— Вопрос про российскую журналистику, так как я являюсь неким представителем ее. Учусь в ВШЭ и скоро закончу. Это не секрет, что к журналистам сегодня относятся с неким презрением. Если почитать например комментарии к таким журналистам, как Соловьев, Киселев – они негативные в основном. Если прочитать комментарии про журналистов с «Эха Москвы» – тоже негативные. То есть как бы две противоположные ситуации, но все равно комментарии негативные. И постоянно слышны фразы, что мы работаем на дядю и так далее. Возможно ли как-то изменить это отношение к журналистам и вообще нужно ли его менять? Почему журналисты постоянно должны доказывать, что они чего-то стоят?
Владимир Познер: Ничего не надо доказывать. Давайте я начну вот с чего. Много лет тому назад в Соединенных Штатах – я тогда работал на американском телевидении – и меня пригласили в Атланту, там находится штаб-квартира телекомпании CNN. Она тогда еще была независимой и принадлежала Теду Тернеру, и там собрали журналистов и была встреча с публикой. Вот мы сидели на сцене, человек наверное двадцать журналистов – и в зале человек пятьсот.
И встала одна американская журналистка, звали ее Нина Толленберг, она специализировалась по Верховному суду США – и стала жаловаться. Почему вы нас так не любите? Мы же работаем для вас. Мы стараемся для вас. А вы к нам относитесь так плохо. Я не понимаю почему, говорит она. Такой плач Ярославны. Села, и рядом с ней сидел такой долговязый рыжий англичанин, работавший на ВВС. Он встал, посмотрел на нее с таким испугом и сказал: «Знаете, я не очень понимаю свою коллегу; дело в том, что вообще журналистов не должны любить. Вот мы, например, в Англии своим детям не говорим, что мы журналисты. Потому что их за это будут бить в школе. Мы же постоянно сообщаем неприятные вещи. Это же наш долг! Мы сторожевой пес, мы должны лаять, обращать внимание общества и власти – вот непорядок, посмотрите! Мы же не можем решить вопрос, мы всего лишь журналисты, но мы можем обратить внимание всех на проблему. А кому это нравится? Так что это понятно, что нас не сильно любят».
Это одна нелюбовь, она понятна. А неужели нет ничего другого? Есть другое, но все-таки мой долг сообщать о том, что непорядок. Потому что власть-то этого вам не скажет. Она постарается это скрыть от вас. Неужели вы не понимаете этого? Поэтому без нас нет никакой демократии. Без журналистики. Без информации. Вам не скажут, что взорвалась Чернобыльская АЭС. И не сказали. И люди в Киеве под радиоактивным дождем гуляли в майские праздники, потому что им не сказали. Партийная-то верхушка знала, они уехали. Вот что происходит, когда нет журналистики.
Но у нас другая ситуация. У нас нет журналистики. У нас есть только пропаганда. Либо ты за – либо ты против. А журналистика – не об этом. Журналистика – не о том, что ты «за» или ты «против», журналистика – о фактах. Вот факты, вот информация. Это, это и это. Этот говорит так, этот – так, я даю вам максимум информации. Не мое отношение, мое отношение никого не волнует. Я как журналист стараюсь дать вам максимум объективной, честной – то есть я не вру, я могу ошибаться, но специально не вру – своевременной информации. Вот что я делаю.
А на самом деле что происходит? Где вы ее видели? Кто ее дает? Я ее не видел нигде. Ни на «Эхо Москвы», ни на Первом канале, ни на втором канале – нигде, все одно и то же. Поэтому и не любят.
Продолжение вопроса: Но ведь журналиста неинтересно слушать, если у него совсем нет своей позиции.
Владимир Познер: Нет, это не так.
Продолжение вопроса: Вот вас же слушают, потому что у вас есть свое мнение.
Владимир Познер: Но я никогда не говорю его.
Продолжение вопроса: Но завуалированно вы выражаете его.
Владимир Познер: Да нет же! Ну вот если передо мной сидит человек, я у него беру интервью. Ну конечно может быть видно, симпатичен он мне или несимпатичен. Вопросы, которые я задаю, определяются его должностью. Тем, чем он занимается. Вот вчера у меня был Силуанов. Я ему задал массу тяжелых вопросов.
Продолжение вопроса: Он не ответил…
Владимир Познер: Он не ответил – это ваш вывод. Но это не я сказал – «Силуанов, ха-ха, он ни черта не отвечает». Я этого не сказал. Вы сами все увидели. А ответил бы – вы бы тоже увидели.
Не моя это задача. Вот я высказался по поводу «Мы можем повторить» – это другое дело. Но это не дело журналиста – пытаться вас убедить в том, что вот это правильно, а это неправильно. Это не наше дело! У нас совершенно другая задача. Комментаторы – это пожалуйста. Я комментатор – у меня такое мнение. Ну и на здоровье, у тебя такое мнение, у меня другое мнение. Все! Это просто разное понимание.
А вот например когда я работал в Штатах, меня пригласил на семинар известный обозреватель и преподаватель журналистики Фред Френдли. Там участвовали самые знаменитые журналисты Америки. Во время семинара Френдли сказал: «Хочу перед вами поставить проблему. Представьте, что вы берете интервью у министра обороны своей страны. Вы сидите в его кабинете, задаете свои вопросы, и вдруг раздается телефонный звонок. Министр поднимает трубку, что-то говорит, вешает трубку и обращается к вам: «Извините, мне надо выйти на пару минут. Посидите, сейчас вернусь». Он выходит из кабинета. Вы же журналист, правильно? Вы, конечно, смотрите, что у него на письменном столе, иначе вы не были бы журналистами. И видите, что министр оставил лицом вверх документ. К вам он повернут вверх ногами, вы не имеете права ничего трогать, но вы, конечно, умеете читать вверх ногами, иначе вы не были бы журналистами. Я это делаю спокойно, я даже могу в зеркальном отражении читать. Документ оказывается совершенно секретным, из него вытекает, что через десять дней ваша страна объявит войну другой стране. Вопрос. Как вы поступите с этой информацией? И имейте в виду: министр забыл перевернуть документ, так что это не подстава».
Нас было человек пятнадцать. Известных американских журналистов. Меня позвали только потому, что мы делали программу с Филом Донахью.
Обсуждение длилось меньше минуты, собственно, не было никакого обсуждения. Все ответили на вопрос одинаково: «Я сделаю все, чтобы эта информация стала достоянием моей аудитории». Вот долг журналиста. У нас нет выбора. Нет разговора о патриотизме, о том, что это на руку врагу, что это предательство. Есть только одно: я, журналист, обязан сообщить народу информацию. Это мой долг, такой же, как долг врача – спасать раненого бойца, неважно, наш он или вражеский. А что отвечают у нас в подавляющем большинстве случаев? «Это не патриотично». А при чем тут патриотизм? Журналист-патриот – такого не бывает. В таком, обычном понимании. Патриотизм не в этом заключается. Врач на поле боя спасает любого – он дал клятву Гиппократа. Неважно – немец ли, китаец и так далее – он его спасает.
Просто у нас совершенно странное представление о том, что такое журналистика. Если вас так учат, то я просто выражаю вам глубочайшее соболезнование. Не говоря о том, что вообще сегодня быть журналистом в нашей стране и не только в нашей чрезвычайно тяжело. Вы действительно работаете на дядю. Либо на того дядю, либо на этого дядю – но вы не можете работать на публику.
Продолжение вопроса: Но ведь вы тоже работаете на дядю.
Владимир Познер: Я не работаю на дядю. Не работаю, понимаете? Моя программа, во-первых, ее покупают, да, есть некоторые ограничения – я не могу пригласить некоторых людей, которых я хотел бы пригласить. Например Навального. Не потому что я его люблю или не люблю, но потому что он фигура, и народ имеет право слышать, что он говорит. Но Первый канал говорит – нет. Я могу в принципе хлопнуть дверью, тогда я не буду делать программу – кто от этого выиграет? Но то, что я делаю, – я задаю те вопросы, которые хочу, я их никому не показываю, вообще никому, я в прямом эфире. Это не запись, никто потом там ничего не подрежет. И мои так называемые «прощалки» – в них я говорю то, что я хочу сказать. И я думаю только о моем зрителе. Он для меня важен.
Конечно, я понимаю, что мне платит Первый канал. И что Первый канал может в один не очень прекрасный день мне сказать – вы знаете, Владимир Владимирович, нам ваша программа больше не нужна. Ну что делать? Но я точно не работаю на дядю, это точно. И поэтому-то меня и не любят. Ни те и ни эти. И это вполне хорошо, меня это устраивает.