– В эфире программа «Познер», гость программы Максим Галкин. Здравствуйте.
– Добрый вечер.
– Вы знаете, я вспомнил, что месяца два тому назад мы с вами пересеклись на вечере, который устраивал в свой день рождения Михал Михалыч Жванецкий… кстати, а как вы относитесь к Жванецкому?
– Как к живому классику.
– И мы там с вами обменялись парой слов, и я понял, что вам вроде бы интересно было прийти в мою программу.
– Не скрываю.
– Да, я понимаю, но я удивился, честно скажу. Потому что, смотрите, PR вам не нужен, вы, может быть, даже самый популярный ведущий Первого канала, программа у меня не развлекательная совершенно, что вас привлекает?..
– Ну, первое, я считаю, что все интервью, которые вы делаете, так или иначе войдут в историю телевидения, и будут потом говорить «Вот если он давал интервью Познеру, значит это стоящий человек». Чтобы войти в историю.
– Понял. Ну, это хороший ответ, меня очень устраивает.
– Я, правда, сказал – во-первых, а во-вторых, бывают люди, которые говорят во-первых и забывают во-вторых сказать, ну и во-вторых, у меня есть какая-то часть меня, которая нуждается в обсуждении серьезных тем. Я не знаю, что вы со мной собираетесь обсуждать, но что-то помимо моего жанра – и это выплескивается в какие-то интервью часто.
– Значит, прежде чем заняться серьезной темой, я хотел бы задать вам пару вопросов, просто для меня. Я знаю, что ваш отец был военным, он был генерал-полковником танковых войск, и ваш дед был военным, полковником, воевавшим. У вас никогда не было желания стать офицером?
– Никогда.
– Даже в детстве?
– Никогда. Более того, я как-то подсчитывал суммарную выслугу лет своих родственников. Вот если взять моего деда – это мамин отец, по моей еврейской линии, если взять отца моего русского и если взять моего брата, который тоже служил в армии, в общей сложности 100 лет они служили советской и российской армии. И когда возник вопрос о том, идти мне в армию или нет, я имею в виду не срочную службу, а именно идти по этой военной тропе, то отец сказал, что наша семья уже все отдала, что могла, в том числе и часть здоровья.
– Я не очень доверяю интернету, поэтому задаю вам следующий вопрос. Я прочитал, будто бы вы владеете французским, английским, испанским, чешским и немецкими языками, это так?
– Многое из этого недостоверно. Вообще я владею русским языком, тут я могу держать экзамен. На втором месте – это французский, то есть с вами по-французски я могу поговорить.
– Скажите, пожалуйста, вы помните день, когда твердо решили, что станете артистом?
– Нет. Я думаю, что такого дня не существует. Профессии артиста и, уж простите, журналиста моими родителями воспринимались как профессии, во всяком случае образование, вследствие которого человек становится журналистом или артистом, как вторым образованием. Когда у меня были поползновения в эту сторону, мама говорила, что я должен сначала получить фундаментальное университетское образование, а потом я могу делать что хочу. Поэтому я случайно, как хобби начал этим заниматься – и очень долгие годы это продолжалось как хобби, и до сих пор я с опаской говорю, что это моя профессия.
– Добиться успеха в вашем мире, артистическом, да и на телевидении, довольно непросто. Интриг очень много, зависти очень много, каждый хочет быть первым, и если ты не первый, то почти что и никто. Когда я следил за вашей карьерой, читал, такое впечатление, что вам как-то все удалось необыкновенно легко. Вы получили молодежный «Триумф» в 2001 году, почти сразу же стали ведущим очень известной программы «Кто хочет стать миллионером», потом уже на телеканале «Россия» вы были соведущим и ведущим многих программ, потом вернулись на Первый, где стали участником программы «Точь-в-точь», потом ведущим шоу «МаксимМаксим», «Лучше всех», «Старше всех», короче говоря – очень много. И несмотря на переходы с канала на канал, все очень успешно. Может быть, мы чего-то не знаем?
– Я подтверждаю: легко давалось. Первые годы, когда меня не показывали по телевизору, а я начал выступать с 1994 года, я все равно это воспринимал как хобби, и я до сих пор не принадлежу к числу артистов, которые хотят «умереть на сцене» и считают, что это что-то вечное. Как мы с вами знаем, Sic transit gloria mundi, все это проходит…
– Это латынь, на всякий случай.
– Остатки образования выходят. Так проходит слава мирская – и к этому нельзя относиться как к чему-то вечному. И я всегда пребывал в твердой уверенности, что чем-то я да и займусь, даже если я завтра перестану выступать. Я никогда не сомневался в собственных способностях, это не значит, что я нескромный человек, ну как-то я уверенный в себе был.
– Но вы не рефлексирующий человек?
– Очень рефлексирующий, но стал меньше рефлексировать после того, как появился первый успех на сцене, когда чего-то добился, сразу пропали рефлексии и гастрит, как следствие.
– Очень успешные телевизионные программы и у нас, и не только у нас, как правило, длятся долго. Ну вот если взять у нас «Поле чудес», КВН, «Что? Где? Когда?». И в этом случае шоу становятся, ну что ли, визитной карточкой ведущего, потому что ведущий зачастую и есть причина успеха этого шоу.
– Это точно.
– Скажите, пожалуйста, вы не сожалеете о том, что такой передачи у вас нет?
– Я счастлив, что такой передачи у меня нет.
– Почему?
– Потому что, безусловно, в вашем случае, когда опыт, жизненный путь и все остальное и венец этого – программа имени вас, где вы приглашаете тех, кого хотите пригласить, либо тех, кто – как я – напросился, это одно. А другое, когда ты ищешь и себя, условно говоря, все-таки развлекаешь. И я очень быстро устаю от того, что делаю. Во многом, может быть, эта причина в моих скитаниях по каналам и так далее и многих программ. Я загораюсь, мне что-то интересно, но к счастью – это сезонные программы. И я вообще люблю, когда на меня нельзя повесить ярлык. Плохо, когда зритель точно знает, кто это. Вот когда на тебя повесили этот ярлык «это у нас ведущий, а этот «Поле чудес» ведет, а этот…» и все, и ни-ни. Я знаю мысли Леонида Аркадьевича Якубовича, который всегда что-то хотел искать. Это в какой-то момент становится тесным, поэтому нет, я рад, что я путаю следы.
– Я вспомнил КВН и в связи с этим хотел у вас спросить. Не могу сказать, что я очень часто смотрю его, но сколько бы раз я не смотрел, я вас никогда не видел в жюри. Мне казалось, что это прямо для вас. Почему? Вы не любите эту программу или что-то еще?
– Нет, я когда-то, очень давно, 19 или 18 лет назад, был один раз членом жюри – и больше меня не звали.
– Так вы что-нибудь там, значит, сделали…
– Нет, я в какой-то момент какие-то не те оценки поставил, был слишком строг, может быть.
– Я знаю, в чем дело. Я всегда удивляюсь, там ставят или 4 или 5.
– Я поставил 3.
– Я все время думаю, что поставил бы 3.
– Я поставил 3, причем я сделал это искренне, не из каких-то злых чувств, просто мне не понравилось. Александр Васильевич сказал, что это я опрометчиво сделал, что так не принято. Я тут же исправился, уже после перерыва, после антракта, тройки никому не ставил. Но больше меня не звали. А потом я уже ушел на канал «Россия» и как-то так сложилось.
– Среди множества ваших программ, которые вы вели или были соведущим, есть ли какая-нибудь, которую вы вспоминаете с особым удовольствием, и есть какая-нибудь, которую вы вспоминаете без всякого удовольствия?
– Без всякого удовольствия – таких программ нет, я каждой отдаю должное. Безусловно, мне всегда нравятся те, которые последние, которые сейчас. У меня сейчас есть две программы «Сегодня вечером» и «Лучше всех» – они мне нравятся больше всего.
– Вы ведь работаете не в прямом эфире, а в записи.
– В записи, но у меня был опыт колоссального прямого эфира – это были шесть сезонов «Танцев со звездами» или даже семь сезонов, которые я вел. Это был трехчасовое развлекательное шоу, которое под новости подходило секунда в секунду. Мне надо было держать объем и интригу, драматургически это развивать и как-то разрешать, и так, чтобы кони, которые скачут в начале «Вестей», скакали вовремя.
– Я почему спрашиваю вас. Ведь идет некоторый монтаж в тех программах, которые вы записываете.
– Да.
– Вы принимаете участие в монтаже?
– Если речь идет о моих сольных концертах – всегда, если речь идет даже о моих выступлениях в сборных концертах, с юмористическими номерами – всегда. Потому что зачастую – это борьба за то, чтобы какая-то шутка осталась в эфире, и зачастую это монтаж, который связан с тем, что не все, даже профессиональные, телевизионщики понимают, как монтировать жанр.
– Вы согласны с тем, что все-таки… я так считаю и хочу поделиться с вами, что главное и самое привлекательное для меня в телевидении – это именно прямой эфир, когда ни я, ни мой гость, ни аудитория не знают, что будет через секунду. Есть нерв.
– Абсолютно согласен. И я это обожаю. Это для меня лучше, потому что я ужасно не люблю писать на всякий случай.
– Как вы думаете, почему – в России, в частности, – все-таки все больше переходят на запись? Остался прямой эфир в спорте, новости, но все меньше и меньше. В Америке, например, то же самое происходит, но там понятно, они берут наиболее сочные куски из программы и таким образом рекламируют, чтобы потом смотрели. Наверное, то же самое у нас или, может быть это еще контроль?
– Я думаю, что речь идет все-таки о контроле, о том, что можно, что нельзя, что так проще и так спокойнее, в первую очередь нашим с вами работодателям. Более того, я за них тоже более спокоен в таких ситуациях. Их стабильность – это, во многом, и наша стабильность.
– В этом вы абсолютно правы. Есть такая сценическая профессия, она была придумана в Америке и называется Stand-up comedy – человек стоит на сцене и смешит публику. Такой жанр успешен, если эти шутки злободневные хоть как-то, правильно?
– Конечно.
– В англо-саксонских странах, в Америке, в Англии, даже больше в Англии есть такая давняя традиция: довольно зло, но смешно, смеяться над политическими деятелями – и над самыми главными, и над парламентом, и над верховным судом, это у них принято и неприкасаемых не существует. Конечно, в царской России такого не было, в Советском Союзе тоже не было и не сильно есть сейчас, как мне кажется. Я вспоминаю короткую и печальную жизнь таких программ, как «Тушите свет» и «Куклы», которые немножко побыли и тихо исчезли. Недавно был принят закон относительно явного оскорбления в неприличной форме общества, государственных символов и власти. Я не знаю, что такое «явное оскорбление» – в отличие от неявного, что такое неприличная форма – это не юридические термины, насколько я знаю. Как вам этот закон и насколько он мешает вам?
– Мне он вообще не мешает. Это тонкая материя, у нас много законов, которые являются свободным инструментом в руках, то есть каким острием повернешь, так этот закон и сыграет. И эти размытые, не юридические термины позволяют пользоваться этим законом избирательно, а значит никто не застрахован. Но он уж принят, была бы моя воля, я бы его сжег, но это же не моя воля.
– Да, и не моя.
– Поэтому он мне не мешает. Может, когда-то помешает. Но тут уж как в затасканной уже цитате Анны Андреевны Ахматовой про Бродского «Рыжему биографию делает». В любом использовании этого закона это только делать биографию любому юмористу или стендап-комику. Я очень много шучу на политические темы и продолжаю это делать на своих концертах. Безусловно, в телевизионном варианте не все может увидеть зритель, я не ропщу на телевидение, на какой бы то ни было канал, который показывал мои концерты, потому что я считаю, что самое главное для меня – свобода изъяснения в зале, куда зритель купил билет, там я говорю, что хочу. Я человек добрый, поэтому это юмор не злой, он не такой злой, как был в «Куклах», все-таки это определялось и режиссером Василием Пичулом, который был первым режиссером, и Шендеровичем, который в том числе писал для «Кукол», и многими другими факторами. Есть разные авторы и их видение, я абсолютно искренен перед своей аудиторией. Я смеюсь и над президентом, и над премьером, и над нашей властью так, как я считаю это возможным для себя, так, как считаю органичным. То есть у меня первоочередная задача – это развлечь публику, которая пришла, но развлечь ее ложью сложно. Значит – это всегда правда. Другое дело, что мое отношение, как автора, оно достаточно широкое, щедрое, доброе. И в свое время, когда один достаточно, по нынешним временам, остросатирический монолог показал государственный канал, трансляция была со «Славянского базара», то в «Новой газете» была написана статья «Почему Галкину можно, а Шендеровичу нельзя». Шендеровичу нельзя, видимо, потому, что все-таки он оппозиционер и позиционирует себя больше как оппозиционер, и его сатирическое «жало» направлено на борьбу с властью. Я с властью никогда не боролся. Пытался людям рассказать то (в шуточной форме), что они могут не услышать или не узнать, и чтобы это было весело, интересно, чтобы им стало легче. Мы смеемся над чем-то, даже зачастую не самым веселым, и нам становится легче.
Что касается законов, есть еще закон подобный, принятый сразу через несколько дней после моего выступления на «Славянском базаре» в Белоруссии, хотя он был создан гораздо раньше, где еще более жестко ограничивают людей в том, что они могут говорить со сцены. Ты никогда не знаешь, за что и в какой момент станешь немил власти. И если ты станешь немил, есть ли такой закон, нет такого закона, – найдут на тебя закон, который не связан с юмором.
– Вы как-то даже сказали, что вы не «диссидентствующий товарищ».
– Нет.
– Ну на самом деле сегодня нет диссидентов, в том смысле, как это было в Светском Союзе.
– Высот Валерии Ильиничны Новодворской мы вряд ли сможем достичь.
– А вообще как вы к ним относились? Вы же помните диссидентов действующих, правда?
– Прекрасно. Считал, что это пассионарии, что это люди, которые развивают гражданское общество, даже в условиях тоталитаризма, в условиях советской действительности, и Хельсинская группа и другие – это люди достойные уважения, это герои, я отношусь к ним как к героям. И когда я говорю, что я не диссидент – я не герой. Потому что я дорожу своей личной жизнью, я дорожу своими детьми, все-таки это некая жертва во имя какой-то идеи. Когда ты видишь жернова истории, которые перемалывают, и это колесо вертится и ни один диссидент это колесо не остановил, то в какой-то момент думаешь, что хочется жизнь прожить счастливую, не в борьбе.
– Вы не относитесь к тем, кто ностальгирует по советской власти?
– Боже избавь. Во-первых, я был пионером, я даже комсомольцем не успел стать, во-вторых, несмотря на то что мой отец занимал маршальскую должность, несмотря на то, что дед мой возглавлял конструкторское бюро и закончил войну полковником, к советской власти не было никогда восторженного отношения. Отец считал, – а я с ним много общался, – что биполярный мир – гораздо более стабильный, и опасался однополярного мира, с которым мы сейчас столкнулись. Безусловно, он был человеком государственного мышления, но вся волна правды, которая захлестнула Советский Союз в годы перестройки, все эти журналы «Новый мир», все это было в нашей семье, и все это мы читали, я до сих пор это помню, и мы с мамой это читали. Я до сих пор помню телеграмму, которую опубликовал, напечатал один из журналов советских в период перестройки и гласности, эта телеграмма была Ленина, когда шла Гражданская война, когда какую-то деревню или село не могли никак взять красноармейцы и Ленин своей рукой писал, нельзя ли воспользоваться газом с аэропланов?
– Очень «гуманно» все.
– Очень. И сейчас это все как-то…
– Года четыре тому назад вас спросили, есть ли на ТВ цензура, внутренняя и внешняя. И вы ответили следующее: «Цензура безусловно есть. Есть внешняя. Телевизионные каналы стали более осторожными в том, что касается политического юмора. Если вы заметили, его сейчас на телевидении практически нет. Слышат фамилию Путин – значит не нужно экспериментировать…». Четыре года тому назад это было, сегодня что-то изменилось?
– Я тогда был на канале «Россия», там жестче. Концерт, который показал Первый канал два с половиной года назад, имел политические шутки, все, что я сказал, ну 90 процентов того, что я сказал в зале в «Крокусе», прозвучало в эфире. Надо отдать должное, что мои программы из года в год меняются. У меня был и такой случай, перед Болотной декабрьской, на выпуске, был полностью вырезан политический блок моего концерта. Так получилось, что мой концерт на канале Россия должен был выйти прямо накануне, то есть в пятницу, накануне субботних ожидаемых волнений, и он просто стал на двадцать минут короче. Не то что кто-то сел думать «вот эту шутку можно…», он был полностью секвестрирован.
– А вот скажите, в таких случаях вы протестуете?
– Нет, я не протестую. Я не вижу в этом никакого смысла. Если бы этот политический блок для меня был важен, как этап борьбы с чем угодно, я бы протестовал. Но так как речь идет о том, что я смешу доброго зрителя, который пришел в зал, ну хорошо, значит этот зритель не увидел это по телевизору, но продолжит это видеть на концертах. И это не значит, что я в следующий раз сам возьму и рубану это – никогда, этого я никогда делать не буду.
– Вы неоднократно говорили, подчеркивали, что вы свободны, абсолютно свободный человек. В контексте того, о чем мы только что говорили, объясните мне, что значит, что вы свободны?
– Я свободен в рамках всего того, что я делаю сам. То есть: с чем мне выходить на сцену, что говорить, когда выступать, где выступать, перед кем выступать, отказываться от предложений и так далее. В этом отношении я свободен. Я свободен в отношениях с властью, у меня никаких официальных отношений с властью нет. Мы знаем, что артисты выступают для власти, выступают зачастую бесплатно, я не знаю, для чего, ну в ожидании каких-то будущих бонусов, возможно; я от этого свободен, потому что мне не нужно будущих бонусов. Мне не нужно званий, поэтому я не хлопочу о том, чтобы стать заслуженным или народным, я даже этого чураюсь, потому что считаю это пережитком советской эпохи и очень несовременным, я от этого свободен. Соответственно, я могу сказать, что я хочу, пошутить, как я хочу. Если я не хочу выступать на Дне милиции – я отказываюсь выступать.
– Бывало так?
– Да, и много раз. Потому что это очень советский концерт и он стал еще более советским, чем когда-либо был в истории. И это очень серьезно, я не могу выступать, когда все так серьезны, это невозможно. Поэтому, конечно же, когда кто-то купирует мои шутки на телевидении – это не моя несвобода, а тех, кто это делает.
– Вы как-то высказывались по поводу ютьюба, в частности, говорили, что там юмор на потребу, мат и так далее, что это не то, чем бы вы хотели заниматься. Но однажды сказали так: «Но я знаю, что если что, если меня уволят, я туда пойду и там начну вот это все». Вы всерьез думаете, что вам могут уволить? Вообще такие мысли у вас бывают?
– Ну а почему нет? Я сейчас объясню. Мой самый главный капитал и он же моя охранная грамота – это, – неудобно про себя говорить «любовь зрителей», – но, скажем так, верность зрительская. Я 20 лет езжу с сольными концертами. Нет такого месяца, чтобы у меня не было хотя бы одного концерта, это непрерывная деятельность. Год назад, допустим, я объехал Дальний восток, это значит я там был уже семь раз, сейчас я был в Израиле, я там был в двенадцатый раз с сольными концертами. И вот это со мной, вот это мне интересно, связь со зрителем. Телевидение в любом случае я воспринимаю как приложение к этому…
– Все-таки? Это не основное?
– Да. Для меня самое главное – это то, что я делаю на сцене.
– Я должен спросить вас, прежде чем задать следующий вопрос. Что такое, по-вашему, самоцензура? И знакома ли она вам?
– Конечно. Вообще, в таком абсолютном плане, каждый несвободен, мы все равно сдержаны этическими нормами, законами общества, чувством вины перед матерью. У меня мама слово, которое означает зад, не могла произнести и не терпела, чтобы это звучало в семье. Поэтому я всегда сверяюсь с этим камертоном. Меня периодически заносит – и я туда возвращаюсь и думаю «Вот интеллигентная среда, в которой бытовали мои родители, как бы они восприняли эту шутку? Плохо. Все надо убирать», даже если зал хохочет – убираю. Так же, что касается политического юмора. Я всегда шутил так, как если бы этот политический деятель сидел передо мной в зале и я бы не покрылся густой красной краской за то, что я сказал, чтобы это не ущемляло его личность.
– Есть темы, которые вы не затрагиваете по своим соображениям. А есть ли темы, которые вы не затрагиваете не потому, что вы опасаетесь, что могут быть какие-то последствия или кто-то обидится, а просто вы принципиально не считаете возможным затрагивать эти темы?
– Да.
– Например?
– Ну, например, я в свой развлекательный жанр не пропускал голоса умерших политиков, изначально. У меня был единственный такой номер, ретроспектива голосов, где я просто по слову Ленин, Сталин и так далее. Но я не считал этичным изображать тех, кто не являлся моим современником, и сатирически их, так сказать, шпынять. Будь то Брежнев, Ленин, Сталин – независимо от моего отношения к их политике. Соответственно с уходом Бориса Николаевича я перестал изображать его и так далее. Потом религия: в нашей стране это невозможно; может, иногда и хотелось бы, может, иногда и достойно было бы что-то такое, но это невозможно. Во Франции – возможно, у нас – нет.
– Ну смотрите, вы говорите: «Я вообще считаю, что церкви надо быть посамостоятельней, церковь очень прикипела к нашей власти, такая любовь какая-то нездоровая, мне кажется. Им надо друг от друга отдохнуть, честное слово». Значит, это вы можете сказать.
– Но это не пародия. Я имел в виду, грубо говоря, Лоран Жерра во Франции изображал Папу Римского, стареющего, с паркинсоном. Не укладывается в славянский менталитет такое. У нас нельзя сделать пародию на патриарха Кирилла, я бы с удовольствием сделал, но нельзя.
– Нельзя потому что…?
– Потому что аудитория это не воспримет. Не потому что мне патриарх запретит или какие-то будут…
– Может быть, он и запретит, он же не может вам запретить…
– Это не будет воспринято однозначно людьми, которые придут на концерт. Тем более сейчас, когда у нас православие, вследствие какой-то гиперкоррекции за былые гонения, уж слишком распространило свое влияние, и как-то зачастую это идет не от веры каждого человека, не от того, что каждый человек пришел к вере, а от того, что так модно, так нужно и так далее и тому подобное. Поэтому это невозможно. Сейчас нет, невозможно.
– Недавно ваш коллега – комик Владимир Зеленский, стал президентом Украины. Я вам сейчас задам один вопрос, но я прошу вас сразу мне не отвечать. Вас не влечет политическая карьера? Спрашиваю я, потому что читал много ваших выступлений, и вы выступаете вполне политически. Скажем закон о запрете пропаганды гомосексуализма вы сравнили с «охотой на ведьм», закон, запрещающий гражданам США усыновлять российских детей-сирот, вы назвали «чудовищным и циничным». Вы сказали: «В принципе, мы живем в обществе, в государстве, где по разным вопросам нарушаются права человека. То есть вообще, в принципе, с точки зрения правового государства у нашей страны есть большие сложности». О Сталине вы высказываетесь не самым похвальным образом – и более того, ссылаетесь на то, что невозможно говорить о том, что вот это он сделал хорошие и это перевешивает плохое. И говорите о Германии, где не говорят, что Гитлер построил много хороших дорог и так далее. Вы делаете довольно резкие, сильные политические заявления. Отсюда мой вопрос: а на самом деле не тянет в политику?
– На самом деле тянет высказаться. То есть я, видимо, хочу развития гражданского общества у нас в стране. Это не значит, что я завтра должен занять какую-то должность, я хочу приучить людей – и делаю это сознательно – к тому, что человек известный, который уже получил какой-то аванс в качестве признания людей, которому доверяют, может воспользоваться этим доверием, чтобы нести какие-то вещи, которые он считает гуманистическими и правильными для своей страны. То есть я хочу воспользоваться, не достичь какой-то другой власти, а воспользоваться той властью, которая уже у меня есть, чтобы поделиться с людьми, мнением которых я дорожу и вообще, чье бы мировоззрение я бы хотел разделять, и чтобы это была общность и большинство в нашей стране. Вот я хочу делиться этим. Поэтому я высказываюсь. Мне кажется, что если я имею такую возможность, то грех этим не пользоваться.
– Вам не предлагали никогда, скажем, баллотироваться куда-то?
– Нет.
– В Государственную думу, например.
– Нет, мне не предлагали. Мне вообще никогда и ничего не предлагали. Никогда ничего. Мне ни разу не предложили подписать письмо против кого-то или за. Мне кажется, правильно делали, потому что я вообще терпеть не могу коллективные письма и считаю таким же пережитком советской эпохи, как и все остальное. Вот если мне надо высказаться, вот в интервью, вот в Инстаграме, вот я колонку вел в КП и я высказываюсь. Мне ничего не предлагали, они чувствуют, что я откажусь, и они не хотят, чтобы им отказывали. Что касается вообще политической карьеры – это колоссальная несвобода. Для меня, я считаю, на данный момент жизни – это невозможно. У меня есть любимое дело, почему я не должен им заниматься, а заняться чем-то другим? Вообще политика – это удел бывших профессионалов. Когда уже профессионал не может профессионально делать свое дело, он может идти в политику и там дальше развиваться. Пока ты действующий, надо действовать в том, что ты любишь, и нечего туда идти.
– А вдруг кто-то любит политику, такое же может быть.
– Да. Тогда – да, конечно.
– Я уверен, что все ждут, что я вас буду спрашивать о вашем браке, о ваших отношениях с Аллой Борисовной. Я хочу всем сказать и вам сказать, что я не буду спрашивать. Я считаю, что личная жизнь человека – это личная жизнь. И если нет к этому особого повода, то я никогда этого не делаю. Просто хотел, чтобы и вы тоже знали. Считаю, что это абсолютно недопустимо.
– Честь вам и хвала.
– Теперь некоторые ваши высказывания о себе. Вы сказали так: «Я изначально – народный. Не помню, чтобы я когда-то был модным», это что значит, что вы «изначально – народный»?
– Я имел в виду, что мода – это все равно понятие, которое присуждается тому или иному явлению, человеку и так далее, элитой, тусовкой, богемой и тому подобное. Народ не выбирает, я вообще не люблю слово «народ», скажем люди, зрители, в массе своей, они не выбирают модные тенденции, они не говорят: завтра будут модны брюки клеш и шутки про пятую точку, нет. Но, безусловно, некая элитарная часть выбирает, назначает. Зачастую, если речь идет о моде или о том, как человек одевается, – это удел закрытой тусовки, они друг друга хвалят, награждают, печатают, такое глянцевое сообщество. Если говорить о моде на юмор, то это тоже некое сообщество олигархическое, которое приглашает известных юмористов и задается тренд. Или известные, модные дома приглашают вести свои презентации. Я шел от людей, то есть люди шли, покупали билет на концерт в любой точке России, они тратили свои кровные деньги – это их выбор.
– В этом смысле.
– Да, в этом смысле.
– Но вы не станете отрицать, что вы все-таки следите за модой, в одежде. Вы же не безразличны к этому?
– Нет, я не безразличен, но я очень непоследователен, хаотичен и я живу с твердым убеждением, что если бы мне это было очень надо или это был бы смысл моей жизни, то я бы, конечно, был таким франтом. Но когда у тебя много одежды, купленной в разные годы, которая хаотично висит у тебя в гардеробе, ты с большей вероятности выберешь…
– Тут я должен вас спросить, потому что у меня есть такой опыт. Не бывает, что ваша жена говорит, что вы не так одеваетесь?
– Постоянно, мы с ней не соглашаемся.
– Тогда мы родственные души.
– Она периодически покупает мне, в чем я должен ходить, и это не приживается.
– Вы уже упомянули это, но я хочу вернуться. «У меня полное ощущение, что когда ты становишься Народным артистом России, то ложишься припыленный на какую-то полочку, а на твой пальчик вешают ярлык. Отказываться не буду, когда мне что-то дают, не отказываюсь…». Хочу вас спросить, все-таки где же принципиальность?
– Объясню. Я считаю отказ – позерством. Это поза.
– Ну если искренне вы не хотите…
– Я искренне не хочу этого в той системе, которая есть в нашей стране. Звания артисты себе хлопочут.
– Ну, потому что это что-то дает, нет?
– Нет, его нельзя получить за то, что ты сделал. Ты должен проявить какие-то титанические усилия. За редким исключением, звание дается вследствие такой процедуры, и эта процедура мне противна. Если вы считаете, что я это заслужил, – дайте. А если вы считаете, что я должен собрать энное количество бумажек, хлопотать, чтобы какой-то театр меня выдвинул, бегать туда… Там у них реестр, ценз, «а вот у нас только пять Народных за год». Поэтому, естественно, я не хочу вставать в позу, ну зачем. Если вы хотите и считаете, пожалуйста, я возьму, я не буду это вешать на афишу, я не буду просить, чтобы это объявляли, мне достаточно имени, все. Но отказываться от этого я естественно тоже не хочу. В этом принцип. Я считаю, что это пережиток, я с этим не борюсь, я считаю, что если артисты, которым это очень идет – звания, ему хорошо. Мне это прибавляет возраст, я так считаю. Пока ты начинающий, молодой, тебе больше прощается.
– А вы не знаете, сегодня вот это звание что-то дает?
– Да, это дает, кто-то мне говорил недавно, 30 тысяч рублей к пенсии. Я не уверен, что это дает, но опять же, место на кладбище тебе дают, если у тебя есть связи – ты можешь вот это свое право реализовать. Я надеюсь, что я отложу все-таки деньги, чтобы родственники могли меня похоронить там, где им будет приятно меня видеть. И это меня не коснется. В любом случае, 30 тысяч рублей к пенсии мне не помогут, я так подозреваю.
– Раз мы задели такую «замечательную» тему, вы иногда о смерти думаете?
– Нет, я не задумываюсь.
– Ну и хорошо. Еще один вопрос…
– Хотя, простите, в каком плане я иногда задумываюсь, в последнее время, что должен быть порядок в документах. Я об этом задумываюсь в том плане, чтобы если, не дай бог, мы все ходим под богом, чтобы родственники потом не испытывали проблем. Нужен порядок – и я это призываю делать всех.
– Цитата ваша: «Я в силу, может быть, собственной глупости, считаю, что у меня нет конкурентов. Я живу совершенно с ощущением, что я такой один. Я никогда, честно вам скажу, никогда, ни с кем не соревновался и настолько преисполнен собственной самости, что я с такой легкостью хвалю тех, кого мне приписывают в конкуренты. Поэтому я обожаю Светлакова и Урганта». Искренне?
– Абсолютно. Я считаю, что Ваня Ургант невероятно талантливый человек. Это не значит, что я считаю, что он может то же самое, что и я могу, но он может многое, чего я не могу. С этим у меня проблем нет. То есть я не ревнивый человек.
– Вы не завистливый человек?
– Абсолютно нет. Мне вообще это непонятно, я это не испытываю, я не знаю, что это.
– И вот это ощущение своей самости, своей уникальности, это ведь может быть истолковано как самовлюбленность, высокомерие, нет?
– Ну и бог с ним. Пусть толкуют, как хотят. Мое право считать себя исключительным, их право считать меня наглым.
– Хорошая точка зрения. И совсем замечательное: «И родился с ощущением, что я должен быть принцем датским», но вы же знаете, что он плохо кончил?
– Это метафора, употребленная безотносительно всех коннотаций, которые она влечет. Ну то есть я не думал о том, как он кончил, просто принц, самый известный принц.
– Скажите, вас вообще тянет кино и сцена? Вам было бы интересно сниматься?
– Да, конечно. Кино – да, сцена – меньше. Я очень хороший партнер, во всяком случае я всегда уступаю место, не тяну на себя одеяло, когда я с кем-то, пусть даже в эстрадных сценках или телевизионных партнерствую, как правило, человеку, который рядом со мной, очень комфортно. Но я считаю просто, что я имею такую свободу в своем жанре, будучи сам себе и автором и режиссером. Поэтому меня в театр и не тянет.
– А есть ли роль в кино, которую вы бы очень хотели сыграть?
– Нет, такой нет.
– Ну жаль.
– Но что-то бы мог, наверное.
– Вы знаете, что у меня близкий приятель Марсель Пруст, француз. Не знаю, читали ли вы его, но вообще его читать трудно.
– Я не осилил.
– Ну и правильно, это мало кто осилил, даже те, кто говорит, что читал.
– У меня есть два автора – это Гессе и Пруст, я не могу.
– Еще Джойс, вы не пытались?
– «Улисс», да. Я все пытался, но не преуспел.
– Итак. Вам нравится ваша внешность?
– Нет.
– Что такое для вас успех? Как вы это понимаете?
– Удовлетворенность от проделанной работы.
– А что такое для вас деньги?
– Инструмент свободы.
– Если надо выбирать: успех или деньги?
– Успех.
– Какого таланта у вас нет, но вы бы очень хотели его иметь?
– Усидчивость. Это не талант, наверное, а способность, я в этом отношении ленив.
– Скажите, пожалуйста, вы боитесь старости?
– Нет, мне кажется, я буду очень, дай бог мне здоровья, благообразным пожилым человеком.
– А смерти вы боитесь?
– Я не задумываюсь об этом, но, наверное, скорее да, чем нет.
– А как бы вы хотели умереть?
– Как, наверное, большинство людей – не сильно мучаясь. Как то не хотелось бы долго.
– А о чем вы сожалеете?
– Может быть, единственное, о чем я сожалею, хотя был человек, много расспрашивающий у деда, у отца, что не обо всем их спросил. Не все услышал от них об их жизни до моего появления.
– Я задам вопрос, вдруг неудобный, но я не могу его не задать. Ваши родители ведь видели ваш успех?
– Да. Успели. Это важно.
– Что скажете всевышнему, если и когда вы встретитесь с ним?
– Попрошу прощения за то, что оступался на пути к нему.
– Это был Максим Галкин. Спасибо большое.
– Спасибо.
