– Вы на протяжении жизни ощущали потребность не то чтобы всем доказывать, что вы сильный, ну себе хотя бы?
– Я лично ощущал необходимость доказывать себе, что я не трус. В том смысле, что я боюсь, но я могу это преодолеть. Потому что когда говорят, что человек бесстрашен, тогда и мужества никакого нет. Но когда человек на самом деле боится и преодолевает этот страх, то это я называю мужеством.
Что касается меня, то я в течение своей жизни довольно часто испытывал этот страх и в течение долгих лет, кстати говоря. Теперь я боюсь только одного: я боюсь акул и не боюсь об этом говорить.
– То есть вы победили страх, получается?
– На сегодняшний день я могу сказать, что – да. Я не знаю, что будет завтра, и я думаю – никто не знает.
– А как вы победили его?
– Ну, сумел каким-то образом преодолеть. Я понимал, что, скажем, сделать этот шаг я должен, хотя очень страшно, и я его делал. Но это и в маленьких вещах, например на океане шторм, в воду страшно идти, но я иду. Хотя – это глупо, на самом деле, но я так делал.
– То, о чем вы говорите, это страхи физические. Есть такой страх, и о нем потрясающе написано во многих произведениях литературы – это страх быть изгоем. Это тоже близко к мужским страхам. Например одна из картин, которая произвела на вас в последнее время впечатление, это «Трамбо». Фильм про сценариста, который признался в своих коммунистических симпатиях и был изгнан из Голливуда. Потрясающая, правдивая история и замечательная картина. Вот с этим страхом вы сталкивались в себе на протяжении жизни?
– Разумеется, потому что все-таки этот страх связан именно с твоим положением в обществе, когда ты прекрасно понимаешь, что то, что ты говоришь, или то, что ты сделаешь, приведет к тому, что тебя из этого общества выбросят. Ну, в случае Трамбо речь шла о тюрьме, о потере работы, что, собственно, и произошло. Это вот то самое мужество редкостное.
Я этого страха не знал, пока не приехал в Советский Союз. А живя в Америке, я столкнулся с так называемым «красным страхом», когда преследовали людей после Второй мировой войны, симпатизирующих Советскому Союзу. Мой отец потерял работу, был занесен в черные списки, но он все равно держал свою линию и это тоже имело для меня значение. Но уже в Советском Союзе, конечно же, я испытывал этот страх, когда, скажем, я понимал, что диссиденты во многом правы, в том, что говорят и в том, что они делают. И я понимал, что если я так поступлю, то я потеряю работу, а как тогда я буду содержать свою семью, как вообще жить в этой ситуации?
– А вас это больше всего пугало – как вы будете содержать семью, или вот этот страх быть изгнанным из круга людей, когда тебе не подают руку, когда с тобой не здороваются?
– Нет, нет.
– Знаете, еще ведь всем людям свойственно такое желание, чтобы их любили, особенно людям публичных профессий. Тем сложнее, наверное, говорить какие-то вещи, которые, ты думаешь, могут вызвать совершенно другую реакцию.
– И да и нет. Потому что на самом деле, когда ты говоришь то, что ты думаешь, и то, что не то чтобы популярно, но осуждается, тебя за это любят только сильнее на самом-то деле.
Вообще, как мне кажется, если говорить о телевизионном зрителе, то ведь камера очень «выпукло» показывает, искренен человек или нет, врет или нет, играет в игру или нет. И мне важно, чтобы люди, в том числе те, которые меня не любят, знали, что я говорю то, что я думаю, что я не подыгрываю никому, что я не пытаюсь выслужиться.
Может быть это результат того, что я долго был в пропаганде, за что себя осуждаю. Делал, на мой взгляд, не благое дело. Признался в этом публично, в отличие от многих, и может быть мне это помогло занять ту позицию, которую я впоследствии занял – что больше никогда.
