– Говоря о том, что происходит с нами в детстве, как это отражается на нас уже в зрелом возрасте, я вспоминаю историю, которую вы описали в своей книге. Когда вам было пять лет, вы были во Франции и Франция уже была оккупирована немцами, вы гостили у подруги своих родителей Маргариты. И тогда она научила вас, на каких немцев можно смотреть, а на каких нет. Это ведь довольно страшная история?
– Война – страшная история. Просто она в очень доходчивой форме объяснила мне, на каких немцев я могу смотреть – на мертвых, а на живых смотреть я не должен, я их должен ненавидеть. И вы знаете, как ни странно, я это очень хорошо помню и, видимо, это произвело на меня впечатление, раз я не забыл, все-таки прошло с тех пор 80 лет. Но я тогда не удивился, я очень хорошо помню, что я это воспринял как должное. И, очевидно, война так действует на ребенка, что он очень быстро взрослеет, но тем не менее то, что произошло тогда, в 1939-м, 40-м и так далее, это все равно прививка, которая никуда не ушла. И если я слышу немецкую речь, громкую и с определенными интонациями, у меня как у собаки волосы встают дыбом на холке. И когда я вижу, а иногда ведь показывают по телевизору отрывки, связанные с уничтожением людей тогда, мной одолевает такая волна ненависти, что лучше бы меня удержать. Так что это смешанно, с одной стороны, я понимаю, но с другой стороны, эмоциональная оставляющая – она остается.
– Можете ли вы понять тех людей, которые, например, русский язык воспринимают именно таким образом? Это относится в том числе и к жителям стран Балтии, которые говорят: «Мы помним депортации и помним, что когда нас высылали, говорили на русском языке».
– Конечно, я абсолютно это понимаю и этому нет прощения. И вот как раз в отличие от немцев, Россия не призналась в тех преступлениях, которые были совершены Советской властью. Кстати говоря, в которых повинен не только Сталин и не только Коммунистическая партия, но и народ, который поддерживал эту партию, поддерживал Сталина. Безусловно, я понимаю, когда в Латвии, в Литве, в Эстонии те или иные люди к русским плохо относятся, и я даже удивлен, что в общем не так плохо, как, казалось бы, должны были относиться, и все-таки говорят по русски. С другой стороны, я понимаю, русские деньги приносят в страну – и немалые. Но возвращаясь к вашему вопросу, я абсолютно понимаю и принимаю вот это отношение.
– То есть язык может быть заложником политики?
– Может быть, хотя это неправильно. Вот я не стал учить немецкий язык, и если бы мой отец был бы поумнее, он бы мне объяснил: «Ты пойми, язык Гете, Шиллера, Манна – Гитлер тут ни при чем». Язык – это язык, и Пушкин – это Пушкин, и Толстой – это Толстой, и при чем тут Сталин. Но если не объяснять, не разъяснять и делать это регулярно, то конечно, потому что язык является, может быть, самым ярким свидетелем национального, именно язык прежде всего.