– Как вы для себя определяете сейчас предел компромисса, на который вы готовы пойти?
– Для меня это вопрос архиважный, потому что я долго шел на компромисс, о котором я до сих пор жалею и, наверное, буду жалеть до самой смерти.
Я был советским пропагандистом внешнеполитическим, очень удачливым, поскольку я выходил на Америку, а английский язык, американский вариант английского языка для меня родной, я умею убеждать, и кроме того – я верил. Это не оправдание, но это делало меня довольно сильным.
Но после Чехословакии, то есть после 1968 года, трещина образовалась в моем идеологическом здании, и как я ни старался его заткнуть каким-нибудь образом, она все больше и больше расширялась. Я ее игнорировал, я находил способ убедить себя в том, что «нет, все равно все правильно, все хорошо» и так далее. И в течение длительного времени я продолжал заниматься этим делом.
Это, конечно, был абсолютный компромисс, причем компромисс, основанный, я думаю, на самых худших вещах, на опасениях: «Что же я буду делать без работы? Я получаю хорошие деньги, что же я тогда будет?». Но, конечно, я себе так не говорил, понятное дело, это я сегодня так могу сказать. Но наступил такой день, когда я просто больше не мог.
У моего папы был друг, который отсидел семнадцать лет в лагерях, и как-то он мне сказал, я был еще студентом второго курса: «Я желаю вам, чтобы никогда не случилось так, что утром вы встанете, пойдете в ванную комнату, чтобы почистить зубы, побриться, и что вы, увидев свое отражение в зеркале, захотели бы в него плюнуть». Я не забыл этих слов, и наступил момент, когда я понимал, что я близок к этому. И я бросил. Я ушел из партии, когда это было не совсем модно, я ушел с телевидения. Я думаю, что это меня перевернуло.
Говорят, что нет худа без добра, в том смысле, что этот опыт и это осознание того, что я наделал, я называю это грехом, хоть я человек не религиозный, но тем не менее для меня подходит это определение. Я стал работать по-другому, я стал работать так, как я хотел бы, как я считал нужным, как я считаю нужным.
Но насчет компромисса. Иду ли я на компромисс сегодня? Иду, конечно. Ну, например, известно, что есть люди, которых я не могу пригласить в свою программу. Изначально было понятно, что это будет так, что это Первый канал, что контролируется он властью и что оппозиции нет места на этом канале. Навальный, например.
– Да, он запрещенный персонаж.
– Вот насчет «запрещенный» я не знаю. Я знаю только, что программу, которую я делаю, ведь я не работаю на Первом канале, ее покупает Первый канал. Первый канал не покупает «кота в мешке» и спрашивает: «Кого вы собираетесь интервьюировать?», спрашивает один человек – Константин Львович Эрнст, только он. Я говорю: «Вот хочу пригласить Навального», он говорит: «Владимир Владимирович, нет». Я говорю, «Ну послушайте, он же ньюсмейкер и я считаю, что аудитория имеет право услышать, что он говорит. Не потому что я его поддерживаю или не поддерживаю, просто по-журналистски – это правильно». «Владимир Владимирович – нет». Значит, я могу сказать «Ах так! Тогда я вообще не делаю программу», хлопнул дверью и ушел. И что? От этого лучше всем?
– Ну пару дней про это все будут писать.
– Нет, не в этом дело. Я имею в виду свою аудиторию, она большая и очень ценит, к моему счастью, то, что я делаю. И вообще, я не хочу сказать – единственный, но мало голосов, которые на этом телевидении говорят то, что говорю я – их не будет больше. Да, я могу уйти в ютьюб, да, я могу уйти куда-нибудь, но этого я не хочу. Если я вынужден буду, то я пойду. Это вопрос другой, можно дискутировать или нет, но я считаю, что это не журналистика, ну и оставим пока что.
Поэтому я просто меряю: изменяю ли я себе, я изменяю своим принципам, когда иду на некоторые уступки по этому поводу. Когда я добился того, что моя программа идет в прямом эфире и что не вмешивается в нее никто, а если почему-то кто-либо должен, то это лично Эрнст должен мне позвонить и убедить меня в этом. Но это было, может быть, три раза, а программе будет одиннадцать лет.
– Но мы с вами понимаем, что люди, которые работают в этой системе, отлично понимают, что можно, а что лучше не надо.
– Это всякий человек понимает, но в моем случае ведь я задаю вопросы, я же не занимаюсь дебатами. Я пригласил гостя и задаю ему вопросы, он отвечает так, как считает нужным. Я часто приглашаю людей, с которыми я глубоко не согласен, но тем не менее они имеют право на голос. И у меня нет никакой опасности, что я могу что-то такое сказать.
Я не хожу с «кукишем в кармане», я не вижу в этом никакого смысла. Я неоднократно высказывал несогласие с Путиным, например, что напрасно он подписал закон об оскорблении власти. И ничего. Но, конечно, оскорбить президента – это не мой стиль. Я понимаю, что это государственное телевидение, и понятное дело, что оно отражает и защищает государственные взгляды, но лично со мной, у меня проблем нет с этим, потому что я себя чувствую абсолютно отдельно.
