– Вы журналист и ваша непосредственная работа – это конструировать, формулировать предложения и вопросы, которые вы задаете другому человеку или высказываетесь сами. Что есть мат для русского человека и ругаетесь ли вы сами?
Владимир Познер: Я считаю, во-первых, что мат – это безусловно часть русского языка и очень выразительная часть, но это не замена слова. Бывают люди, которые используют мат через слово, ну просто, как прокладку в речи. Это довольно малоинтересно, да и эмоциональная сила мата в этом случае пропадает.
Я использую эти выражения иногда, но к делу, к месту. Есть люди, которые превосходно пользуются этими словами. Я помню, когда я жил в Германии и учил русский язык, я ходил в среднюю школу при полевой почте. Это была школа для офицеров и сержантов, которые из-за войны не успели закончить учебу.
Я еще плохо говорил по-русски. Как-то на уроке физики учительница вызвала меня к доске, чтобы я прочел классу, что написано в учебнике о свойствах соленоида (такой проводник, вокруг которого при пропускании через него электрического тока создается электромагнитное поле). Слово «соленоид» по-русски произносится как «соленойд», но поскольку в конце стояла буква «и», я прочитал: «со-ле-но-ид» – с ударением на последнем слоге. Тут один из офицеров засмеялся, и мне захотелось провалиться сквозь пол. Я покраснел и даже вспотел от нестерпимого чувства стыда и неловкости.
Наступила полная тишина. И тут один из офицеров встал и рявкнул мне: «Выйди!».
Низко опустив голову, я покинул класс и, закрыв за собой дверь, замер. Я был раздавлен. И тут услышал взрыв. Нет, не в буквальном смысле. Это был взрыв словесный, точнее говоря, матерный. Бурный поток, мощно разливающийся за дверью, виртуозность и мастерство, которые демонстрировал вставший на мою сторону офицер, были, конечно, достойны кисти Айвазовского.
Моему насмешнику сообщили, что все его родственники, начиная с матери и кончая бабушками, дедушками и более давними предками, были, судя по всему, людьми недалекими. Далее ему указали на то, что даже среди них он считался бы… как бы это сказать… глупым; что абсолютно невозможно понять, каким образом он дослужился до офицерских погон, и кстати, коль уж упомянули погоны, посоветовали, что именно он с ними может сделать. Разбор бедного капитана был донельзя подробным и касался всего: его привычек, выражения лица, походки, манеры говорить – все это подверглось детальнейшему рассмотрению, всему была дана точная оценка. Это продолжалось около четверти часа. Затем наступила тишина. Открылась дверь, и офицер, который выставил меня, пригласил меня войти. Предмет общего обсуждения стоял в середине класса совершенно бледный. Он подошел ко мне, протянул дрожащую руку и извинился передо мной.
Или был такой старший лейтенант Бурков Вадим, который сказал, что будет учить меня русскому языку.
– Володь, – начинал он, пытливо и чуть насмешливо поглядывая на меня, – объясни разницу между рябью и зыбью.
– Ну, – неуверенно отвечал я, – рябь это… – И показывал руками, что такое рябь. На это Вадим незлобиво замечал: – А хули ты руками размахиваешь, ты говори по-русски!
Это было уместное употребление, и в этом смысле я к этой части языка отношусь очень хорошо.
Причем она очень яркая, не во всех языках это есть, далеко не во всех. Мне говорили, что арабский язык очень тоже в этом смысле – богатый. Но арабского я не знаю.
А из тех языков, которые я знаю, и английский, и французский, и в достаточной степени немецкий и итальянский, конечно, никакого сравнения нет. Английский еще более или менее, а вот эти латинские языки, итальянский, испанский, французский – нет. Есть, конечно, ненормативная лексика, но она намного менее с выдумкой, цветастая такая по сравнению с русской.
