– Владимир Владимирович, а что за знаменитая история, когда вы выдали переводы Самуила Яковлевича Маршака за собственные?
– Он читал некоторые мои переводы, в частности, Джона Донна, но не только. И сказал, вот это можно публиковать, хотите я вам помогу? Я говорю: Нет, я сам. Но я понимал, как и что, поэтому я пришел домой, написал на машинке четыре своих и четыре его перевода, но только не Бернс – все знают, а менее известные: Блейк, Киплинг, такое, итого восемь. И пошел в редакцию «Нового мира».
Заведующая отделом поэзии, Софья Караганова, когда я пришел сказала мне: Ну, нет, это неинтересно, нам надо современное и так далее. Я сказал, ну, может, вы хоть посмотрите. Она говорит: Ну. оставьте, через неделю придете. Я пришел через неделю и говорю, ну как? Она говорит: Нет, и вообще это малоинтересно. Я говорю, не было ни одного перевода, который бы вам как-то показался интересным? – Нет. ни одного. Я говорю, спасибо вам огромное. Тут она несколько растерялась и сказала, а почему спасибо? Я сказал, потому что видите, вот эти четыре – это мои, а вот эти четыре – Маршака. И то. что вы не смогли отличить, для меня лестно. Скандалище был невероятный совершенно.
– А что сказал Самуил Яковлевич?
– Они ему позвонили, и когда я пришел, он так возмущенно дышал через ноздри. Говорил: барчук, как вы смели? А потом начал хохотать.
– Потому что это очень смешно, да. А расскажите про Твардовского.
– Я пришел к Твардовскому. Я нашел одну пьесу американскую, забыл, как она называется, но она происходит на базе американской и это как бы как каземат, что-то такое. И мне показалось, что это необыкновенно интересная пьеса. И я к нему с этим пришел. Он меня принял, он был такой грузный. А, почему я его знал. Потому что его открыл Маршак. Он пришел из Смоленской области к Маршаку. И кстати, Маршак считал его великим поэтом, причем он его называл Саша ты, а тот его называл Самуил Яковлевич, ты.
И «За далью даль» Твардовский впервые читал у Маршака. И мне было позволено сидеть и слушать. Поэтому он меня знал, поэтому он меня принял. Ну, и он мне сказал, что никакие американские пьесы, так сказать, очень резко и критически по отношению к Америке, они печатать не будут, потому что своего хватает, что надо критиковать. У него были, знаете, такие ледяные, почти прозрачные глаза. Но очень сильный человек, конечно.