Вся его жизнь – сама по себе увлекательнейшая книга. Тут и факт рождения, и смешение кровей, и жизнь в нескольких странах, и кардинальная смена профессии. Без книг Владимир Познер никогда не представлял свою жизнь. Он читает на трех родных языках, и потому зарубежная литература в основном открывалась ему в оригинале. Глубина его познаний во многих областях просто поражает. Он работал литературным секретарем у Маршака, а через долгие годы сам стал писать.
– Владимир Владимирович, увидев список книг, рекомендуемый вами к прочтению, не могу не задать наивный вопрос: почему их двадцать девять, а не ровно тридцать?
– Просто я в какой-то момент решил, что надо остановиться, так как могу продолжать этот список очень долго. В конце концов, я не знаю, какие книги у людей есть дома, поэтому решил, что хватит. Их оказалось двадцать девять. (Улыбается.)
– Если бы вы этот список предлагали не в эпидемию, он был бы другим?
– Нет, это не связано с тем, что люди вынуждены сидеть дома. Просто это очень хорошие, даже выдающиеся книги, которые я люблю.
– Людям какого возраста вы их рекомендуете?
– Это очень зависит от самого человека, но как мне представляется, в восемнадцать лет их все читать вполне можно. Другое дело, что вернувшись к книге в сорок или пятьдесят, мы, конечно, по-другому ее воспринимаем.
– А у вас случалось, чтобы ваш взгляд на какое-то произведение или на героя кардинально изменился за годы? Например, на Печорина или Онегина?
– У меня никак не изменилось отношение к Печорину, я всегда понимал, что это сам Лермонтов. А Лермонтов вызывает у меня не только чувство восхищения, но и огромное сочувствие. Это был очень одинокий человек, жизнь которого сложилась трагически, и внешняя холодность и даже грубость Печорина – это, безусловно, способ защиты очень ранимого человека. Я изменил свое отношение к Анне Карениной. Сначала я относился к ней с симпатией, с большим сожалением, а когда читал роман во второй раз, значительно позже, она во мне в основном вызывала чувство раздражения. И хотя мне ее все равно жалко, она несчастная женщина, я понимаю, что жить с ней было абсолютно невозможно.
– А отношение к мужчинам, окружающим Анну, у вас тоже менялось?
– Да. Я значительно лучше стал относиться к Каренину. Раньше его подавали чуть ли не как злодея, а он в высшей степени порядочный, честный человек и тоже очень несчастный. Что касается Вронского… Ну что о нем сказать? Красавец, офицер, довольно пустой персонаж на самом деле. У него была страсть, но потом Анна его просто достала своей ревностью, бесконечным приставанием. Я его тоже понимаю. Куда ему было деваться? Но осознание таких серьезных вещей приходит с опытом. Одно дело читать это в старших классах школы и совсем другое – через тридцать лет, когда, естественно, ты совершенно иначе воспринимаешь отношения между мужчиной и женщиной.
– А тогда как вы думаете, нужно ли проходить в школе ряд крупных произведений, которые есть в программе, ту же «Воину и мир»? Не у всех это способствовало любви к литературе, кого-то преподавание только отвратило от книг. Тем не менее, возможно, многие без школы и вовсе не прочли бы какие-то великие произведения и не вернулись к ним позже.
– Это очень непростой вопрос. Вообще литература намного более сложная вещь, чем математика. Очень много зависит от учителя и того, как построен курс литературы. Я о том, что сейчас происходит в школе, ничего не знаю, а сам я ее очень давно окончил, как и мои дети. Но в советской школе русскую литературу ХIХ века учили в девятом классе, а советскую – в десятом, хотя она несравненно проще, чем та классика. Правда, «Тихий Дон» – очень сложный роман, а Григорий Мелехов – глубоко трагическая фигура. Если ты уже что-то узнал в жизни, то понимаешь, что его возвращение в Вешенскую – это добровольное самоубийство, что он идет, в общем-то, на расстрел. Но в школе проходили «Поднятую целину». А в русской литературе один «Евгений Онегин» чего стоит! Поэтому, на мой взгляд, это абсолютно неправильная последовательность. Вообще русская литература, начиная с Пушкина, необыкновенно глубокая, многогранная, и изучать ее дело непростое, должен быть блестящий учитель. А Достоевского, когда я учился, вообще не было как такового. Выбор писателей и произведений в школе и даже в институте был очень политизированным. Но в более позднее советское время уже изучали «Преступление и наказание».
– Когда вы говорите про учителя, который может по-настоящему влюбить в предмет, у меня сразу возникает образ историка Ильи Семеновича Мельникова – Вячеслава Тихонова в фильме «Доживем до понедельника»…
– Да, я согласен с вами. Вообще учитель – профессия необыкновенно сложная. В ней должна непременно сочетаться любовь к детям с талантом прекрасного рассказчика, который может увлечь детей своим предметом.
– Мы говорили о советской литературе в контексте тогдашней школы, но, думаю, вы можете назвать классиком не только Шолохова с «Тихим Доном»…
– Я бы назвал и писателей, и отдельно взятые книги. Это, конечно, Булгаков, Гроссман, Ильф и Петров, Платонов. Был еще очень неплохой ряд писателей-почвенников: Астафьев, Распутин, Белов. Но по моему мнению, даже до таких прекрасных писателей, как Тургенев, Гончаров, Лесков, а не гениев – Пушкина, Толстого, Достоевского, советские авторы недотягивают, кроме Булгакова с «Мастером и Маргаритой» и Шолохова с «Тихим Доном». А Куприн – советский писатель? Он жил на стыке времен, как и Бунин – еще более выдающийся, на мой взгляд. Конечно, я выделил бы Пастернака с «Доктором Живаго», хотя прежде всего он великий поэт. А у нас были в советское время великие поэты: Ахматова, Цветаева, Мандельштам… Опять же Блок жил на стыке времен. И позже было довольно много крупных поэтов: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, великий Бродский…
– А почему же в вашем списке нет поэзии?
– Поэзии нет в этом списке, потому что, на мой взгляд, читать стихи намного сложнее. Это могут на самом деле немногие.
– Кто был первым поэтом, когда вы поняли, что в вашей душе что-то откликнулось?
– Я увлекался поэзией еще в детстве. Очень любил стихи Александра Милна, автора «Винни-Пуха». Кроме этой прозы у него есть два тома стихов, у нас они не переведены. Еще я обожал стихи из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес». Киплинг писал много стихов, я тоже им в детстве очень увлекался. То есть для меня стихи в пять-семь лет были такой же частью моей жизни, как проза, поэтому я вошел в поэзию очень естественным путем. По мере того как я взрослел, возникали все новые и новые имена, более сложные. У меня есть любимые поэты и в русском, и во французском, и в английском языке, то есть в тех, что я считаю родными. Есть выдающиеся поэты, скажем, немецкие или испанские, но я недостаточно владею языком, чтобы по-настоящему их почувствовать. Ведь перевод поэзии никогда не соответствует оригиналу и никак не может по-настоящему отразить всю его прелесть и силу.
– Не раз слышала, что переводы Пастернака лучше самого Шекспира…
– Глупости это. Дело в том, что Пастернак, будучи невероятно сильным поэтом, когда переводил, в данном случае Шекспира, писал как Пастернак, а не Шекспир. В этом его недостаток. А скажем, Маршак, который перевел все сонеты Шекспира, сделал это гораздо ближе к оригиналу, но как поэт он слабее, и потому этого колоссального поэтического нутра в его переводах нет. Вообще я всегда считал, что лучше даже не браться за поэтические переводы, это бессмысленно.
– Может быть, поэтому в театрах, особенно в последние годы, когда ставили «Гамлета», чаще обращались к переводу Лозинского?
– Да, Лозинский, может быть, самый выдающийся наш переводчик. Его вершина – «Божественная комедия» Данте. К сожалению, имена переводчиков забывают довольно скоро. Я знаю только одну страну, где есть памятник переводчику: в Лондоне Фицджеральду, это не американский писатель Скотт Фицджеральд. Памятник поставили за перевод «Рубайят» Омара Хайяма. Вообще в России культура перевода стояла на очень высоком уровне, большие писатели занимались им. Лермонтов гениально переводил Гёте, а перевод Риты Райт-Ковалёвой «Над пропастью во ржи» – совершенно блестящий, но все равно это не оригинал.
– А у вас есть любимые экранизации?
– Одна из самых любимых – «Свадьба» Чехова, снятая во время воины, бриллиант абсолютный. Очень хороший фильм «Дама с собачкой» Хейфица с Баталовым и Саввиной. Пожалуй, «Тихий Дон» Герасимова, «Анна Каренина» Зархи. Довольно много очень хороших экранизаций, не только наших, скажем, «Великий Гэтсби», особенно первая.
– А у меня сразу всплыл фильм Герасимова «Красное и черное». Даже французы признали его лучшей экранизацией их романа, а Николая Еременко – лучшим Жюльеном Сорелем.
– Я не помню этого фильма, а вот французский с Жераром Филипом мне очень нравился.
– Вы в своем списке выделяете по одному произведению писателя, это ваше любимое или именно его считаете вершиной, визитной карточкой автора?
– Я считаю, что «Мастер и Маргарита» – самое выдающееся произведение Булгакова, а вот «Собачье сердце» – замечательная штука, но в нем нет той философской мощи, которая есть в «Мастере».
– Гончаров стал выдающимся писателем всего с тремя произведениями, с тремя «О». Вы назвали «Обломова», остальные два для вас не очень значимы?
– Да, мне кажется, они слабее. А вот «Обломов», с моей точки зрения, абсолютно гениальный роман, который раскрыл суть русского человека. И кстати, фильм Михалкова с Табаковым – блестящий.
– Меня очень удивило, что в списке нет вашей любимой книги «Три мушкетера» с любимым главным героем. И мне казалось, что там непременно должен быть Ростан с «Сирано»…
– Да, я не стал писать «Три мушкетера», подумал, что это очень личностное, хотя, безусловно, в любом списке моих любимых книг эта была бы стопроцентно. Очень люблю «Сирано», но это история, изложенная в стихах, как и «Горе от ума», что требует несколько другого чтения. И конечно же, там был бы и «Дон Кихот».
– Кстати, Тургенева в вашем списке тоже нет. А Чехов представлен лишь одним рассказом, лирическим – «Дамой с собачкой»…
– Да, Тургенев не попал туда, но сейчас я бы подумал о нем. Я мог написать «рассказы Чехова», но этот печальный рассказ – один из моих любимых. Надо сказать, Чехов вообще небольшой оптимист.
– Вы недавно сказали, что на необитаемый остров взяли бы с собой в компанию, если на коротко, то Пушкина, потому что долго с ним невозможно находиться рядом, а если надолго, то Антуана Сент-Экзюпери, потому что он и очень интересный, и спокойный человек. А если бы вам надо было позвать одного великого человека на свой день рождения – так, чтобы это запомнилось на всю жизнь и вам было с ним уютно и тепло?
– Хемингуэя. Уверен, что с ним мне было бы очень интересно, он был необыкновенным человеком: очень ярким, остроумным и в то же время добрым.
– А что из иронической литературы высокого уровня очаровывало в разные годы жизни, чьему юмору поражались и не перестаете до сих пор?
– Это, конечно, Ильф и Петров, Джером К. Джером, Марк Твен, Рабле и Зощенко.
– А как вы относитесь к драматургии? С одной стороны, пьесы, конечно же, пишутся для сцены, и все же серьезная драматургия – это отдельный вид литературы.
– Это, безусловно, литература, другое дело, что читать драматургию непросто, потому что там только диалоги, и если у вас нет воображения, вам сложно почувствовать ее. Это великая литература, но она требует некоторой подготовки, на мой взгляд. Я прочитал всего Шекспира, Мольера, пьесы Чехова.
– А вы никогда не перечитывали пьесы после понравившихся спектаклей?
– Не могу сказать, что я перечитывал что-то после спектаклей, более того, я очень осторожно хожу на постановки по произведениям великих авторов, потому что часто совершенно не согласен с толкованием некоторых режиссеров. А если еще и актеры не очень хорошо играют, совсем тяжело. Есть когорта замечательнейших советских драматургов: Володин, Вампилов, Розов, Арбузов… – «Пять вечеров» – потрясающий фильм и «Осенний марафон» – прекрасный, в театре я Володина не видел, а фильмы по Вампилову – «Отпуск в сентябре» («Утиная охота»), «Старший сын» – очень люблю.
– У вас большая библиотека дома?
– Она очень большая, собиралась уже только мной. То, что было у родителей, осталось моему брату. А после того как брат умер, библиотекой распоряжаются, наверное, его жена и дочь. У меня есть библиотека и в парижской квартире, она растущая, скажем так. И там и там есть и американская, и английская, и французская, и русская литература. Сегодняшняя моя здешняя библиотека собрана после 2004 года. Той, что была раньше, уже нет, так как я развелся и переехал. Книг у меня очень много, порядка двух тысяч. Они у меня стоят по алфавиту, по авторам, поэтому я более-менее знаю, где что искать. Отдельно стоит иностранная литература, но тоже все по алфавиту. С некоторых пор у меня появилась японская литература, переводная. Это произошло после того, как я снимал фильм о Японии, мы над ним работаем сейчас, до него я почти ничего не читал, кроме стихов, и то скорее из необходимости чтто-то понять. А тут заинтересовался и стал покупать книги японских авторов, которые у них считаются классиками. И в последнее время читаю подряд много японской литературы, это очень интересно. Япония – совершенно отдельная страна: люди абсолютно другие, способ мышления другой, все совсем другое.
– Приехав в СССР и поступив в МГУ, вы хорошо знали русский? Что вам помогало в обучении языку?
– Я начал учиться здесь уже в девятнадцать лет. Еще до этого начал учить язык, так как мне надо было сдавать экзамены на аттестат зрелости и вступительные. Учил по нескольким источникам. Очень много ходил в кино и театр, даже когда ничего не понимал, но именно там постепенно начал усваивать язык, и, конечно, читал.
– Помните книги, фильмы, спектакли, которые вам особенно помогли изъясняться с нюансами, говорить о чувствах?
– Один фильм – это «Молодая гвардия», а из книг, наверное, «Тарас Бульба» Гоголя, как это ни странно. Когда мы уже приехали в Россию, то раза три-четыре в неделю ходили во МХАТ, я смотрел все подряд. Но не могу сказать, что именно меня потрясло. Единственное, до сих пор потрясает, что у тех актеров было понятно каждое слово. Даже когда Грибов играл пьяного человека, все равно речь была такая, что каждая буква была слышна.
– Вы сами написали не одну книгу. Можете себя назвать не только журналистом, но и писателем, беллетристом?
– Не считаю себя писателем, всегда говорю, что я журналист.
– А почему у вас возникло желание ваши фильмы-путешествия облечь в печатную форму? Ведь книга о жизни у вас всего лишь одна – «Прощание с иллюзиями»…
– Да, все остальные книги связаны с фильмами, просто мне было это интересно сделать, но «Испанская тетрадь» и «Немецкая…» – скорее книги-размышления, состоящие из небольших эссе, что ли. Это другой жанр, не о путешествиях.
– Вы сейчас больше перечитываете или и с современной литературой знакомитесь?
– Нет, современной литературы я читаю меньше, как и нашей, так и зарубежной. Дожидаюсь того момента, когда о новой книге возникнет устойчивое мнение, и тогда могу купить ее и читать. Но сказать, что очень увлекаюсь современной литературой, не могу. Но вот, к примеру, книга «Благоволительницы» Джонатана Литтелла меня совершенно потрясла.
– Считаете ли вы, что любой писатель проявляется в своих произведениях?
– Я думаю, отчасти это так, но не до конца. Ведь о великих писателях мы много знаем, помимо их произведений. Читали о них и воспоминания, и биографии, и письма. Поэтому у нас есть представление о том же Пушкине, о том же Гоголе. Но есть такие писатели, которые для меня в этом смысле просто являются образцами того, о чем мы говорили. Достоевский так разбирается в нас, так точно знает наши пороки, нашу мерзостную сторону, в которой мы даже сами себе не признаемся, что я убежден в том, что он сам был плохим человеком с низменными страстями, так как понять это в другом случае, мне кажется, невозможно. И по «Герою нашего времени» в какой-то степени мы можем судить о Лермонтове, как я уже говорил. С Пушкиным сложнее. Просто читая «Евгения Онегина» или «Капитанскую дочку», трудно понять о нем что-то. А когда я открываю Сэлинджера, и не только «Над пропастью во ржи», а его знаменитые «Девять рассказов» и другое, мне ясно, каков он. У Хемингуэя все о нем чувствуется, а у Тургенева – нет. Я бы сказал, что личность писателя у всех проявляется в произведениях, в той или иной мере, но не всегда это бывает так ярко, мощно и исповедально, что ли, как у Достоевского.
– Читаете ли вы книги в соответствии со своим настроением и состоянием? Музыку можно так же слушать – и в унисон, и от противного.
– Пожалуй, и я не сказал бы, что у меня все так линейно. Не могу объяснить, почему вдруг потянуло именно на это произведение. К тому же у меня очень много книг, стою, смотрю на них, вижу какое-то название, думаю: «О! Давно не читал», – и хватаю это. Для меня книга не является лекарством от плохого настроения. Бывает, устал за день, берешь что-то легкое, хороший детектив, к примеру, чтобы просто отвлечься, не напрягаться. А большая литература требует соучастия.
Интервью Марины Зельцер
