Народный артист России, всемирно известный баритон Дмитрий Хворостовский отвечает на вопросы Владимира Познера.
Я пессимист по отношению к себе, именно поэтому я всего и добиваюсь, — заявил в эфире программы «Познер» оперный певец Дмитрий Хворостовский. – Я не строю больших прожектов, не надеюсь на лучшее, но при этом я с пессимистическим настроением работаю на этот лучший вариант». По словам певца, все в его «жизни и карьере построено на преодолении – самого себя, своих сомнений, своего пессимизма». «Вместе с тем я абсолютно счастлив, — признался он. – Все мои детские мечты сбылись, сбылось даже то, о чем я не смел мечтать, и мне не стыдно смотреть в глаза людям».
Видеозапись программы:
Вообще, по мнению Дмитрия Хворостовского, «любое искусство — это преломление себя через страдание». «Именно поэтому человек ярче, больнее и острее понимает и нуждается в искусстве, когда ему плохо, — отметил певец. – Музыка объединяет, дает установку, направляет. Часто к ней обращаются страждущие люди как к религии, и для меня жизнь в классической музыке — как религия».
Дмитрий Хворостовский заметил, что, несмотря на то, что своим домом он считает Лондон, он относится к происходящему в России «с повышенным интересом и остротой». «Я, безусловно, не стесняюсь того, что я русский, — заявил он. – Я даже защищаю перед иностранцами права русских и определенные политические шаги России, зная, что они не всегда правы».
По мнению певца, «авторитарность — и бич, и большой козырь России». Как правило, благодаря великим личностям, в России происходили большие перемены, и общество двигалось вперед, — пояснил Дмитрий Хворостовский. – С другой стороны, эти же самые личность, получив власть, делали со страной гораздо больше, чем они должны были, и это большая проблема».
Певец признался, что относится к акциям протеста, скорее отрицательно: «Я боюсь, что протест может вылиться в войну, революцию, убийства, насилие. Но с другой стороны, я понимаю, что люди, которые хотят выразить свой протест, должны иметь на это право, должны быть услышанными, и это очень важно».
Текстовая версия программы:
В.ПОЗНЕР: В эфире – программа «Познер», гость программы – Дмитрий Хворостовский. Добрый вечер.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Здравствуйте.
В.ПОЗНЕР: Наконец-то вы у меня в программе. И прежде, чем начать вообще все это интервью, я хочу спросить, как называется ваш голос? Это называется баритон, баритональный бас или бас?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Мой голос называется баритон.
В.ПОЗНЕР: Хорошо. Просто я должен понимать, с кем я разговариваю. А спросил я не просто так. Ведь дело в том, что до определенного половозрелого возраста у мальчиков у всех голос высокий. И только потом уже определяется тот голос, который будет. Вам было сколько лет, когда вы поняли, что вы будете оперным певцом и именно баритоном?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Сначала я понимал где-то года в три, что, наверное, я буду петь.
В.ПОЗНЕР: В три года? Как же это случилось?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Когда впервые я услышал голос Шаляпина, я заслушивался пением не только Шаляпина – Нежданова и Максакова…
В.ПОЗНЕР: Подождите, вы помните, как вы?..
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я помню, я помню, да. У отца была очень богатая фонотека, и мы вместе слушали. Это были самые яркие впечатления из моего трехлетнего детства.
В.ПОЗНЕР: Когда мне было 4 года, мама мне поставила Шаляпина, певшего Мефистофеля Гуно по-французски. И я просто сошел с ума. Так мне понравилось! Невероятно!
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Потому что он по-французски очень смешно пел, с акцентом.
В.ПОЗНЕР: Все понятно. Но я не стал думать, что я буду певцом, несмотря на это. Хорошо, в три года. И потом как-то уже?..
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Мутация у меня началась достаточно рано, в 11-12 лет. Отец пришел в музыкальную школу и, побеседовав с преподавателем, с руководителем хора, отпросил меня с хоровых занятий, так как у меня голос начал ломаться, и он настоял, чтобы я не пел в это время для того, чтобы сохранить мой голос для будущего.
В.ПОЗНЕР: Потому что можно было его сломать, наверное.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Можно, вероятно. Я не знаю. Бывают абсолютно обратные случаи, но, в общем, он решил для меня и для себя, что мне лучше не петь в это время.
В.ПОЗНЕР: Вы как-то сказали, что ваша карьера развивается так, как «я мечтал еще подростком». Нет? Или да?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Гораздо лучше. Я просто не мог об этом и мечтать. Я просто не знал, о чем мечтать.
В.ПОЗНЕР: Вам в этом году исполнился полтинник, 50?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да.
В.ПОЗНЕР: Мальчишка, конечно. Но скажите мне, когда вам было 10-15 лет, это шестидесятые годы и семидесятые. Это расцвет замечательных групп, таких как Битлз, Rolling Stones, Deep Purple и все это. Вас не тянуло в это?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Как не тянуло? Я это все и слушал, и пел, и играл. Я играл на клавишных в школьном ансамбле, в рок-ансамбле. И потом, закончив школу, я продолжал еще этим заниматься несколько лет, года два.
В.ПОЗНЕР: Но вы, очевидно, не стали думать, что это вообще ваша профессия, что вы будете рок-музыкантом?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я вообще не думал так далеко вперед. В подростковые годы я, скорее всего, думал только о сегодняшнем дне. Я не думал о будущем. И мне было и приятно, и хорошо, и для меня это был какой-то определенный вызов, потому что в школе я ничем не отличался. Скорее всего, отличался в худшую сторону, я был плохим учеником. Одновременно я учился в музыкальной школе, где практически тоже не блистал. Как пианист я совершенно не блистал, я учился на фортепиано. Единственное, что у меня было хорошо, прекрасная музыкальная память, очень хороший слух и голос, в общем, совершенно нормальный, заурядный детский голос, видимо, который и отмечали преподаватели, мои родители и знакомые. Но я об этом плохо знал.
В.ПОЗНЕР: Я слышал, некоторые люди говорят, что тогда Битлз и Rolling Stones – это было все запрещено, это люди слушали на костях… Но что они сделали больше для того, чтобы расшатать советскую систему, чем Рональд Рейган. Как вы думаете?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я абсолютно с вами согласен. Конечно, это попало на благодатную почву — в сердца и умы, прежде всего, молодежи, подростков, которые уже подспудно были против системы, и для многих из нас это было своего рода самовыражение. Я знаю, что люди более старшего поколения, слушая «Голос Америки» или «Свободу» по ночам, заглушаемые эти радиостанции, также получали огромную информацию, слушая музыку. И очень часто звучала рок-музыка, которую я слушал и записывал на магнитофон по ночам. Потом я по утрам это прослушивал.
В.ПОЗНЕР: Еще была знаменитая передача Уиллиса Коновера «Music USA» джазовая, она тоже была страшно популярная. Скажите, а у вас тогда не возникало желания вообще уехать на Запад?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет. Даже мечты не было, даже мысли не было такой. Нет, абсолютно.
В.ПОЗНЕР: Вообще не секрет, что, в принципе, на Западе тогда платили значительно больше звездам первой величины, чем в Советском Союзе. Да и сегодня, наверное, платят больше, чем в России. Вообще для вас деньги в какой степени стимул вашего творчества?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы знаете, я – единственный человек, кормящий достаточно большую семью. Поэтому — абсолютно не безразлично. Это не решающий фактор, но это один из главных, конечно.
В.ПОЗНЕР: А семья – это кто? Большую – это сколько?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Это мои родители, это моя первая семья, включая мою бывшую жену и моих двух близнецов, и моя существующая семья, где тоже двое детей и моя жена. Плюс-плюс-плюс, соответственно.
В.ПОЗНЕР: Да, действительно, серьезно. Некоторое время тому назад в моей программе был Ален Делон. Кстати, он меня совершенно поразил: я думал, что это такой самовлюбленный красавец, а оказалось, что это человек с большим содержанием. Но он меня поразил таким рассуждением, в частности. Он мне сказал: «Вы знаете, когда-то говорили, что есть французское кино, итальянское кино, британское кино, испанское кино. Теперь этого больше нет: есть испанские режиссеры, есть французские режиссеры. А национального кино кроме американского, нет. Американское еще есть, хотя, тоже не то, что было когда-то». Я к чему это вас спрашиваю? Есть ли русская школа пения, русская вокальная школа? Была ли она, вообще-то говоря? И если была, то сохранилась ли она, на ваш взгляд?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я думаю, что в некотором роде сохранилась. Прежде всего, конечно, русская вокальная школа основывалась на итальянской школе еще со времен Глинки в XIX веке, который является одним из основоположников русской школы, который учился в Италии и привез… Благодаря Глинке, в Россию стали приезжать итальянские педагоги, которые, соответственно, учили русских певцов. И русские певцы практически всегда стажировались за границей, в частности, в Италии.
В.ПОЗНЕР: То есть русская оперная школа – по существу, это итальянская изначально?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Смотрите, та же самая «Руслан и Людмила», прежде всего, — это не абсолютная копия, но русифицированная копия итальянской оперы. Она построена по тем же самым канонам и звучит с теми же самыми речитативами, ариями и кабалеттами, и так далее, и так далее. В общем, форма одна и та же. И, соответственно, все эти знаменитые итальянские фиоритуры, все это подвижное пение, прежде всего техника бельканто, что означает красивое пение, когда гласная вытекает из гласной, когда звук должен тянуться, не должен форсироваться, должен быть на определенном правильном дыхании, который заполняет пространство без какого-либо усилия, заполняет большие театры, прорезает оркестр, который звучит в оркестровой яме… Это очень большое и очень интересное искусство, которое было заложено еще тогда, в XIX веке. В течение XX века в связи с закрытым железным занавесом очень многое изменилось. Очень многое изменилось именно в школе пения, в самом пении, русском пении, советском пении. То есть русское пение – это Шаляпин, Нежданова, Максакова и так далее, Собинов и много-много других. И советская школа пения, где, благодаря так называемому советскому реализму, стало вводиться, прежде всего, слово и слово было главенствующим. Соответственно, советское пение было, как правило, скандирующим, утрированно произносящим гласные, согласные, слова, которые являлись главным, и, соответственно, потерялось так называемое кантиленное, лирическое, правильное и красивое бельканто-пение. Советские певцы отличались тем, что они скандируют, жуют слова и так далее, и так далее.
В.ПОЗНЕР: Но вы согласны с тем, что бельканто-пение, особенно у женщин… порой непонятно совершенно, что они поют? Красиво, но непонятно.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы правы абсолютно.
В.ПОЗНЕР: И ничего с этим не поделаешь?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Советская школа что-то с этим делала, пыталась.
В.ПОЗНЕР: Хотя, если вернуться к Шаляпину, было всегда понятно, что он поет.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да. Существуют просто редчайшие примеры, когда среди знаменитейших великих певиц… Только единицы, у которых прекрасно все понятно. Я буквально могу перечислить их по пальцам.
В.ПОЗНЕР: Перечислите, пожалуйста.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Рената Скотто. Мирелла Френи.
В.ПОЗНЕР: Это обе итальянки.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да. Ирина Архипова. Даже знаменитая Рената Тебальди была очень плохо понятна. Каллас – было практически все понятно.
В.ПОЗНЕР: Мало, конечно.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Мало. Как правило, русские певицы до сих пор, даже самые великие и узнаваемые, и известные — очень иногда трудно понять, на каком языке они поют вообще.
В.ПОЗНЕР: Вы сказали как-то: «Я вообще не верю в существование систем, конвейеров и школ. Нет универсальных методов и принципов для всех голосов».
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я убежден в этом.
В.ПОЗНЕР: Я продолжу вашу цитату: «Это — штучное дело. Если даже педагоги опытные и знаменитые, удачи случаются крайне редко». Я не совсем понял, в чем здесь дело. Во-первых, о каких конвейерах речь? И неужели это существует? Первый мой вопрос. И второй: разве певец может стать выдающимся певцом без школы? И третий: что значит удача, которая редко случается и зависит от педагога?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Конвейер как таковой, конечно, неприменим в штучном производстве, которое производит звезд, говоря современным языком. Во-вторых, конечно, каждая из существующих так называемых школ, прежде всего, базируется на самом языке, на физике и фонетике. И поэтому существуют голоса… Если вы возьмете оперные известные голоса, которые отличаются, прежде всего, тем, что они принадлежат той или иной языковой группе. Американские певцы, как правило, имеют круглые голоса, достаточно заглубленные и темные голоса. Благодаря языку американскому.
В.ПОЗНЕР: Это как понимать? Что такое круглый и темный голос?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Темный голос – я вам могу сказать в сравнении, допустим, с итальянским языком, который тоже круглый, но который, как правило, более собранный, более металличный, можно так сказать. Опять же, благодаря фонетике, прежде всего, специфике итальянского языка, который более приближен, и более естественно звучащий, более звонкий, что ли. Русский язык тяжелый, соответственно, многие голоса гортанные, с гортанным призвуком. Можно сказать шутя: он поет, у него во рту диван.
В.ПОЗНЕР: Диван?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да. Ну, горячая картошка.
В.ПОЗНЕР: Понятно. Вы можете что-то показать?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, не могу, не хотел бы.
В.ПОЗНЕР: Ну, пожалуйста. Просто для человека неопытного (а я думаю, что подавляющее большинство наших зрителей не так уж часто ходит в оперу) трудно это представить. Ну ладно, неважно. Я понимаю, что это не совсем то место. Но, все-таки, эти редкие удачи – это с чем связано?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Мне кажется, что это сочетание удачных компонентов, прежде всего, конечно, это музыкальное воспитание, которое ребенок получает с детства, или какая-то принадлежность к музыке. Человек развивается, слушая пение и музыку. Язык, как я сказал.
В.ПОЗНЕР: А без педагога это возможно?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Ребенок, вырастая, встречается с педагогом. Если педагог видит и чувствует правильно, как поступать с этим так называемым аппаратом, который представляет этот студент, который имеет достаточно чуткости и знания, и боязни, что ли, потому что многие педагоги, совершенно не зная никакого страха и риска, экспериментируют с молодыми голосами.
В.ПОЗНЕР: И могут испортить? И навсегда?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: И могут абсолютно легко испортить эти голоса. Навсегда, да. И, конечно, прежде всего, это какое-то сочетание внутренних качеств, личностных качеств самого студента, певца. Конечно, это должен быть сильный человек.
В.ПОЗНЕР: Вот, природа одарила человека прекрасным голосом. Может это быть человек, у которого таланта нет? Есть замечательный голос, а нет таланта? То есть голос и талант – разные вещи?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: К сожалению, да. Бывают таланты абсолютно безголосые. Допустим, возьмите большинство французских шансонье знаменитых.
В.ПОЗНЕР: Они же не оперные.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Какая разница? Да, но они поют сердцами, они поют так, что они заставляют людей сопереживать и плакать, и чувствовать то, что они чувствуют. Они – удивительные проводники той музыки, той поэзии, которая написана в произведениях. А это самое главное. Главное — не голос. В оперном пении, в оперном искусстве, конечно, голос очень важен. Но чувствуя оперного певца, у которого нет ничего за душой, нет ничего в сердце, человек устает, несмотря на то, что голос может быть и красивый, и сильный, правильный, округлый. Становится неинтересно, и мы просто устаем.
В.ПОЗНЕР: Я читал где-то, вычитал про вас, что в молодости вы сопоставляли себя с Карузо.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да, и не только.
В.ПОЗНЕР: Но Карузо же тенор?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Какая разница?
В.ПОЗНЕР: Как какая? Я бы понимал, если вы бы сопоставляли с Шаляпиным.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Но он же бас.
В.ПОЗНЕР: Баритональный бас, говорили мне всегда. А Карузо – это ж совсем не ваш.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я слушал и того, и другого, и третьего. Я слушал очень много теноров и увлекался. Вначале, в 17 лет я пытался петь тенором. Достаточно недолго пел тенором, занимаясь у одного преподавателя в Красноярске, Бориса Ефимовича Шиндарева, который видел теноров во всех мужских голосах. К нему приходили басы, и он из этих басов делал каким-то образом теноров, которые у него пели верхние ноты совершенно успешно и стабильно. Одним из них был мой папа, который пришел к нему, будучи баритоном, и через некоторое время он запел тенором достаточно благополучно. И в 17 лет, видя, что я мечусь не только как какой-то молодой вокалист, а просто как мальчик, которому хотелось чем-то заняться, каким-то интересным делом… Прежде всего, я увлекался поп-музыкой, рок-музыкой к ужасу моего папы. Папа взял меня за ручку и привел к этому педагогу. И через некоторое время я стал у него петь теноровые арии, что, в принципе, мне помогло не только освоить как таковое оперное пение, но и почувствовать вкус к нему. Как будто меня подменили, я превратился из абсолютного разгильдяя, неудачника в фанатика. Я стал увлекаться… Тем более, это легло на абсолютно подготовленную базу, так как в детстве, в самом раннем детстве я заслушивался оперными певцами, хорошо знал и чувствовал эту музыку, не только оперную музыку, но вообще классическую, так как я всю жизнь учился, все-таки, классической музыке. И это все попало на благодатную почву, и я стал развиваться семимильными шагами.
В.ПОЗНЕР: Уважаемые зрители, если у вас бас или низкий голос, имейте в виду, что не все потеряно – можно запеть и тенором. Подумайте над этим, пока вы смотрите рекламу.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
В.ПОЗНЕР: Скажите, Дмитрий, вы участвовали когда-нибудь в конкурсе Чайковского?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет.
В.ПОЗНЕР: Почему?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: А потому что мне уже не нужно было: после победы на конкурсе в Кардиффе (Уэльс), конкурсе Би-Би-Си я получил уже все, что я должен получить, карьеру. И на конкурс Чайковского следующего года, в 1990 году я уже был приглашен как почетный гость.
В.ПОЗНЕР: Конкурс Чайковского, кажется, каждые 4 года имеет место быть?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я точно не знаю.
В.ПОЗНЕР: Но так получилось, что вы были слишком молоды, чтобы участвовать, а потом вы уже попали на другой этот конкурс и, выиграв его, вам уже не надо было…
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да, мне ничего не нужно уже было.
В.ПОЗНЕР: Понятно. Потому что это мне показалось странным, что вы первый свой конкурс выиграли не у себя дома.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Это не первый был конкурс. Я достаточно конкурсов выиграл до этого, конечно. Конкурс Глинки, прежде всего, на котором я победил и получил первый успех.
В.ПОЗНЕР: Так. А когда вы выиграли в Кардиффе и поняли, что, безусловно, вы состоялись как певец… Давайте я сформулирую по-другому. Когда вы решили, что вы, все-таки, в основном, будете работать за рубежами своей страны?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы знаете, я этого не понимал даже после победы в Кардиффе. После победы в Кардиффе я вернулся в Россию и должен был поехать в Комсомольск-на-Амуре с гастролями Театра оперы и балета города Красноярска. Меня тут же нагрузили репертуаром разным, то есть я был достаточно занятый и уже достаточно популярный певец в Красноярском Театре оперы и балета. И через некоторое время я получил телефонный звонок от менеджера Марка Хилдрю, с которым я…
В.ПОЗНЕР: Подождите. Это какой-то англичанин?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да.
В.ПОЗНЕР: А почему у вас тогда уже был английский менеджер?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я вам расскажу. С ним я познакомился после первого тура в Кардиффе и который после нашего знакомства, с моего, видимо, на это разрешения (но я это смутно понимал) начал представлять меня не только в Англии, но и во всем мире.
В.ПОЗНЕР: Вы уже говорили по-английски?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, я не говорил по-английски тогда совсем. Через некоторое время, находясь, я помню, в Красноярске я получил звонок от Марка, и мне переводила Елена Недосекина, с которой я до сих пор работаю, о моих будущих ангажементах. Он мне сообщал, в смысле, согласен ли я. И поэтому записав все дрожащим почерком на рваной бумажке, записав ангажементы на 5 лет вперед, я стал размышлять, стоит мне это делать, стоит мне отказаться от этого ангажемента и так далее. В общем, здесь на меня все и нахлынуло. Это был 1989 год.
В.ПОЗНЕР: Вы до сих пор с Марком, кажется, имеете отношения, да?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да.
В.ПОЗНЕР: И тогда, собственно, вы и приняли это решение, да?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Тогда я принял решение работать за границей, так как, в принципе, это не значило, что я должен покинуть мою страну. Просто буду работать в знаменитых театрах мира на знаменитейших концертных площадках. После конкурса в Кардиффе на следующий день я приехал в Лондон, где меня познакомили с одним из главных функционеров звукозаписывающей компании Philips Classics. И я делал многочисленные интервью. И, в общем, после разговора и этой встречи с представителем Philips я понял, что они очень хотели бы меня представлять и записывать мой голос. Это тоже была очень, конечно, важная вещь в моей карьере. Так все постепенно и пошло.
В.ПОЗНЕР: Скажите мне такую вещь. Вы говорите: «Большой театр – не мой театр». Вы даже сказали так: «Большой настолько не мой театр, что для того, чтобы даже просто представить себя поющим там, мне надо хорошенько напрячься». Почему он такой уж не ваш театр (Большой)?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Потому что я там никогда не пел в спектаклях. Не сложились отношения. Так получилось. Скорее всего, что по моей вине, потому что в свое время, в начале девяностых годов, я очень резко выступал против этого театра, аргументируя это тем, что многие певцы из Большого театра были уволены, и у многих не оказалось работы, политика Большого театра была очень какая-то нестойкая, и в театре царил небольшой хаос. И самое главное, что меня в этот театр не приглашали. Хотя, в принципе, обещали приглашать, но так и не пригласили.
В.ПОЗНЕР: Странная история. Наша группа, когда мы приглашаем, в частности, певцов оперных в программу, мы сталкивается с тем, что многих Большой театр не приглашал и многих не принимал, которые потом становились вообще просто первой воды. Почему?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я не знаю. Это, конечно, прежде всего, зависит от функционеров Большого театра, тех лидеров, которые ведут за собой театр. В силу каких-то причин, к сожалению, любая театральная политика очень субъективная и зависит, прежде всего, от тех людей, которые стоят во главе. Поэтому, что поделать?
В.ПОЗНЕР: А можно ли сказать, что сегодня, по сути дела, в России нет оперного театра?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Как нет? Конечно, есть. А Мариинский театр Гергиева? А тот же Большой театр, который сейчас абсолютно по-другому функционирует? И я надеюсь, что у этого театра интересное и великое будущее.
В.ПОЗНЕР: Если бы вас пригласили в Большой театр, вы бы пошли? Я имею в виду, не на спектакль, а петь, естественно?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Конечно. С большим удовольствием.
В.ПОЗНЕР: Я был на нескольких ваших концертах, я был в опере и был на концертах совсем другого рода, когда вы пели советские песни, связанные с войной, в Питере, когда была очередная годовщина. Была гигантская толпа на Дворцовой площади. Вы с таким же удовольствием поете такие, совсем не оперные песни?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я с гораздо большим удовольствием пою на таких площадках. Это не случается часто в жизни у многих исполнителей. Так что я к этому отношусь, конечно, как к огромному событию и счастью.
В.ПОЗНЕР: По поводу классической музыки вы говорите: «Все классическое искусство стало коммерческим в последние годы. И в связи с этим в классику пришел непрофессионализм». Как это понять? Значит, коммерциализация приводит непрофессионалов?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Касаемо определенных традиций оперного театра, ведения оперного театра и оперного искусства, да, многие приходят в этот жанр из несколько потусторонних, что ли, жанров. Практически все дело в звукозаписывающих фирмах классической музыки. Сейчас их практически уже не существует. То есть все фирмы, прежде всего, записывают популярную музыку, потому что это приносит деньги и доход. А, соответственно, классическая музыка не приносит никакого дохода – это только убыток. Поэтому классическому искусству уделяется все меньше и меньше внимания, соответственно, меньше умов, меньше талантов приходит в эту область, я имею в виду в руководство. И иногда и, как правило, часто приходят достаточно посторонние люди, дилетанты. И вообще дилетантизм – мне кажется, что это бич последних времен наших.
В.ПОЗНЕР: У нас или вообще?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вообще. Я имею в виду у нас, на Земле.
В.ПОЗНЕР: Понимаю. Как-то вы сказали, настоящее искусство – это такое, которое было в блокадном Ленинграде, где люди ходили на филармонические концерты через боль, голод, потери близких. И это, похоже, по-вашему, было и в девяностые годы в России, когда, опять же вас цитирую, «люди тоже приходили на концерты классической музыки как на религиозное действо». И что? Выходит, что если я, например, пойду на концерт Дмитрия Хворостовского в Большой зал консерватории, и все благополучно, это уже не настоящее искусство, что ли? Надо через страдания воспринимать?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вообще любое искусство – это преломление себя через страдания, конечно. Потому что такое качество как сострадание, прежде всего, присуще искусству, классическому искусству, настоящему искусству. Поэтому человек ярче и больнее, и острее понимает и нуждается в этом, когда ему плохо. Поэтому эти абсолютно уникальные случаи из нашей истории, из мировой истории, когда классическое искусство лечило души и спасало людей от смерти, такое имеет место быть в истории. Я надеюсь, что, может быть, это никогда не случится в наше время. Не дай бог, чтобы у людей было горе и голод. Но музыка объединяет, она дает определенную установку, что ли. Она направляет, как очень часто страждущие люди, болеющие, обделенные счастьем, бегут к спасению, к религии, допустим. Поэтому для меня существующая жизнь в классической музыке – это как религия.
В.ПОЗНЕР: Вы живете в Лондоне. Вы говорите, что ваш дом теперь в Лондоне.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да.
В.ПОЗНЕР: Вместе с тем вы же не отказываетесь от своих русских корней, надо полагать?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Абсолютно верно.
В.ПОЗНЕР: Ваши дети, которые родились за рубежом, говорят по-русски?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да, конечно.
В.ПОЗНЕР: Ваше отношение к России вы как-то выразили довольно ясно. Вы сказали так: «В моем лице моя страна имеет и защитника, и пропагандиста, и дипломата». А критика?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: И критика, конечно. То, что происходит в России, я воспринимаю с повышенным интересом и остротой, особенно там, за рубежом, на большой дистанции.
В.ПОЗНЕР: Вы никогда, будучи там, на пике каких-то очень отрицательных реакций на то, что происходит в России, не то, что не стесняетесь, но не афишируете, что вы русский?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Как правило, я не стесняюсь и защищаю права русских, даже зная, что не всегда они правы. И защищаю какие-то определенные политические шаги России как страны перед иностранцами, иностранными господами. Очень часто я являюсь защитником и пропагандистом. Не всегда профессиональным.
В.ПОЗНЕР: Мне кажется, что вы совершенно определенно не сочувствуете тем, кто в России протестует. Вы даже как-то так сказали: «Протестная тенденция, которая происходит сейчас во всем мире, мне явно не нравится. Протест не доводил и не доведет до добра».
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я, прежде всего, боюсь, что протест может вылиться в войну, революционную ли или какую-то, убийства, насилие. Я этого не люблю и считаю, что это неправильно. С другой стороны, я понимаю, что те люди, которые хотят выразить свой протест, они должны получать голос и иметь право выразить свои протесты и быть услышанными. Это очень важно и это должно быть и существовать в нашей стране.
В.ПОЗНЕР: Вы же понимаете (это вы сами говорите), везде, особенно в России, где жизнь абсолютно авторитарная, без чьей-либо поддержки, защиты, протекции и покровительства ты – никто, пустое место, ты не можешь сделать ни шагу. Понятно, что против этого люди протестуют, нет?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Конечно. Я абсолютно понимаю, я с ними согласен.
В.ПОЗНЕР: Вы несколько раз говорили, что вы – человек аполитичный. На самом деле, это совсем не так. У вас недвусмысленное отношение к политическим решениям тех или иных государственных деятелей. Вы даже как-то сказали, что вы не стали бы подавать руку Бушу за войну в Ираке. А у нас есть кто-нибудь, кому вы бы не стали подавать руку? Такой, провокационный вопрос. Видимо, подумали, что есть, но про себя решили это дело?..
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, честно говоря, не могу найти. В свое время как-то я, не понимая, видимо, что, все-таки… Не наличие большой информации – это, прежде всего, конечно, моя проблема. Я как-то очень с большой дистанцией относился вообще к творчеству Жириновского.
В.ПОЗНЕР: С большой дистанции – это как надо понимать?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Неприятие. Но, понимаете, человек, существующий в политике, в русской политике уже столько лет, проявляющий себя очень неординарно, как правило, очень оригинально… И я каким-то образом научился понимать и слушать между строк, то есть, отметая эту шелуху, которая достаточно наносная и, в общем, популистическая, что ли, я учился и учусь слушать и понимать то, что, все-таки, существует внутри.
В.ПОЗНЕР: Положа руку на сердце, вам, наверное, все-таки, жить в России не хочется?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, не хочется.
В.ПОЗНЕР: Россия, по-вашему, это Восток или Запад? В России демократия возможна, как вам кажется? Или просто это не совпадает с внутренним устройством русского человека?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы мне задаете уже такие сложные вопросы. Я думаю, что Россия – это немножко Запад и немножко Восток, и, в общем, я не могу до сих пор определиться, насколько это Восток и насколько это Запад. Конечно, авторитарность – это и бич, но, в принципе, и большой козырь в России, так как, как правило, благодаря великим личностям, в России, как правило, происходили большие перемены, и общество двигалось вперед. И это не учитывать нельзя. С другой стороны, конечно, эти же самые личности, получив свободу и власть, могли делать и, как правило, делали со страной гораздо больше, чем они должны были. И это большая проблема, конечно.
В.ПОЗНЕР: Вообще как вы относитесь к свободе?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Трепетно.
В.ПОЗНЕР: Вы производите впечатление человека, уверенного в себе, позитивного. И я с большим удивлением прочитал такое ваше признание: «По характеру я – пессимист и циник в некотором роде, поэтому я всегда предвижу худшее». Это правда? Я вас, все-таки, знаю довольно давно, не близко, но мы часто встречались в разных местах, и вы никогда не производили на меня впечатление человека пессимиста и циника.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Циника – вряд ли, а пессимиста – да. Это все очень внутри.
В.ПОЗНЕР: То есть для вас этот стакан не то, чтобы на три четверти полный, а на четверть пустой скорее, да? Так надо понимать?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, абсолютно нет. То, что касается пессимизма, это, в общем, здравый пессимизм, потому что я, естественно, всегда рассчитываю на лучшее и рассчитываю на какой-то оптимальный вариант. Но зная, что это, возможно, не произойдет, я всегда это предвижу.
В.ПОЗНЕР: Но можно ли сказать так, что вы – пессимист не по отношению, может быть, к себе…
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, именно по отношению к себе.
В.ПОЗНЕР: При том, что вы столько добились всего…
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Именно благодаря этому, я всего и добиваюсь. Потому что я не строю больших прожектов, я не надеюсь на большее. Но я с пессимистическим настроением, все-таки, работаю на этот лучший вариант.
В.ПОЗНЕР: Но смотрите, в начале нашей программы вы сказали, что в три года вы уже решили, что… Потом вы сказали, что детские мечты исполнились, да не просто исполнились, а и мечтать о таком не мог…
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Да.
В.ПОЗНЕР: То есть вы должны бы быть колоссальным оптимистом.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я не являюсь колоссальным оптимистом, я абсолютно счастлив, так как мои детские мечты – они сбылись, и даже больше. В принципе, я мог бы в 50 лет поставить определенную точку и сказать: «Да, я добился этого, этого и этого, и мне не стыдно смотреть в глаза людям и не стыдно смотреть ни в прошлое, ни в будущее».
В.ПОЗНЕР: Если отвлечься от Дмитрия Хворостовского и посмотреть на мир, и что с ним происходит, здесь вы тоже пессимист? Или вы вообще об этом не особенно думаете?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Нет, почему? Конечно, я не могу не ощущать себя в мире, не ощущать мир, так как, в принципе, в этом мире я живу, может быть, гораздо больше, чем многие люди. Потому что, еще раз повторяю, большое всегда видится на расстоянии. Я всегда имею возможность хорошо видеть и сравнивать. И, конечно, не думать об этом я не могу. В этом отношении я не оптимист, но я надеюсь на здравый смысл.
В.ПОЗНЕР: Как вы думаете, ваши дети будут жить лучше, чем вы жили?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы знаете, пока я буду жив, они будут жить лучше.
В.ПОЗНЕР: Каждого человека настигает порой уныние, тяжелые мгновения, некоторые под этим делом ломаются, некоторые преодолевают и выходят победителями. У вас были такие моменты в жизни, когда казалось, что конец, и вы из этого выходили?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Я говорил о вообще самом искусстве как понятии искусства преодоления, то есть на преодолении рождается искусство. Так и в моей жизни, в моей карьере все построено на преодолении, на преодолении самого себя, на преодолении своих сомнений, своего пессимизма. Поэтому для меня жизнь получается как своего рода лестница, что ли. Если не лестница, то скала, на которую карабкаешься, преодолевая.
В.ПОЗНЕР: Я уже говорил, что вам исполнилось 50 лет. И вы сказали, что вы с ужасом думаете о своем шестидесяти- или семидесятилетии. Почему, Дмитрий?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Вы знаете, певческая карьера, певческая жизнь не вечна.
В.ПОЗНЕР: Да никакая жизнь не вечна.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Но такая жизнь, которую довелось жить мне и которую живу я, мне она очень нравится, я счастлив. Я еще раз повторяю, что, в принципе, не только благодаря тому, что я очень многого добился, но сам процесс такой жизни, то есть творение и занятие своим абсолютно исключительно любимым делом доставляет мне огромное счастье. Представить себя не занимающимся этим делом я не могу.
В.ПОЗНЕР: Понятно. У моего доброго приятеля Марселя Пруста есть к вам ряд вопросов в связи со всем сказанным. Во-первых, он хотел бы узнать, кто ваш любимый композитор?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Марсель Пруст задавал такие вопросы?
В.ПОЗНЕР: Да. Ему задавали.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Чайковский, Моцарт, Верди.
В.ПОЗНЕР: Это один такой был композитор, очень хороший, действительно. Скажите, пожалуйста, вы поймали золотую рыбку. Она вам говорит «Пожалуйста, три желания». Если хотите, одно. Она вам предлагает три.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Хочу, чтобы все мои близкие и любимые люди были здоровы и счастливы. Я хочу, чтобы я увидел моих детей состоявшимися людьми. И третье, маленькое желание: можно еще попеть?
В.ПОЗНЕР: Хорошо. Если бы вы могли пообщаться с любым человеком, который когда-либо жил на свете, кто бы это был?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Если можно было бы, я хотел бы пообщаться с Пушкиным.
В.ПОЗНЕР: Как бы вы описали свое нынешнее внутреннее состояние?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Мое внутреннее состояние всегда — это баланс. Сам по знаку зодиака я – Весы, поэтому всю свою жизнь я балансирую.
В.ПОЗНЕР: Как бы вы хотели умереть?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Быстро.
В.ПОЗНЕР: О чем вы больше всего сожалеете?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: О том, что время бежит очень быстро.
В.ПОЗНЕР: Чем вы более всего дорожите в друзьях?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Одно или два качества? Честность, верность.
В.ПОЗНЕР: В каких случаях вы лжете?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Чтоб не ранить людей.
В.ПОЗНЕР: Чего вы больше всего боитесь?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Единственное, чего я боюсь, что жизнь быстро пролетит, вот и все. Потому что я все больше и больше чувствую ее скорость, особенно с моей скоростью жизни.
В.ПОЗНЕР: Она пролетела, вы оказались перед Господом. Что вы ему скажете?
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: «How are you doing?»
В.ПОЗНЕР: Это был Дмитрий Хворостовский. Спасибо большое.
Д.ХВОРОСТОВСКИЙ: Спасибо вам.
