– Владимир Владимирович, я только что дочитала замечательную книгу Сергея Белякова о парижских мальчиках в сталинской Москве. Эта книга в основном про Георгия Эфрона. И читая ее, я все время думала о вас. Я думала о том, насколько счастливо ваша семья вернулась позже. Почему так вышло? Ваш отец же всегда был коммунистом, он же всегда был большим поклонником Советского Союза. Почему, как вы думаете, вы не вернулись в 30-е годы в Советский Союз?
– Ну, я-то ведь всегда говорю, что я не вернулся, я приехал. Отец вернулся, моя мать-француженка и мой младший брат – мы приехали. Это первое. Второе, что я еще хотел бы уточнить, я думаю, что папа мой был коммунистом по убеждениям, он не был членом партии никогда. У него не было гражданства. Он был то, что французы называют апатрид, то есть у него был нансеновский паспорт, и он с этим жил.
– А долго он у него сохранялся?
– Долго. Он, собственно говоря, стал советским гражданином, когда в результате тайных протоколов к договору Молотова-Риббентропа прибалтийские республики стали советскими, и вышел указ Верховного Совета СССР о том, что взрослые граждане Литвы, Латвии, Эстонии их взрослые дети автоматическим имеют право на получение советского гражданства. А так как мой отец был абсолютно убежденным сторонником Советского Союза, мы в то время были в Нью-Йорке, он пришел в консульство в Нью-Йорк и получил.
Я не знаю, вернулся бы он в Советский Союз, если бы жизнь не повернулась так, как она повернулась, потому что он занимал очень высокий пост в кинокомпании Metro-Goldwin-Mayer, очень хорошо жил, очень хорошо зарабатывал. Но вот этот самый советский паспорт привел к тому, что когда начались плохие отношения…
– Это уже в эпоху маккартизма.
– Накануне. Но уже по поводу Советского Союза все это было. Хозяин фирмы вызвал моего отца и сказал – послушай, мы тебя очень ценим, но я не могу тебя тут держать в этой должности в качестве советского гражданина, брось это гражданство и мы тебе сделаем американское очень быстро, и все будет хорошо. Но у моего отца были убеждения и принципы, и он сказал – нет, его уволили. Его занесли в черные списки и больше оказалось негде работать.
В Америке он нигде не мог работать, они решили с мамой уехать во Францию. Тем более что мама моя француженка и папа не очень любил Америку, он больше европеец. И все было бы хорошо, но один человек, не любивший сильно моего отца, написал донос во французское правительство, что он страшный коммунист, опасный человек, скорее всего разведчик и его не надо пускать во Францию. Ему отказали в визе.
Куда деваться? В Мексику уехать, куда очень многие левые убегали, он не захотел. И вот тут советское правительство предложило ему работу в ГДР… Еще не было ГДР, в Восточной, в оккупированной зоне.
– В советском секторе.
– Да, в совсекторе. Я только гораздо позже понял, что реэмигрантам таких должностей не предлагали, и понял, что да, он действительно работал на разведку и поэтому к нему было такое отношение.
Он очень рвался в Советский Союз, но наш посол в Германии Георгий… Фамилия его была Пушкин, очень ценил моего отца и понимал, что с ним будет, и поэтому говорил – нет, ты нам нужен здесь, надо восстановить немецкую кинопромышленность, надо то, надо се. Поэтому мы не уезжали.
Но когда я все-таки окончил школу в Германии при полевой почте офицеров, которые не успели из-за войны окончить, а мне надо было уже в вуз поступать, тут папа уперся. И вот тогда мы и приехали.
Мы приехали в декабре 1952 года. И в этом смысле, конечно, сильно повезло, потому что через 2 месяца «отец народов» умер. Иначе бы, конечно, все очень плохо кончилось.
– Да. То есть это действительно какое-то невероятно удачное стечение обстоятельств.
– Везение.