– Владимир Владимирович, как вы воспринимали, осязали, ощущали счастье в юном возрасте и как вы чувствуете счастье сейчас? И как вы воспринимали любовь в юном возрасте и как ощущаете любовь сейчас, в более зрелом возрасте?
– Даже не знаю, что вам сказать… Все-таки, а как определить счастье? Это ведь очень по-разному. И что значит «в юном возрасте»? Восемнадцать лет – это юный возраст? А двенадцать? Но в двенадцать ведь воспринимаешь не так, как в восемнадцать. Ну, например, нашел я на улице пять рублей и купил себе мороженое – и я совершенно счастлив. Так что тут очень трудно определить. Я думаю, что об этом столько написано…
Более интересный вопрос о любви. Влюбленность и любовь, есть разница? Есть. Физическая или сугубо духовная? Я думаю, что когда мы молоды, мы более склонны именно к физическому представлению о любви, то есть мужчина, любя женщину, желает ею обладать – и она точно так же. А потом, с течением времени, это все-таки меняется, потому что сама физиология человека меняется и представление о любви тоже меняется.
И еще, какая любовь? Любовь к другу, любовь к матери, любовь к детям, любовь мужчины и женщины – все это любовь. Поэтому дать вам однозначный ответ я не могу.
Я считаю, что это одно из самых великих чувств, и не повезло тому, кто его не испытал.
– Вы как-то рассказывали, что очень хотели в молодости стать русским. Удалось ли это и что вас привлекает в русскости?
– Ну видите ли, когда я приехал в Советский Союз, конечно, мне хотелось быть своим, как говорится, то есть не выделяться. Можно выделяться какими-то достижениями и так далее, но чтобы меня принимали за своего, и главное, чтобы я себя чувствовал своим.
Вопрос не в том, что мне нравится или не нравится «русскость», хотя такого слова и нет, тем не менее. Ну как это, приехать жить в страну и чувствовать себя иностранцем или даже не иностранцем, а чужим. И даже не важно, как к тебе относятся, важно, как ты сам себя чувствуешь.
И я очень долго старался быть своим, хотя я сначала и не говорил по-русски и так далее, но потом я понял, что мне это не удается. И не потому что меня не принимают, меня прекрасно принимали и принимают, и для меня это большая честь и радость. Но в какой-то момент я понял, что я не свой.
Все-таки то, что я вырос не здесь, не в русской семье, сделало меня таким. В этом нет ничего плохого и нет ничего хорошего, но иногда есть очень печальное, когда ты понимаешь, что ты не можешь пробиться, ты не можешь объяснить. Это как будто ты говоришь на каком-то совершенно редком, другом языке.
И кстати говоря, очень многие наши эмигранты так и живут. Они не становятся ни американцами, ни немцами, ни французами, ни кем бы то ни было. Но они зачастую и не хотят этого, однако бывает, что хотят, и некоторые даже говорят на неродном языке без акцента, и все равно… И это видно по мелочам, например, по тому, как считают. Как в России считают – загибают пальцы, а американцы наоборот – разгибают пальцы. Это не какие-то важные, политические вещи, нет, это как люди пьют, как они сидят за столом, как они разговаривают, как они жмут руку или не жмут руку. Как себя ведет человек, когда напился, а в разных странах очень по-разному. И таких вещей тысячи, очень много.
Так что это не то, что меня что-то привлекает или не привлекает, но все-таки чувствовать себя чужаком неприятно, особенно если ты никуда не можешь ездить, а я же 27 лет был невыездным – это долго. И вот ощущение, что ты никуда не можешь ездить и ты сидишь на одном месте, ты не свой – это тяжелое чувство.
Слава богу, благодаря Горбачеву (которого многие в нашей стране не любят, а я ему очень-очень благодарен), вот эти все «выездной, невыездной», все это кануло в лету, этого больше нет. Теперь иногда те не дают визу, но это из другой области, зато не надо ходить в КГБ или чтобы КГБ поставило значочек, что да, ему можно, а вот этому – нельзя.
