, с которыми трудно дышать, что-то делать. Поэтому я не отрицаю того, что в помощь…
– Я вам напомню, 4 года назад вышел ролик ваш, где вы говорили следующее: «Я давно знаю Владимира Путина как умного человека, у которого слова с делом никогда не расходились и не расходятся. Сказал, не пойдет на третий срок, значит, не пойдет. Я не хочу участвовать во вселенском плаче «Путин, останьтесь, Путин, останьтесь». Я пойду и проголосую за «Единую Россию», за его партию, а, стало быть, за него. И вам советую сделать то же самое. Всегда ваша Алла Пугачева».
– Совершенно верно.
– Тогда вы считали это правильным?
– Абсолютно правильно. Я могу только искренне говорить, понимаете? Тогда это было так. И сейчас я уже, видите, немножко по-другому. Мне кажется, что что-то надо менять и, конечно, людей нужно менять.
– Скажите мне, пожалуйста. Когда были эти предвыборные кампании, меня удивило, что большое количество людей, так или иначе относящиеся к искусству, бросились быть доверенными лицами. Как и самого Путина в большей степени, некоторых других в меньшей степени. Причем, это люди успешные, состоявшиеся. Это не то, что такие, которые, может быть, так собираются делать карьеру. Что это? Как это надо понимать?
– Да черт его знает. Не знаю. Тоже какой-то вид пиара, может быть.
– Своего?
– Своего тоже. Почему нет? Я не знаю. Я вот не смогла бы. Так уж просто. Я могу просто высказать свое мнение по поводу Прохорова, по поводу Путина, по поводу того, другого, третьего. Но не как общественный деятель, а как человек, который знает этих людей, знает ситуацию более-менее в стране, потому что общаюсь с людьми. Но так сидеть, светиться где-то — нет, я не смогу.
– Вы знакомы с Путиным?
– Конечно. А как же?
– Можно ли вас спросить, почему вы согласились пойти в Общественную палату? Слово «общественная» не имеет никакого отношения, на самом деле. Это как Общественное российское телевидение.
– Да. Но я же не сразу это поняла. Я так радостно туда побежала. Я просто думала, что я хоть как-то смогу чем-то помочь. Единственное, что я успела сделать за эти годы, — это по поводу пенсий мы ходили все время с Очировой. Чего-то добились. Но все равно. Это настолько не мое, я так устала… Не то, что устала. Я была в такой депрессии там. Во-первых, эти совещания – это не мое. Эти все симпозиумы – это не мое. И мне мешками отдавали письма с просьбами людей, которые просили у меня денег. Просто приносили мне мешок, как будто я Мать Тереза, которая должна.
– У Матери Терезы денег не было, как вы понимаете.
– У меня-то они знают, что были. И я сначала как-то даже пыталась. Но на меня это давило ужасно. Я так пережила все это. Каждое письмо – это такая боль. Это чудовищная жизненная ситуация. Читаешь и думаешь: «Как это люди живут?» Кому телевизор пошлю, кому денежек немножко… Но это же невозможно все время делать. Это катастрофа. И я уже просилась-просилась, говорю: «Уже уберите меня из этой палаты». Потому что я до Палаты это делала (отвечала на какие-то письма) и после Палаты этим буду заниматься.
– Что значит «уберите»? Вы могли сами уйти.
– Не могла, потому что надо было это доделать, то доделать. А потом уже когда мне сказали: «Потерпите до пересмотра», когда новые сроки…
– И дотерпели?
– Дотерпела.
– И теперь уже нет?
– Нет. Надо что-то по-другому. Я очень часто захожу в такие вещи, которые я не знаю. Но я на них учусь. Что в бизнесе, что радио, не знаю.
– Вы были в бизнесе, да? В разном. У вас были чипсы, туфли.
– Туфли – есть. Очень хорошие туфли.
– С этим в порядке?
– Абсолютно все в порядке.
– Значит, это успешный бизнес у вас.
– Да. Чипсы тоже не менее успешны, потому что я открыла, поняла, что это не мое, и продала это производство.
– Успешно?
– Успешно. Не в накладе. Так что не такой уж плохой бизнесмен.
– Где-то вы сказали, что «из меня капиталистка не получится». Получилась.
– Капиталистка – нет. Хоть в нулях, так сказать.
– Да, конечно, для капиталиста это не очень.
– Но я еще чем-то пыталась заняться. Радио тоже получилось.
– Скажите мне, пожалуйста. Прохоров, он будет создавать партию (по крайней мере, он говорит). Если он вас позовет в партию, вы пойдете?
– Нет. В партию – нет. Я буду рядом с ним. Это тоже не мое. Даже по имиджу не мое, понимаете? Я и так рядом с Прохоровым, я всегда ему помогу, я всегда, если что-то надо, сделаю.
– Вы ему верите?
– Да. Но я – дитя советского времени, понимаете? Для меня слово «партия» — меня уже трясет.
– Но вы не были членом той партии, известной.
– Нет. Никакой. Зазывали, но…
– Не имеет отношения к личной жизни, но меня это сильно удивило. Сегодня я увидел в рекламе, что вы с Максимом Галкиным будете делать прямую линию с народом.
– Да, это по поводу дня рождения.
– Через неделю?
– Пятнадцатого, да.
– Да, поздравляю вас… Вообще-то не положено в России. Не знаю почему. А что это значит? Что такое «прямая»?.. Это ведь ассоциируется с Путиным — прямые линии с народом.
– Один Путин, что ли, так делает?
– Пока да.
– Так я что, вторая, что ли? Как жалко. Хочу быть первой.
– Может быть, откажетесь, учитывая?..
– Нет, зачем? Это моя благодарность людям, которые сделали мою жизнь прекрасной, несмотря на то, что она была тяжеловата в некоторых случаях, и я хочу им сказать лишний раз «спасибо».
– То есть они вам будут задавать вопросы?
– Да, потому что очень много накопилось. Особенно на НТВ столько чуши. Мать честная! Раз в неделю, если не два раза в неделю обязательно я вижу себя на экране. Что-то там про меня говорят. То какие-то мужья, то любовники, то я где-то продала что-то, что-то я купила, то у меня 12 квартир в Майами… Боже мой! Это так интересно. Даже я сама смотрю и думаю: «Что еще придумают?»
– Получается, они вас подают не в самом лучшем виде, а вы у них будете проводить прямую линию, повышая их рейтинг. Своеобразная благодарность!
– Я о рейтингах никогда не думаю.
– Они же очень довольны будут.
– Да, а мне какая разница? Довольны они, не довольны. Главное, чтобы была довольна я и Макс. Потому что нам немножко это надоело и, в принципе, люди хотят поговорить. Поговорим.
– Вы уверены, что вопросы будут задаваться не заранее обговоренные?
– Не знаю. Не хотелось бы, конечно. Посмотрим.
– Посмотрим. Когда 24 сентября на съезде «Единой России» тандем объявил о том, что они давно договорились о том, что вернется Путин (как вы, кстати, предсказывали)… 4 года говорили о том, что «мы обсуждаем, мы еще не знаем, мы еще не решили», и вдруг, оказывается, давно все решили. Вас это не задело никак?
– Конечно, задело. Здесь, конечно, большая ошибка – нельзя было так. Это некрасиво. Это унижает вообще людей, которые если еще во что-то верили, теперь уж совсем не верят.
– А вы и говорите, что это может быть главная беда, что нет доверия людей друг к другу и к власти.
– Нет, к сожалению. Что-то, конечно, смешалось в доме Облонских.
– А для вас есть хоть какое-то представление о том, а кто виноват в том, что нет этого доверия? Куда оно делось? Во времена Сталина народ в своем подавляющем большинстве абсолютно доверял вождю и советской власти. Только постепенно это стало уходить куда-то, но гораздо позже. А ныне не доверяет никому. Плохо очень говорит о Ельцине и о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Что произошло-то?
– Большая потеря произошла. Потеря совести. Совести нет больше, понимаете? Бессовестно плохо подготовлены учителя. Порой и врачи. Совести нет у тех, кто им платит гроши, если они, например, хорошие врачи и хорошие учителя. Все как-то бессовестно неправильно. И поэтому это какое-то унизительное положение… Причем, материально народ терпит, все время выкручивается. Но он чувствует себя униженным.
– Я бы даже сказал так… Я очень много езжу по стране. Народ живет явно лучше. А недоволен!
– Недоволен, потому что они не чувствуют себя людьми, которых уважают. И, наверное, все-таки, это идет от образованности. Может быть, я ошибаюсь.
– Как вы относитесь к Горбачеву?
– Хорошо отношусь к Горбачеву. Что делать? Многие — плохо. Очень многие. Он – человек мира. Он – человек, который был в переломный момент, и тоже не во всем мог разобраться. Человек еще той закалки. Он почти как я, понимаете? То есть там, вроде как, у меня понятно, а здесь еще не понятно, поэтому я буду жить настоящим временем, но в котором я могу ошибиться.
– А Ельцин?
– Ельцин – хороший мужик, но я не очень понимала его. То есть, может быть, даже совсем не понимала. Хотя, веселый, добротный, очаровательная жена, дочь. Но что он делает, я просто не понимала. Куда кривая унесет, боже-боже.
– Очень русский мужик, нет?
– Да, очень русский. Очень по-русски. А стоит ли уж совсем-то по-русски? Надо что-то хорошее брать из истории и западной истории. Нельзя все отвергать.
– У вас есть какая-то ностальгия по Советскому Союзу?
– Нет, я прошлым вообще не живу. Единственное, у меня есть поле, васильки-ромашки. Когда я не могу заснуть, то я мысленно иду по этому полю с бабушкой, малину собираем справа в подлесочке. И мне так спокойно, хорошо, я знаю, что там будет дом, мы придем, будем пить чай с печеньем, или молоко. Ой, как это хорошо! Говорят же, что старость плоха тем, что… Что такое старость? Это мысли о молодости. Может быть, у меня это уже началось? Потому что я успокаиваю себя, ну, не молодостью – детством. Детство очень хорошее было, безмятежное какое-то. Может, доживу до старости, опять впаду в детство. А вы обратили внимание, что чем тяжелее жизнь в стране, тем больше хихикают, да? Юморят. Уже был такой период.
– Да, в самый такой период были анекдоты блистательные совершенно.
– О, да. А сейчас так все хихикают. Прохихикают еще всю страну, побаиваюсь я этого.
– Да. Наш общий друг Михаил Михайлович Жванецкий говорит: «Мне теперь опять есть, о чем писать». Хорошо. Последний, пожалуй, вопрос. В интервью 1981 года вы сказали: «Меня порой беспокоит время. То время, которое летит от нас днями и годами нашей жизни. Мне хочется остановить его, спросить себя, все ли правильно, не растрачиваю ли я его напрасно? Все ли делаю так, как надо? Не разучились ли мы быть нужными, тонкими и чувственными? Успокаиваю себя тем, что это не модно. Не разучились ли любить, думая не только о себе?» Прошел 31 год. Вы еще задаете себе эти вопросы?
– Я уже не задаю эти вопросы. Просто я практически часов не имею дома. И не ношу. Особенно ненавижу песочные часы. Иногда так страшно, когда представляете зрительно, что уходит жизнь. А когда ты понимаешь, что жизнь скоротечная, и основной период уже позади, то хочется думать о хорошем, не считать минут, а чтобы мгновение было прекрасным. Я, право, такой не была как последние годы. Я сейчас здесь, и я ищу, что прекрасного есть в этой нашей встрече.
– Да. Марсель Пруст имеет к вам ряд вопросов. Вы ответили уже на главный, я вам скажу об этом. Но если бы вы могли изменить в себе что-нибудь одно, это было бы что?
– Да я бы ничего уже не стала менять.
– Какая ваша главная слабость, как вы считаете?
– Всепрощение на сегодняшний день.
– Ваш любимый цвет?
– Вообще-то, васильковый. Но ношу я всегда только черное и белое.
– Ваш любимый композитор? Если есть такой.
– Конечно-конечно. Один у меня не может быть… Рахманинов и Скрябин.
– Какой недостаток вы легче всего прощаете?
– Я говорю, что я уже всё прощаю.
– То есть, нет недостатка, который вы не прощаете?
– Я научилась прощать и просто и мудро жить. Наверное, это не недостаток… Наверное, если ранить моих близких.
– Если бы дьявол предложил вам бессмертие без всяких условий, согласились бы?
– Нет.
– Как бы вы описали свое внутреннее состояние сейчас?
– Безмятежность.
– А ваша главная черта?
– На сегодняшний день? Великодушие.
– Вот, на главный вопрос вы уже ответили, когда вас спросили, когда вы окажетесь перед богом, что вы ему скажете. Вы ответили очень близко два раза: «Я бы сказала «Сделайте меня ангелом-хранителем моих близких», и потом сказали: «А если сделает ангелом-хранителем страны, еще лучше».
– Я даже так сказала?
– Да. Вы по-прежнему так бы ответили, так бы сказали?
– Да. Но перед этим я сказала бы: «Спасибо за интересную жизнь».
– Это была Алла Пугачева. И вам спасибо.
– И вам спасибо.
Интервью 2012 года