В.Познер: Здравствуйте. Такая история. Писатель написал замечательную вещь (проверено историей), например, “Анну Каренину”. Вы читаете, размышляете, представляете себе как выглядят разные герои – Вронский, Степан Облонский, конечно, сама Анна Каренина и так далее. Вот и чудно. Нет. Появляется кинорежиссер, который решает, что он хочет еще сделать экранизацию “Анны Карениной”. Таких много. Если взять историю мирового кино, там есть десятки фильмов “Анна Каренина”, причем играли совершенно выдающиеся актрисы – Грета Гарбо, например, Вивьен Ли. Я считаю, что лучше всех сыграла, все-таки, Татьяна Самойлова. Это лично мой вкус, но, тем не менее, играли великие актрисы. Вопрос: зачем экранизировать? Вот когда балет напишут на тему книги или оперу, то не будут сравнивать с книгой – это отдельное произведение. Кино обязательно будут сравнивать – похож – не похож, так – не так. И, конечно, никогда не будет похоже, у каждого, ведь, своя Анна и все прочее. Ну, тем не менее, упорно делают это. И в частности, гость сегодняшней программы, известный режиссер, с массой наград за свою кинодеятельность – Сергей Александрович Соловьев. Добрый вечер.
С.Соловьев: Добрый вечер, Владимир Владимирович.
В.Познер: Я вернусь к этой теме. Действительно, меня интересует Ваш взгляд. Но у нас есть vox populi, когда мы вывешиваем на сайт Первого канала, кто будет у нас в гостях, и люди посылают свои вопросы. Довольно много, но я выбираю 5-6 вопросов. Вот, Очемец Макаев пишет: “Глобализация – благо? Не считаете ли Вы, что данное явление стирает со временем все идентификационные черты любого народа?”
С.Соловьев: Я не могу сказать, что это благо. Допустим, я с утра встал: “Боже, какое благо, что глобализация есть”.
В.Познер: Вы противник глобализации?
С.Соловьев: Я не противник и не сторонник. Я понимаю, что это есть. Радоваться по этому вопросу я особенно не могу, печалиться тоже, поскольку в глобализации есть очень много полезных и толковых вещей.
В.Познер: Но Вы не считаете, что в результате сотрутся какие-то национальные черты?
С.Соловьев: Если разумно жить человечеству, то ничего не сотрется, и человечество будет чувствовать себя единым механизмом в этом колоссальном космосе. А если безумствовать, то все сотрется. С глобализацией или без.
В.Познер: Геннадий Михайлович Михолакий: “При СССР был мощный идеологический пресс, однако таланты прорастали, даже инакомыслящие. Сегодня есть экономический пресс, но талантов нет. Есть успешные, модные. Почему так?”
С.Соловьев: Я не думаю, что талантов нет. Талантливых людей очень много. Жесточайший экономический пресс существует. Больше того, как человек, который жил и там, и здесь, я даже могу сказать, что временами этот экономический пресс значительно более жесткая и нетерпимая машина, чем любой идеологический пресс – это я проверил на собственном опыте.
В.Познер: Владимир Карпович Прусс: “Создается впечатление, что мир становится более опасным и тревожным. Согласны ли Вы с таким утверждением? Или же с развитием телевидения и интернета на людей просто обрушился поток негативной информации, с которой мы не знаем что делать, потому что еще не привыкли?”
С.Соловьев: Я думаю, что есть основания для тревоги. И валить все на интернет и на телевидение не стоит, потому что глобальные процессы вселенских ужасов и катастроф существуют, от них не убежишь, не скроешься.
В.Познер: Антон Викторович Быстрянский: “Как Вы думаете, почему в нашей стране вместо искусства остается один гламур и никакого содержания? Почему так много насилия и криминала по телевидению, а всю культуру сместили на канал “Культура”?”
С.Соловьев: Да, правильно. Вы знаете, почему? Потому что мы не знаем удержу – ни в хвале, ни в хуле. Когда у нас была мощная идеологическая надстройка, то мы ее как-то преодолевали. Я Вам даже скажу, что было какое-то единение всех нормальных, обыкновенных людей, которые хотели заниматься чем-то человеческим. А вот потом возникла такая ситуация – мы будем как все. А как все, мы, на самом деле, не знали. И поэтому приняли из этой так называемой рыночной экономики, прежде всего, самые смешные, безвкусные вещи. И вот здесь и поехала эта немыслимая тотальная безвкусица нашей жизни. Может быть, это самая угнетающая вещь, которая есть в нашей жизни, – тотальная безвкусица. И в этой тотальной безвкусице появился гламур как новое человеческое образование, новая форма человеческого общежития. И тотальная безвкусица и гламур повлекли за собой, соответственно, такие инфраструктурные подразделения в виде тотально безвкусной гламурной музыки, тотально безвкусного сумасшедшего кинематографа, так называемого бокс-офисного кинематографа. Ну и все поехало в силу нашей наивности и неумения воспользоваться плодами колоссальной революции, которая произошла и которая, действительно, убила эту страшную бесчеловечную машину идеологического издевательства над каждым человеком. Но взамен этого мы сами себе придумали вот эту ахинею, которую мы знаем сегодня как нынешнее положение дел в искусстве.
В.Познер: Завершим vox populi вопросом от Анны Ковы: “Чего не хватает современной России? Назовите только одну, самую главную, на Ваш взгляд, вещь?”
С.Соловьев: Вы знаете, всего хватает современной России. Не хватает только исторического разума. А все остальное есть.
В.Познер: Теперь чуть-чуть коснемся Вашей биографии. Есть довольно любопытные вещи. Это правда, что Ваш отец сыграл роль в истории, способствовав к приходу к власти в КНДР Ким Ир Сена?
С.Соловьев: Да, это правда. У меня благодаря этому чудесные детские воспоминания. Я жил в Пхеньяне, в японском доме. Японский дом стоял в вишневом саду – я до 6 лет жил там, поэтому я хорошо помню. И стены, и перегородки были из папиросной бумаги. И у меня была нянька, тоже японка, Арита, которая что-то мне, видимо, говорила. Потому что когда я в 1974 году оказался в Японии, снимая свою картину, из меня вдруг стали чудовищным образом вываливаться какие-то длинные куски японской речи. Вероятнее всего, это Арита мне в подсознание, что-то такое рассказывая, напихала этой таинственной японской лингвистики. В принципе, конечно, у меня самые светлые воспоминания, несмотря на то, что, как я понимаю сейчас, папа занимался не самым светлым делом в истории вообще…
В.Познер: Кем был Ваш отец? Разведчиком?
С.Соловьев: Да, он был разведчиком.
В.Познер: Он потом Вам ничего не рассказывал о том, как это все происходило?
С.Соловьев: Он, к сожалению, очень рано умер – в 1956 году, мне было совсем ничего. Но я Вам говорю: у меня странное чувство абсолютно изумительно счастливого детства.
В.Познер: Вы, будучи в Пхеньяне, как я понимаю, ну, как-то общались, дружили с сыном?… Играли с ним?
С.Соловьев: Нет. Нас брали на официальные какие-то представления, ну, и гоняли там, естественно. Первые 5 минут мы там стояли вместе с родителями, а дальше нас гоняли куда-то на задворки.
В.Познер: Играли или возились, и так далее?
С.Соловьев: Да. Мама рассказывала какие-то ужасные истории про эти игры – что они носили характер борьбы. За что, непонятно.
В.Познер: Он был старше Вас?
С.Соловьев: Сильно старше. И мог бы вообще стукнуть кулаком в лоб, и моя личная история повернулась бы совсем по-другому.
В.Познер: У вас сохранились какие-нибудь фотографии с Ким Чен Иром? Или ваш отец на трибуне с Ким Ир Сеном?
С.Соловьев: Нет. У отца была такая профессия, что он не очень сохранял такого рода фотографии. Но есть такая очень трогательная фотография – мама в какой-то шляпке, папа в мундире, и я такой – совершенно задрыга. Мы сидим на фоне храма на горе Марамбо. И вот в этот день, действительно, случилась интереснейшая вещь. Папа повел меня посмотреть с храма на окружающее, я засунул голову и упал головой вниз с храма и ударился башкой в гору Марамбо. Когда я пришел в ужасе в себя, меня посадили в “Виллис” – помните, были американские “Виллисы” с опущенными стеклами? И наш шофер Уваров повез меня на дикой скорости в Пхеньян, к врачам. И пока он вез меня, он мне надул оба легких. Когда я приехал туда, врачи сказали: “Тяжелейшее сотрясение мозга, вероятнее всего, будет идиотом. Но это бы еще ничего, – сказали врачи, – у него двустороннее воспаление легких, поэтому, на всякий случай, с мальчиком попрощайтесь”. Вот результаты всего этого до сих пор сказываются.
В.Познер: Я слышал, что Вы неоднократно пытались вновь поехать в КНДР, но Вас не пускают.
С.Соловьев: Да.
В.Познер: Вы не знаете почему?
С.Соловьев: Нет. Мне всегда говорили, что ветер дует не в ту сторону, что сломала руку женщина, которая выписывает визу.
В.Познер: Короче, Вас туда не пускают? И Вы совершенно не понимаете, почему?
С.Соловьев: Я очень хорошо понимаю, почему.
В.Познер: А что Вы такого сделали?
С.Соловьев: Я – ничего.
В.Познер: Но почему? Пускают во Францию. А почему не пускают в КНДР-то? Я не понимаю.
С.Соловьев: Зачем же я там нужен? Нет, я там не нужен, я понимаю. Это мне хочется, а я там не нужен.
В.Познер: Туристом?
С.Соловьев: Ну, конечно, туристом, кем же еще?
В.Познер: Странная история.
С.Соловьев: Странная. Примерно то же самое мне говорил Ермаш Филипп Тимофеевич, министр кинематографии. “Ты же хочешь ехать туристом?” Я говорю: “Да, туристом” – “И тебя не пускают?” И вот так же говорил: “Странная история”. И вот куда-то звонил, видимо, ему где-то что-то объясняли.
В.Познер: Хорошо. Поговорим о кино. Я вас цитирую: “У меня от природы никаких особых талантов нет. Я не смог выучить иностранный язык в силу неталантливости. Я не смог обучиться игре на фортепиано”. Вы что, кокетничаете?
С.Соловьев: Нет, почему кокетничаю? Меня 7 лет учили. Сначала у нас не было дома инструмента, купили доску, разрисовали, и я маялся с этой доской. Потом Аничков дворец в Санкт-Петербурге, тогда Дворец пионеров имени Андрея Александровича Жданова. Я каждый раз, когда попадаю в Санкт-Петербург, от угла, от Клодтовых коней пятое окно – там была моя пыточная, там меня 7 лет учили игре на фортепиано. Это было биологически невозможно меня чему-то учить.
В.Познер: Хорошо. Но для того, чтобы делать кино, тоже нужен талант или Вам кажется, что нет?
С.Соловьев: Обязательно.
В.Познер: Значит, у вас есть талант?
С.Соловьев: Конечно. Я ж не говорю, что я тотальный идиот.
В.Познер: Вы сказали: “У меня от природы никаких особых талантов нет”. Все-таки есть?
С.Соловьев: Там же слово есть красивое – “особых”.
В.Познер: А кино – это не особый?
С.Соловьев: Это особый талант, но особый талант нового времени.
В.Познер: Еще Вы говорите: “Кино – это моя профессия, я никогда не изменю ей. А мое удовольствие жизненное – это фотография и театр”. Значит, от кино удовольствия нет, а от фотографии и театра есть?
С.Соловьев: Вы как-то меня очень сурово трактуете. Нежнее относитесь к моим высказываниям. Я говорю о том, что любая профессия превращает жизнь в некий быт. И даже моя праздничная профессия кинорежиссера все равно превращает жизнь в профессиональный быт. А когда я попадаю в театр или занимаюсь фотографией, у меня ощущение праздника, который я сделал себе сам.
В.Познер: Вы относитесь к той когорте кинорежиссеров, которые работали и в советское время, и в постсоветское время, которые испытали всю прелесть советского времени и сегодняшнего дня. Тогда в СССР государство давало или не давало. Давало категории, от которых зависели заработки людей, или не давало. Разрешало и запрещало. Давало или не давало звания. Возвышало и даже иногда уничтожало. Допускало или не допускало показ фильмов, правда, не для верхов, там на закрытых просмотрах они смотрели все, что хотели. И все мечтали: когда же, наконец, это кончится, и мы заживем как на Западе – только об этом были разговоры. Но судя по тому, что Вы говорите, есть какое-то разочарование: “Нечего говорить, что создателям кино нужно на себя обратиться. Пенять надо на государство, на его апатичность, леность и абсолютное непонимание того, что хорошо, а что дурно”. Значит, в какой-то степени хотелось бы вернуться к тому, что было?
С.Соловьев: Что Вы! Я так сильно похож на больного? Нет. Об этом даже речи нет. Речь идет о том, что уж коли мы переехали в некое другое человеческое пространство, то в этом пространстве следует устроить все так, чтобы человеку было хорошо.Чтобы человек мог себя выразить, мог быть в этой жизни адекватным самому себе, а не адекватным, допустим, требованиям рыночной экономики.
В.Познер: А как иначе? Рынок – он и есть рынок. Если я хочу, например, делать ту программу, которую я делаю, я должен найти человека, который готов ее купить. Потому что у меня денег нет, во-первых, чтобы ее самому сделать и, во-вторых, чтобы купить телевизионное время, чтобы ее поставили. Я должен найти этого человека – таков рынок. Я должен его убедить в том, что это стоит того. Я буду его просить, и он, в конце концов, либо скажет “да”, если ему понравится, либо скажет “нет”. А как иначе может быть при рынке?
С.Соловьев: Я Вам могу сказать: лучше быть зависимым от системы, нежели быть зависимым от какого-то человека. В советские времена было совершенно невозможно уговорить кого-то на что-то. Ну, невозможно запуститься, что называется, в производство, невозможно договориться, что я хочу это снимать, а не другое. Но! Если ты уже договорился, что это ты снимаешь, то я имел дело со скалой, я вообще никогда не оборачивался ни назад, ни в сторону, я знал, что у меня за спиной совершенная мощь всего этого тотального безумия. На выполнение моего скромного замысла в виде какой-нибудь скромной картинки типа “100 дней после детства”. Сейчас договариваюсь с человеком, я абсолютно не уверен ни в чем. Больше того, приходя на студию каждый день, я смотрю: есть еще картина, или ее уже свернули? Ведь сейчас же совершенно нормальная история (я слышал, хотя сам в этом не участвовал никогда) – немножечко с каким-то режиссером поснимать и выгнать его. Потом еще немножечко поснимать и выгнать следующего. Потом еще следующего взять. Это абсолютно невозможно для той ужасной системы, которая была. Невозможно, потому что они боялись, вертикально боялись. Значит, это ужасная, немыслимая система, но с ней дело было иметь проще. Потому что то, что сейчас называется “инвесторы” – это частная инициатива частного человека. Но возьмите Запад – вы же очень хорошо знаете Запад – там же это не частная инициатива. Если инвестируется проект, то он не инвестируется на основаниях частных договоренностей Пети с Колей. Он инвестируется как инвестиция, взаимовыгодная для человека и для инвестора, потому что инвестор получает за эту свою выгоду. А здесь он имеет дело с моими милыми глазами – насколько я на него хорошее впечатление произведу улыбкой.
В.Познер: Мы эту тему сейчас продолжим, она очень интересна, на самом деле. Но поскольку мы тоже коммерческое предприятие – сейчас реклама, после чего мы продолжим.
В.Познер: В те времена, о которых вы сейчас говорили, инвестор был. Это было государство, которое вкладывало деньги, мои как налогоплательщика, в вашу идею. В общем и целом, Вы, действительно, могли спокойно работать. Не знали, чем это кончится.
С.Соловьев: Абсолютно не знал.
В.Познер: Теперь положение такое: предположим, я, человек богатый, вкладываю в Вас деньги, рассчитывая на то, что я тоже на этом заработаю. Я, ведь не просто даю Вам, это не благотворительность, а именно инвестирую. И если я вижу, что Вы не справляетесь с этой работой, что мои деньги горят, может быть, я закрою эту картину? Но это делается в любой рыночной стране.
С.Соловьев: Нет. Инвестор, вступая в инвестиционные взаимоотношения с каким-то новым проектам, он уже на берегу зарабатывает свои деньги, ему выгодно.
В.Познер: Каким образом?
С.Соловьев: А налоговая политика государства.
В.Познер: Нет, совершенно нет. Вы ошибаетесь. Как он зарабатывает?
С.Соловьев: Он не зарабатывает, он освобождается – я не знаю точно системы.
В.Познер: Вы тут не путайте. Налоговые поблажки есть, но при том, что называется даже не спонсорство, а благотворительность. В данном случае это выгодная коммерческая сделка, за это никаких поблажек не дают. Человек вкладывает большие деньги в кино, рассчитывая, что на кино и особенно потом на DVD он заработает. Ладно, пошли дальше. Я хочу вас вернуть к 1988 году, когда был V Съезд кинематографистов, когда, по сути дела, произошла революция. Вся головка Союза кинематографистов была скинута, возникли новые люди во главе с Элемом Климовым. Прошло 7 лет, и в 1994 году во главе Союза оказались Вы. И одним из первых ваших деяний были публичные извинения перед теми людьми, которых, на ваш взгляд, несправедливо обидели, ну, того же Кулиджанова, Бондарчука, Матвеева и так далее. В результате чего, как Вы рассказываете, Климов сказал, что он Вам руки не подаст, а Андрей Смирнов до сих пор с Вами не здоровается. Это соответствует действительности?
С.Соловьев: В общем, да. Все ж нормальные люди – здороваемся, нормально, хорошо здороваемся, но радости, как в вопросе о глобализации, он не испытывает.
В.Познер: Вы считаете, что Вы правильно сделали, когда публично извинились и тем самым дали понять тем, кто тогда был революционерами, что они были не правы?
С.Соловьев: Вообще, эта вся революционность – она мало соответствует живой жизни, живым человеческим страстям и всему прочему. Я извинился за тон, я не извинился за суть – я извинился за тон, за хулиганский тон, который самообразовался в ходе этого Съезда. Хулиганский, оскорбительный тон абсолютно не соответствует тому ремеслу, которым мы занимаемся. Он постыден для этой среды. Поэтому я извинялся не за конкретные претензии, а за слова, обращенные друг к другу. Я извинялся за абсолютно недопустимый хулиганский тон общения, который, на мой взгляд, абсолютно не имеет права жизни.
В.Познер: Скажите, пожалуйста, что вообще происходит в вашем цеху? У вас две Академии, враждующие между собой: одна не признает “Золотого орла”, другая не признает “Нику”. У вас в Союзе скандал за скандалом. Я не знаю, берете ли Вы чью-то сторону. Но Вы можете объяснить, что там происходит?
С.Соловьев: Нет, я не могу объяснить, что там происходит, потому что Марлена Мартыновича Хуциева я знаю с 1967 года – я пришел на “Мосфильм” к нему на практику. Никиту Сергеевича Михалкова я знаю с 1970 года, мы с ним очень много работали, и работали счастливо, весело и прекрасно. И я того и другого ценю вовсе не за то, что они члены Союза. Я их просто люблю, это мои друзья по жизни, и я к тому и к другому отношусь с огромной нежностью. Когда меня спрашивают о том, на чьей я стороне, я говорю: “Я на своей стороне”. Если Господь Бог оставил еще какое-то время жить и работать, то это нужно использовать толково, а не для какого-то рода малопонятных людям споров. И самое главное, мне очень нравится в нашем ремесле, в нашей области, другой тип союзов. Понимаете, мне очень нравится союз Феллини и Джульетты Мазини – это чудесный союз, восхитительнейший союз Микеланджело Антониони с Моникой Витти. У меня есть свой союз, в который входят Марлен Мартынович и Никита Сергеевич, я их очень люблю и очень ценю в этом союзе.
В.Познер: Я правильно Вас понимаю, что Вы – не большой сторонник этого профессионального союза как такового?
С.Соловьев: Если говорить с точки зрения общественно-государственной, я думаю, это дело нужное и толковое. Потому что, увы, наша профессиональная жизнь устроена так, что до какого-то момента ты нужен всем, но наступает какой-то момент, когда ты тотально не нужен никому. Поэтому для того, чтобы лишить в перспективе любого нормального человека, занимающегося этим ремеслом, чувства тотальной брошенности, тотального одиночества, Союз нужен. Но по отношению к себе самому я уже давно решил, что я должен думать о том, как мне жить и выжить вне Союза.
В.Познер: Значит, все-таки суть конфликта Вам не ясна?
С.Соловьев: Суть конфликта мне ясна. Но и не ясна одновременно. Я экспертом по этому вопросу выступать не могу.
В.Познер: Нет, это понятно. Как-то Вам задавали вопрос, может ли наше кино конкурировать с мировым кино. И Вы ответили, что нет, и дальше сказали так: “У нас лишь получается какое-то позорное слепое подражание, уродливое кривляние. Мы делаем вид, что конкурируем, а на самом деле подражаем боевикам и блокбастерам”.
С.Соловьев: Это было давно, то, что я говорил. А теперь – абсолютно другая ситуация. Родилось чудесное поколение молодых режиссеров, превосходное. Превосходный режиссер Хлебников. Прародитель этого поколения – восхитительный режиссер Балабанов, в Ростове-на-Дону снимает документальные картины. Документальные картины идут 5-5,5 часов или 4,5 часа, “Дикий, дикий пляж” называется. Выдающаяся картина.
В.Познер: Кстати, Вам нравится фильм – не документальный – “Дикое поле”?
С.Соловьев: Очень понравился. Произошла феноменальная вещь. То, о чем Вы говорили – это, действительно, было поколение кинематографистов, которые относились к кино как к некоторого рода финансовой операции: вкладываешь чего-то, а в результате получаешь чего-то. Пришли люди, которые ничего не продают, ничего не покупают, ничем не торгуют – ни совестью, ни родиной, ничем прочим – они сохраняют модуль искусства. И сохраняют его грандиозно.
В.Познер: При этом им нужны деньги.
С.Соловьев: Вы прочитали мою цитату, где я ругал государство. Снимается вещь. Потому что я бесконечно благодарен государству, потому что это – единственный продюсер, который поддержал этот кинематограф. Он не вваливал деньги… Ну, там не очень получается коммерчески, поэтому мы еще туда ввалим чего-нибудь, чтобы чего-нибудь получилось. Нет! Они поддержали этот кинематограф. Причем они из года в год по-настоящему, серьезно вкладывают деньги в этот кинематограф. Им нужно – я со всеми уже говорил, но как-то не доходит пока дело до дела – обязательно иметь конкурентную ныне существующей системе проката свою систему проката с 51% участия государства для того, чтобы, вкладывая деньги в этот кинематограф, оно могло бы точно так же конкурентно внутри страны возвращать эти деньги. Потому что тому прокату эти картины не нужны, совсем не нужны. Поэтому это надо сделать обязательно. Дай Бог здоровья государству, дай Бог выдержки и терпения. Потому что их выдержка и их терпение принесли феноменальные плоды. А то, что вы говорите о мировой конкуренции… Картины Хлебникова, картина “Шультес” – они лучше, на мой взгляд, умнее, тоньше, больнее, нежнее, чем те картины, которые сегодня на Западе на больших фестивалях представляют некую модель интеллектуального западного озарения, которого, в сущности, нет. Озарение есть здесь. И я убежден, что это поколение имеет огромное будущее.
В.Познер: Сергей Александрович, Вы рассказывали, что Вам рассказывал Бондарчук о том, как Феллини с невыразимой печалью сказал ему: “Мой зритель умер”.
С.Соловьев: Да. Он отвел его в кинотеатр к себе на премьеру. И когда у Бондарчука привыкли глаза к темноте, он посмотрел и говорит: “Почему сидит 6 человек в зале? Где зрители?”. Феллини говорит: “Они умерли”. Тогда Сергей Федорович спросил: “А что же нам делать?” Он говорит: “Нам? Умирать”. И когда мы разговаривали с Сергеем Федоровичем, мы приехали хоронить Феллини, и мы поехали на эту площадь, и стояла огромная вереница народа вокруг этого кинотеатра.
В.Познер: Значит, зритель не умер? А что произошло?
С.Соловьев: А произошло то, что зрителю нужно новое, нужно подкидывать уголек в топку этого постоянного интереса. Понимаете, Феллини, Антониони, Висконти – они точно такие же титаны как Рафаэль, Леонардо.
В.Познер: Но, послушайте, читатель Льва Толстого не умер, читатель Александра Сергеевича Пушкина не умер. Так почему же умер зритель Феллини, которого никак не меньше?
С.Соловьев: Это временная вещь. Это волнообразность. Когда Александр Сергеевич Пушкин последние годы… Только ленивый говорил, что Пушкин не умер. Вот он занялся сейчас “Современником”, журналами. Только ленивый не говорил: “Все, исписался. Конец”.
В.Познер: Все-таки, почему экранизация? Что вас потянуло на “Анну Каренину”? Ну, оставьте Толстого в покое, он написал – дайте мне спокойно это читать. Почему вы обязательно хотите “Войну и мир”, вот, еще… Неужели нет других? Вы сами же пишете свои замечательные сценарии – “100 дней после детства” – замечательная вещь совершенно. Чего вас тянет обязательно экранизировать кого-то? Лев Николаевич был бы дико недоволен, я думаю.
С.Соловьев: Да, дело ж тут не в удовольствии или неудовольствии Льва Николаевича. Почему в Англии 25 Гамлетов экранизировали? А потому что это – генетический код нации.
В.Познер: Так пойдите в театр и посмотрите 25 постановок. Это пьеса, а не кино. И может быть такой Гамлет, и такой Гамлет.
С.Соловьев: Но это пьесу экранизируют в кино.
В.Познер: Ну, да. И безобразие.
С.Соловьев: Нет никакого безобразия. Больше того, это не безобразие, а именно по этим экранизациям можно понять, что происходит в глубинном состоянии английского общества, английского менталитета. Вы знаете сейчас историю с “Анной Карениной”? Прокатчики с очень большой осторожностью относятся к этому.
В.Познер: Сколько получилось серий в конечном итоге?
С.Соловьев: Одна.
В.Познер: Одна? Вы хотели 100 когда-то.
С.Соловьев: Ну, это я дурака валял, понимаете?
В.Познер: Как “дурака”? Вы пришли к Лапину, с ним дурака не поваляешь.
С.Соловьев: Нет. Так именно пришел поразить воображение Лапина.
В.Познер: Но попал под поезд, это понятно. Под паровоз. Но все-таки, значит, один фильм?
В.Познер: Сколько идет? Полтора часа? Час сорок?
С.Соловьев: 2:22.
В.Познер: Большая.
С.Соловьев: Ну, какая она большая? 2:22 – это по нынешним временам смешная. И вот сейчас прокатчики говорят: “Вы знаете, ужасно трудно объяснить молодому поколению, кто такая Анна Каренина”.
В.Познер: А что, молодое поколение не читало “Анну Каренину”?
С.Соловьев: Не читало. Никто сейчас в школе… Сейчас же там нужно: В каком платье была Наташа Ростова на балу? В белом, розовом или зеленом – указать одно.
В.Познер: А что трудно объяснить? Это абсолютно любовный роман. Красивая женщина, страстная весьма. С довольно холодным мужем, хотя очень порядочным. Влюбляется, в общем, в довольно ветреного человека, но красавца. Ну, и так далее, и всякие страсти-мордасти. Что тут объяснять? Это же легче легкого.
С.Соловьев: Да.
В.Познер: А почему Вы хотите это показывать?
С.Соловьев: А потому что есть маниакально-депрессивный психоз. Возникает необходимость. А вот почему она возникает, эта необходимость, в силу каких обстоятельств – это и есть предмет картины.
В.Познер: Анна для Вас – это кто или что? Для Вас, лично?
С.Соловьев: Лично для меня – это Анна. А Вы знаете, почему Лев Николаевич Толстой написал “Анну Каренину”? С чего началось? К нему пришла Гартунг, внучка Пушкина. Сидела, и Лев Николаевич увидел у нее на затылке завиток черных волос, и он весь вечер не мог оторвать глаза. И когда ему Софья Андреевна сказала: “Лев Николаевич, Вы что? В своем уме? Что это такое?” Он говорит: “Я смотрел на нее и представил себе, каким был живой Пушкин”. Это заехало в голову и там осталось. Дальше пришло первое собрание сочинений Пушкина. Он листал последний том – письма, незаконченные отрывки и нарвался на полторы странички текста, где было написано: “Гости съезжались на дачу, баронесса N…” И он прочитал “Гости съезжались на дачу” 20 раз. Лег спать, встал и прочитал еще – там не написано ничего. Возникло то, что я называю, маниакально-депрессивный психоз. Возникла необходимость. Он просто написал. Он говорит: “У этого отрывка, вероятнее всего, есть какое-то начало и есть какой-то конец”. И он решил дописать это начало и это конец, и помирить это с завитком волос на шее Гартунг. Это и есть искусство, художество. Все остальное – это продюсерские разговоры.
В.Познер: Все-таки, для Вас Анна – она кто? Если бы Вы ее встретили, Вы бы влюбились?
С.Соловьев: Вы как-то так ставите вопрос… Очень решительно.
В.Познер: Она Вам как женщина безразлична?
С.Соловьев: Как безразлична? Просто она мне представляется вообще идеалом женщины, идеальной женщиной. Но это нужно ощущать, и этими своими ощущениями я хотел поделиться.
В.Познер: Это будет новая Анна? Я не видел еще. Понимаете, я только помню, ярко помню Самойлову.
С.Соловьев: Я тоже очень ярко помню Самойлову, и больше того, я очень люблю эту картину, я очень хорошо к ней отношусь. Поэтому у меня ни в коем случае она никакая не полемичная, никакой этой дешевки нет. Таню Друбич, которая играла Анну спросили: “Какая из Анн Карениных на Вас произвела большее впечатление? Вивьен Ли, Самойлова, Грета Гарбо?” Она говорит: “На меня большее впечатление произвела та Анна Каренина, которая написана у Льва Николаевича Толстого”.
В.Познер: Ну, и правильно ответила.
С.Соловьев: И я то же самое говорю. Именно она на меня произвела наибольшее впечатление.
В.Познер: Время постепенно проходит, я должен Вас спросить насчет вашего отношения к жизни. Где-то Вы сказали, что вы оптимист. Вы знаете, я вот читаю, думаю – что-то странный оптимист, послушайте себя же: “Сейчас кричат о потери многополярного мира, но, по-моему, куда более страшна утрата многополярности человека. Ведь именно это сегодня и происходит. В какой-то момент выяснилось, что единственное мерило всех ценностей – это деньги. Да, во времена рынка производство калош куда более значимо и выгодно чем все остальное”. И еще: “70 лет строили коммунизм, а потом в один день его вдруг прикрыли и стали строить некую либеральную демократию. При этом на руководящих постах остались все те же универсальные люди. Одни бессовестные болваны издевались над обыкновенными трудовыми людьми, потом пришли другие, еще более бессовестные. Ну, может быть, чуть менее болваны, но точно так же продолжают процесс издевательства. То же самое государственное хулиганство, только в других формах”. И наконец: “Мы бездарно потеряли тот великий духовный и географический феномен, который еще недавно назывался Россией”. Это говорит оптимист?
С.Соловьев: Да. Я Вам могу сказать, как я понимаю оптимизм. Это здравое отношение к тому, что ты видишь вокруг. Любое нездравое отношение может быть либо оптимистическим идиотизмом, либо декадентским пессимизмом. Любое здравое отношение к тому, что ты видишь вокруг себя.
В.Познер: Еще надо определить, что такое “здравое”…
С.Соловьев: А я очень стараюсь всю жизнь определять для себя именно эту категорию, которая, мне кажется, важнее всех остальных. Я очень с большим подозрением отношусь к различного рода формам антиобщественной гениальности. Я очень люблю и ценю здравых людей. И вот в этой здравости – множество людей. Там я провел последний год, снимая “Ассу-2″ с Юрой Башметом и с Сережей Шнуровым. Я на них просто смотрю, и у меня оптимизм растет с каждой секундой. Почему? Потому что внутри них, в том как Башмет играет… Вот, он играл Канчели сочинение. Великое сочинение. И я вдруг понимаю: чего я вообще пишу ужасы какие-то? Канчели – что такое Канчели с Башметом? Да живой Бетховен в наши дни! Постольку, поскольку это величайшая музыка. Михаил Михайлович Жванецкий феноменально закончил выступление на своем вечере: “Вот, как мне много лет, у меня сын вырос, и я бы хотел сыну сказать что-нибудь в конце. Понимаю, необходимо сказать”. И он сказал: “Помни, что у тебя есть совесть, и делай что хочешь”. Вот это и есть оптимизм – вспомни, что у тебя есть совесть и делай что хочешь.
В.Познер: Тогда последний вопрос. Вы как-то сказали довольно остро и резко, что ныне, чтобы быть успешным, нужно убить в себе совесть. А что такое “быть успешным” тогда?
С.Соловьев: Быть бессовестным. Ну, успешный по пошлейшим понятиям, я не знаю…
В.Познер: Что Вы имеете в виду, когда это говорите? Потому что многие задумываются. Вот я, например. Я – успешный человек? Я считаю, что да. Но я не считаю, что я убил в себе совесть.
С.Соловьев: Вы не в той степени успешный человек, чтобы вас публиковать на первых страницах “Форбса”.
В.Познер: Вы имеете в виду богатые просто?
С.Соловьев: Да нет! Ну, не богатые. Я имею в виду гламурное отношение к успешности.
В.Познер: То есть для вас эта успешность равно гламуру? Вот это вы имеете в виду?
С.Соловьев: Нет, не равно гламуру, я не говорю “равно”. Я говорю, что есть гламурная линейка успешности. Потому что, ну как можно говорить, какой может быть успех в стране, в которой жила Анна Ахматова? Это смешно говорить. Это не успех, это просто нужно – понимать, что это у тебя за спиной. Это не успех. Противное слово этот “успех”, я очень его не люблю. И я не думаю, что Вы – успешный человек.
В.Познер: Вы знакомы с Марселем Прустом?
С.Соловьев: Лично – нет.
В.Познер: А он Вас знает и хотел бы задать некоторые вопросы. Первый. Чего Вы больше всего боитесь?
С.Соловьев: Особенно я ничего не боюсь.
В.Познер: Какое качество Вы более всего цените в мужчине?
С.Соловьев: Способность воплотить то, что он хочет воплотить.
В.Познер: А в женщине?
С.Соловьев: Способность ничего не воплощать, кроме как быть женщиной.
В.Познер: А в себе?
С.Соловьев: Ну, да, способность воплотить то, что хотелось бы воплотить.
В.Познер: Когда и где Вы были наиболее счастливы?
С.Соловьев: Вы знаете, я как-то, в принципе, счастливый человек. И могу сказать, что я был наиболее счастлив в этой студии.
В.Познер: Если б Вы могли что-то в себе изменить, что бы Вы изменили?
С.Соловьев: Возраст.
В.Познер: Какое Ваше главное достижение, как Вам кажется?
С.Соловьев: Главных достижений у меня нет. Таких, о чем стоило бы говорить, нет таких.
В.Познер: Если бы после смерти Вы могли вернуться кем-то или чем-то, то кем или чем Вы бы хотели вернуться, если бы это было возможно?
С.Соловьев: Ну, конечно, не хотелось бы рыбкой или козликом. Хотелось бы самим собой. Не то, чтобы клонировать, а хотел бы просто быть самим собой и в новых обстоятельствах, в новом времени.
В.Познер: Вы боитесь смерти?
С.Соловьев: Никакого тотального ужаса я не испытываю. Конечно, я воспринимаю это как очень тяжелую страницу жизни, но необходимую – я очень понимаю, что это необходимо.
В.Познер: Оказавшись перед Богом, что Вы ему скажете?
С.Соловьев: То же, что Анна Каренина – “Прости меня, Господи”.
В.Познер: Это был Сергей Александрович Соловьев.
