В этом году исполняется десять лет программе «ПОЗНЕР». Но поговорим мы не только о телевидении, а обо всем на свете: вербовке в КГБ, любимых городах и странах, профессиональных компромиссах, отношении к религии, популярности, возрасту, любви. Владимир Познер — один из тех людей, с кем можно легко обсудить сложные вещи.
Героем рубрики «Разговор с главным редактором» журнала «Hello» стал Владимир Познер. Представляем интервью телеведущего и журналиста Светлане Бондарчук.
Я редко беру интервью, каждая встреча для меня — событие, к которому я готовлюсь прежде всего эмоционально. Чтобы разговор удался, мне важно полюбить человека, найти в нем что-то привлекательное, интересное. На этот раз такой настрой был излишним: море обаяния, интеллект, харизма — сложно не влюбиться.
У Владимира Познера уникальная судьба. Он родился в Париже. Мама — француженка, отец — эмигрант, уехавший из России еще ребенком в 1922 году. Они не были женаты, и со своим отцом Владимир познакомился, когда ему было пять лет. Потом семья жила в США, в Германии и лишь позже переехала в СССР. Увлеченный трудами ученого Павлова, Познер мечтал проникнуть в тайны человеческого мозга и поступил на биологический факультет МГУ.
После окончания биофака Познер зарабатывал научными переводами и два года работал литературным секретарем у поэта Самуила Яковлевича Маршака. В журналистике он оказался совершенно случайно: в октябре 1961-го попав в агентство печати «Новости», где работал редактором в распространявшемся за рубежом журнале USSR.
Как говорится, от судьбы не уйдешь, хотя сам Владимир Владимирович в нее не очень верит.
— Вы — легенда телевидения, хотя карьеру сделали, кажется, уже в достаточно зрелом возрасте…
— Да, я пришел на телевидение в 52 года. В советское время меня не пускали на экран: не та биография, не та фамилия. Я очень это переживал, но нет худа без добра. Если бы я стал политобозревателем на Центральном телевидении, то, когда сменилась власть, меня бы отстранили от ТВ, как это сделали со всеми политобозами, начиная с Зорина и кончая Сейфуль-Мулюковым. То есть то, что меня не пускали на союзный экран, оказалось колоссальным везением.
— Взлет вашей популярности случился после первого телемоста с Америкой.
— Заметили после него, да. Этот телемост вышел в эфир в феврале 1986-го. С 1970 года я работал в Главной редакции радиовещания на США и Англию Гостелерадио СССР, вел ежедневную программу для слушателей США, но знали меня там не поэтому. Дело в том, что довольно часто я выступал на американском ТВ по спутнику связи, отвечая на вопросы по поводу политики СССР.
— Почему вы не работали в Америке, ведь вы выросли в США и английский — ваш родной язык?
— Я был невыездным 30 лет. В юности КГБ лет пять уговаривал меня с ними сотрудничать. По-английски я говорю как американец, некоторые способности общения у меня есть, и главное — я был очень убежденным человеком, а когда человек убежденный, это передается, люди это чувствуют. Но работать в КГБ я отказывался. В какой-то момент они сказали: «Значит так, мы с вами прерываем всяческие разговоры, но вы нас попомните. Имейте в виду: вы никогда никуда не поедете». Так что по спутнику связи — да, я появлялся на американском телевидении и стал там очень известным человеком. А здесь никто меня не знал. И когда вдруг появился телемост, где прозвучала критика в адрес нашего правительства, вся страна была поражена, и я вдруг, в одну ночь, стал знаменитостью. И слава богу, что мне было 52: успех не вскружил мне голову. Обычно в этом возрасте в Советском Союзе уже начинали думать о пенсии, а я только начал работать.
— Вы родились в Париже в 34-м, после оккупации Франции семья переехала в США, где вы выросли. И вдруг — Германия, а затем и СССР. Как так получилось?
— Наш переезд в убитую, мрачную послевоенную Германию стал для меня, как говорят, культурным шоком. Во-первых, я ненавидел эту страну из-за войны, во-вторых, меня выдернули из моей среды, из моего Нью-Йорка. Четыре года жизни в Германии я вспоминаю с содроганием. Причем с еще большим, чем в то время испытывал. Тогда я жил и жил, страдал, но как-то не сильно отдавал себе в этом отчет и только потом, оглядываясь, стал понимать, как сильно я скучал и ненавидел все окружающее. Я очень хотел оказаться в СССР, и в 1952 году это случилось — отец, которого родители увезли из России, когда ему было 14, вернулся на родину.
— Помните свои первые впечатления?
— Наледь на окнах троллейбусов, крупные снежинки, которые падали и в свете фонарей, как бабочки, порхали и не таяли, потому что было очень мало машин. Тишина, и все белым-бело, и скрип снега под ногами. Люди едят мороженое на улице при 25 градусах мороза, что совершенно меня поразило. Мы приехали глубокой зимой, и я тогда еще был полон мечтаний, надежд.
— Не было обиды на родителей, что они привезли вас не обратно в Нью-Йорк, а в Москву?
— Нет-нет. Причем «на родителей» неправильно — мама вообще ни при чем. Это отец. Он был очень авторитарным человеком, и отношения у нас были довольно сложные. Он был горячим патриотом, воспитал меня соответствующим образом — в духе Советского Союза и социализма, и я мечтал о том, что мы сюда приедем, очень гордился тем, что я хотя бы наполовину русский. Правда, мне быстро объяснили, что вообще-то не русский, что Познер — это не русская фамилия. Но это узнавание реальности было уже потом.
— А где вы поселились в Москве, в каком районе?
— Район этот называется гостиница «Метрополь».
— Прекрасный район.
— Да, нам негде было жить. Мы полтора года прожили в «Метрополе», потом нам дали отдельную квартиру в новом доме на Новослободской улице, напротив Бутырской тюрьмы. Мне было невдомек, что эмигрантам не предлагают такую работу, на которой работал отец, и квартиры не даются вне очереди. Только много лет спустя я узнал, что папа работал на советскую разведку. Он не был разведчиком, конечно, но активно помогал.
— Значит, в юности вы относились к золотой молодежи? Какая у вас была машина?
— Какая там золотая молодежь?! Я купил свою первую машину — «копейку» — в 1975 году, когда мне было 41. Причем я залез в долги, боялся, что никогда не смогу отдать. Так что сначала я ездил на «копейке», потом на «трешке», потом на «пятерке».
— «Пятерка» была похожа на «семерку», это я помню. У меня у самой был «жигуленок» седьмой модели.
— Да, и это была моя последняя машина в СССР. Времена изменились, и я уехал работать в Америку. Сначала у меня там не было машины, потом я купил автомобиль в лизинг. Когда вернулся в Россию, его здесь угнали — к счастью, он был застрахован, так что деньги я не потерял. Кстати, вспомнил историю: еще мальчиком в Нью-Йорке, по дороге в школу, которая была примерно в 15 минутах от дома, я играл в такую игру: считал, какие марки припаркованы на моей стороне улицы. Марка, которая встречалась чаще всего, выигрывала. И однажды в ряду японских, американских и немецких привычных машин я увидел автомобиль, который меня совершенно потряс. Это был Jaguar. И я помню, что сказал себе: «Когда-нибудь у меня будет такая машина». Прошло довольно много лет — и вот, пожалуйста: сейчас я счастливый обладатель Jaguar.
— Мечты сбываются. У меня была похожая история. Моей подруге ее парень, очень обеспеченный человек, как-то подарил кабриолет Jaguar с тканевой крышей. Я, когда увидела эту машину, просто остолбенела и поняла: это моя мечта. И вот — я уже больше десяти лет с Jaguar. Правда, сначала у меня был Land Rover, но стоило мне сесть в Jaguar, как я осознала, что любовь юности никуда не ушла. В этой машине есть такое благородство, стиль.
— Да-да. Есть свое лицо, узнаваемое.
— Владимир Владимирович, вы всегда знаете, чего хотите, и занимаетесь только тем, чем хотите?
— У меня есть программа, как вы знаете, «ПОЗНЕР», идет в прямом эфире, а их мало осталось таких. Где, по сути, автор делает то, что хочет. Еще есть программы о разных странах, которые мы делаем с Иваном Ургантом. Так что да: все, чем я занимаюсь, мне очень интересно.
— Гости программы «ПОЗНЕР» — это всегда ваш выбор?
— Важно сказать, что я не работаю на Первом канале, но канал покупает мою программу, и единственный человек, который может возразить против приглашения кого-либо в программу, — это Константин Львович (Эрнст. — Ред.). Естественно, канал покупает не кота в мешке, и я обязан рассказать о своих планах. Я могу услышать: «Вы знаете, Владимир Владимирович, это не подойдет». Так редко бывает, но бывает. И я прекрасно понимаю, что есть люди, которых даже не надо предлагать.
— Хотя они могут быть вам интересны…
— Да, это компромисс. Но жизни без компромиссов не бывает. Важно себя не компрометировать, свои принципы. Предположим, я знаю, что я не могу на Первом канале взять интервью у Навального. Навальный — не мой герой, но он — ньюсмейкер, и я считаю, что публика имеет право услышать, что он говорит. Но Первый канал в лице Эрнста говорит нет. Я могу или хлопнуть дверью и сказать: «Тогда я вообще не буду делать ничего!» — что не очень умно. Или сказать: «Ну, хорошо», и дождаться своего часа. Предлагают ли мне героев? Это бывало очень редко, и я могу ответить: «Нет, мне это не интересно». И все. Надо сказать, в отношении меня Эрнст необыкновенно деликатен. Мне ни разу не звонили ни из Кремля, ни из Государственной Думы, хотя я знаю, что недовольство было. И на Константина Львовича давили, но он — просто стена. И мне никогда ничего не говорил.
— А вы потом узнавали?
— Случайно узнавал, да.
— Какие гости вам особенно запомнились из тех, что пришли к вам на программу за эти десять лет?
— Таких было много. Яркое интервью с отрицательной эмоциональной окраской было с депутатом Госдумы Ириной Яровой. Были и яркие провалы. Это программы со Жванецким и Ургантом, потому что я их обоих люблю, они мне очень близкие люди. Я не смог им задавать те вопросы, которые надо было задать, поэтому получилась какая-то жвачка, а не интервью. Было много интересных моментов, таких, например, как с Анатолием Чубайсом. Я его спросил: «Анатолий Борисович, а как вам живется с тем, что вы прекрасно знаете, что вас ненавидят?» Он помолчал, посмотрел мне в глаза и сказал: «По-разному, Владимир Владимирович». И знаете, то, как просто он это сказал, я никогда не забуду. Если говорить о разговоре, который не отпускал от начала и до конца, то это первое интервью с биологом Татьяной Черниговской. Но вообще, они все интересны.
— Ваши герои.
— Да. И задача у меня непростая — раскрыть их. Чтобы зритель мой сказал: «А, вот он какой!» или «Вот она какая!» Интервью с Аленом Делоном неожиданно оказалось феноменально интересным, потому что он так открылся, как никогда и нигде не открывался, как мне потом рассказали. Причем началось со ссоры: он пришел, полагая, что будет говорить десять минут о фильме, который приехал представлять в Москву. А когда узнал, что это часовая программа, сказал: «Это что такое! Я не буду, не хочу!» А характер у него ой-ой-ой — звезда.
— Вы говорили с ним на французском?
— Да. И я говорю: «Ну, приятно было познакомиться, всего хорошего, раз нет — так нет». И развернулся. Меня догнал его помощник: «Подождите!» Вскоре подошел Делон и говорит: «Из уважения к вам я все-таки пойду навстречу, хотя меня обманули, и это подло». — «Ну, не я же вас обманул». Мы начали. И вдруг он стал говорить о своем очень тяжелом детстве. О сложных отношениях с родителями. О школьных годах. О том, как потом поступил во французскую армию и уехал воевать во Вьетнам. В общем, он много страдал. И видимо, так получилось, что мы были созвучны друг другу, и у него полилось. Это было поразительно. Вот бывают такие удачи: когда ты не только слушаешь человека, но за голосом слышишь что-то еще. А по сути, любой человек интересен, потому что у любого человека что-то есть.
— Вас не пугает возможность закрытия вашей программы?
— Поскольку я не работаю на Первом канале, ее нельзя закрыть, но можно от нее отказаться. И если Первый канал откажется от моей программы, то деваться мне некуда — я на Второй канал точно не пойду, да и никто меня там особенно не ждет по целому ряду причин, и на Четвертый тоже. Это будет означать, что программе пришел конец. Если ее закроют, то это будет, скорее всего, по идеологическим соображениям, а не потому что ее не смотрят. В этом случае я буду вынужден дать пресс-конференцию и объяснить, как я это понимаю.
— Что дальше?
— У меня четкого плана «Б» нет. Получу ли я какие-то предложения или нет, я не знаю, как и то, приму ли я их. Но, к счастью, я за долгие годы обеспечил себя финансово, хотя бы в той степени, что я могу жить не работая. Не исключено, что я просто-напросто уеду в Париж. У меня там есть квартира. И я очень люблю этот город.
— Вот уже много лет в финале своей программы вы задаете всем своим гостям вопрос: «Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?» Так вот, я знаю: вы атеист, но мне как-то не верится, что вы так думаете, не верите в Создателя.
— Почему? Я не верю.
— Кто-то же нас создал…
— Не кто, а что. Природа — это да.
— А встреча с вашей женой Надеждой Соловьевой — разве не знак судьбы, не чудо?
— Я не верю в судьбу: в поощрение, наказание… Но я верю в везение, удачу. Верю в то, что если быть терпеливым, то можно дождаться. Терпение — одна из моих главных черт. Потому что я по очень разным обстоятельствам должен был уметь терпеть. И может быть, это сыграло роль. Еще то, что я в совсем немолодом возрасте все еще хотел любить. И в 70 лет все еще чувствовал себя вполне мужчиной, и женщины мне нравились… Они мне и сейчас нравятся, хотя мне 83.
— Это была любовь с первого взгляда?
— Да. Это очень странно — я очень хорошо помню, что почувствовал, когда ее в первый раз увидел. И одновременно мне в голову пришла мысль: «Ты что, с ума сошел? После 37 лет брака». Противоречие мыслей и чувств.
— А у вас с Надей — третий брак?
— Да, третий. Первый брак длился почти десять лет, второй — 37. Во второй раз с Надей мы увиделись, когда она пришла на совещание, посвященное проблеме ВИЧ, которое я вел. Она, как опытный продюсер, должна была организовать концерт, посвященный этой теме. Я встал, приветствуя ее, предложил сесть и сам присел — в кадку с фикусом, вместо того чтобы опуститься на свое место. Настолько я был растерян, понимаете? Ну и потом очень робко, несмотря на внутренний голос, который говорил: «Не будь идиотом!» — я спросил: «Не могу ли я попросить ваш телефон?» Ну и она сказала: «Да, пожалуйста».
— А она поняла, что с вами происходит?
— Ну, она же не глупая, Надежда. Но она, мне кажется, вначале не испытывала тех чувств, что я. Потом я узнал, что у нее самой в семье не очень все хорошо, может быть, я попал в нужный момент, не знаю.
— Дети не осудили ваш поступок?
— Дети мои в этом смысле — необыкновенно понимающие люди. Дети — ладно, они были взрослые, как-то было проще с детьми. Самому это было очень тяжело, я вас уверяю. Уход от жены после 37 прожитых вместе лет, понимание того, что она немолодой человек, и чувство вины, которое меня не покинуло… Оно и сейчас есть, но не такое острое, как раньше.
— Вы ее поддерживаете?
— Ее больше нет в живых, она умерла два года назад. Мы в начале поддерживали отношения, а потом она не хотела меня видеть, очевидно. Ну и больше я ее и не видел. Все произошло так, как произошло.
— В 52 года начать карьеру, в 74 влюбиться, жить полной жизнью, заниматься только тем, что нравится, приносит пользу, имеет смысл. Вы мой кумир, понимаете?
— Наверное, так происходит потому, что в том, что касается жизни, я все еще голоден, я есть хочу. Я много выступаю, езжу, снимаю и от всего этого получаю невероятный кайф.
— Недавно все мы вступили в 2018 год. Что бы вы могли пожелать нашим читателям?
— (Задумывается.) Знаете, обычно это бывает необыкновенно банально: все желают одного и того же — здоровья, удачи, счастья, и все это, конечно, вещи важные, но это уже такой приевшийся набор. И я вот думаю: «А чего бы я мог пожелать любому человеку?» Наверное, чтобы ему было хорошо с собой. У меня был очень близкий друг, друг моего отца, отсидевший 17 лет в лагерях и потом живший со мной, в нашей квартире, когда мои родители уехали работать за границу, я еще был студентом. И он сказал мне как-то: «Вот не дай вам бог, проснувшись однажды утром и зайдя в ванную комнату, чтобы почистить зубы, увидеть в зеркале свое лицо, в которое вам захотелось бы плюнуть». Я не забыл эти слова, они для меня чрезвычайно важны. Жить в ладу с собой, чувствовать себя полноценным — это то, чего я бы пожелал всем без исключения.
Фото: Любовь Шеметова для сайта «Hello»
