— Насколько тяжело вам было работать на первых телемостах, как на вас действовало в советское время то, что свободы слова практически не было. Насколько вам тяжело работалось?
Владимир Познер: Это очень хороший вопрос. Тяжелый вопрос. Видите ли, я был воспитан своим отцом в вере в советский строй, в идеи социализма. Мне было семь лет, когда я получил свой первый урок политграмоты. Это было, когда немцы напали на Советский Союз. Мы жили в Америке. И вот папа принес контурную карту европейкой части СССР и черным карандашом рисовал наступление немцев, заштриховывал территорию, занятую ими, и подзывал меня и говорил: «Вот видишь, они двигаются к Москве и к Ленинграду. Запомни: они никогда не возьмут ни Ленинграда, ни Москвы, и они не могут победить Советский Союз, потому что это социалистическая страна». А потом он красным рисовал контрнаступление. Я помню, это было такое наглядное доказательство для меня силы социализма. Когда все говорили – ну все, сейчас две недели и все закончится. Так это начиналось, и так это продолжалось.
И когда я приехал в Советский Союз, мне было уже 19 лет, я мечтал об этом, это было для меня верх того, что вообще могло быть. Я приехал – и для начала меня не приняли в Университет, потому что фамилия не совсем православная и биография неподходящая. И я увидел, что реальность сильно отличается от того, что рассказывал мне отец. В то же время отдавал себе отчет в том, что ведь это страна очень сложная, со сложной историей, это не чистый лабораторный опыт, и что понятно, что все не так гладко. И вот эта вот вера, особенно после ХХ съезда и разоблачений культа личности Хрущевым, и возвращения из лагерей реабилитированных людей – все это, тогда собственно и родились шестидесятники, с этой верой, с этим оптимизмом – наконец-то все будет. И это было! Недолго, но это было.
Ну а потом скинули Хрущева и начался период Брежнева. А я в это время работал уже в пропаганде и считал очень важным донести до американцев – я на них работал – правду о Советском Союзе, или полуправду. Или часть правды. Потому что пропаганда именно в этом заключается. Конечно, я отдавал себе отчет в том, что есть вещи, о которых я не могу говорить, и конечно, я все больше отдавал себе отчет в том, что я делаю неправильное дело. И особенно это было после Праги в 68-м году, введение советских войск, когда настоящая трещина произошла в моей вере. И как я ни старался ее «заклеить», она только росла. И да, мне было очень тяжело, я хотел уехать, и в общем был длительный тяжелый период в моей жизни, и в какой-то степени это вот мое желание уйти было связано и с этим.
И вот я дождался. И вы знаете, нет худа без добра, я думал об этом. Вот меня не пускали на экран, а если бы меня пустили – то я наверное был бы очередным политобозревателем, который бы разъяснял и продвигал политику партии и правительства, а потом при перестройке меня бы убрали, как убрали всех политобозревателей. И может быть даже мне страшно повезло, что меня не пускали, а пустили тогда, когда уже можно было говорить. Когда уже была свобода слова. И даже сегодня, когда она все-таки ограничена, но она все-таки есть и я ею пользуюсь, и меня здесь никто не заткнет.
Так что ваш вопрос очень уместен, и я об этом написал целую книгу, которая называется «Прощание с иллюзиями». Если у вас будет свободное время, то, может быть, вы ее прочитаете. Раз вы задаете такие вопросы, значит, это может быть вам интересно.
