— Ваши творческие встречи называются «Прощание с иллюзиями», так же как и ваша книга, которая вышла сначала в Америке и лишь в 2012 году — в России. За годы, прошедшие с выхода книги, приходилось ли вам прощаться с какими-то иллюзиями?
— Я не раз об этом думал, и, пожалуй, должен вам сказать, что нет, не приходилось. Расставание с иллюзиями, которое я описал в книге в конце 80-х, вылечило меня. Я могу сказать, что никаких иллюзий у меня больше нет. Расставание с иллюзиями бывает болезненным. В моем случае это было именно так, и я выработал некую защиту против того, чтобы без оснований во что-то поверить. Я стал более, не сказал бы, что пессимистичным, но более печальным человеком.
— Звучит довольно грустно.
— Да вы знаете, как сказать. Пока не понимаешь, что это иллюзии — это прекрасно. В основном это хорошие вещи — во что-то поверить, быть уверенным в чем-то. Иллюзии могут быть самыми разными: общественными, личными, и они, конечно, всегда со знаком плюс. Но когда их лишаешься, то это болезненно, — ты не хочешь этого и придумываешь всякие вещи, чтобы себе сказать: «Нет, нет, оно есть». Но в конце концов приходишь к выводу, что ты ошибался, заблуждался, и что очень многое, что ты делал и чему посвящал жизнь и силы, было зря. Поэтому хочется выстроить некую защиту. Конечно, в этом есть некоторая печаль. С другой стороны, я не хочу говорить высокопарно, но так приобретается мудрость и умение анализировать то, что происходит вокруг.
— Меня заинтересовало ваше высказывание о работе Алексиса де Токвиля, и я его процитирую, чтобы мы могли обсудить:
«Он решил разобраться, почему аристократия оказалась слабее американской демократии, и написал книгу «Демократия Америки». Он считал, что демократия сильнее, потому что она берет все привилегии аристократов и раздает их всем, но тонким слоем. Аристократы могли не работать, но могли самосовершенствоваться: учиться рисовать, говорить, думать, танцевать, у них было время на это. А у американского общества демократии нет, оно никогда не создаст то, что создали поколения аристократов, не сможет. По моему убеждению, он был абсолютно прав».
Скажите, изменился некий процесс передачи культурных кодов, и это стало губительным?
— Дело в том, что де Токвиль был сыном французских аристократов, не пострадавших от французской революции, в том смысле, что им не отрубили голову. Он хотел понять, почему оказалось так, что общественное устройство времен его родителей оказалось слабее и не сумело выстоять перед новым устройством. Решил, что ему надо ехать в Америку, чтобы понять суть современной демократии. Он поехал, написал выдающуюся книгу. Пробыл там долго и здорово почувствовал, что это такое, и высоко оценил. Понял, почему это общественное устройство сильнее. Но достижение высот аристократов, например, строительства соборов, которое продолжалось веками, уже невозможно. Собор Парижской Богоматери строился 250 лет, в современном мире так не строят: просто не могут и не знают, как это делается. Современное демократическое общество относится ко времени совершенно по-другому. И я знаю на эту тему прелестный анекдот. Богатый американец приехал в Париж, нанял гида и пошел гулять по городу. Видит собор Парижской Богоматери, спрашивает: — А вот это что такое? — Это собор Парижской Богоматери, его начали строить в XII веке. Видите: две башни так и не достроили, а строили боле 200 лет. Американец ухмыльнулся и говорит: — Это смешно, у нас бы это построили, ну не знаю, за пять лет, так точно. Идут дальше, там Лувр. — А это что? — Это дворец французских королей, тоже строили долго, 250 лет. Американец говорит. — Ну, мы бы за два года точно построили. Идут дальше, американец видит Эйфелеву башню и спрашивает: — Что это? Француз говорит — Я не знаю, вчера этого не было.
— Действительно иллюстрирует отношение.
— Я с этим совершенно согласен. Сегодня подавляющее большинство беднее внутренне. Больше нет людей, говорящих на четырех-пяти языках, играющих на разных инструментах, умеющих читать по-гречески и по-латыни, и все такое прочее. Потому что на это нет времени, нет возможности уделять столько времени себе, надо зарабатывать, надо каким-то образом жить. Определенного уровня человеческого развития при демократии достичь невозможно.
— А можно ли сказать, что и глобализация сейчас в каком-то смысле раздает тонким слоем определенные ценности?
— Я считаю, что глобализация совершенно не занимается этим делом. Глобализация — это в первую очередь стремление крупного капитала заработать как можно больше. Это кроссовки, которые делали я CШA, условно, за 20 долларов, а продавали за 220. Глобализация позволяет делать эти кроссовки во Вьетнаме не за 20 долларов, за 20 центов, но все равно продавать за 220. И только потом это приводит к другим вещам: к расширению границ контактов и так далее. Но по сути, это новые горизонты и возможности для крупнейших корпораций.
— Но мы же становимся одинаковыми в этот процессе, имеем одни ценности, которые просто стали доступнее.
— Такой момент есть. В том смысле, что возникают некоторые вещи, которые так или иначе распространяются широко: джинсы, бейсболки, футболки, кока-кола, все это завоевало мир. Глобализация приводит к выработке единых подходов и ценностей, и сугубо национальные вещи не выдерживают этого напора. Даже кино уже давно глобальное. Тем не менее у ведущих кинодержав, например, Франции, Испании, все равно есть национальное кино, которое сохраняет свои черты. Поэтому нельзя сказать, что мы уж совсем становимся братьями-близнецами. Думаю, что такие вещи, как интернет, социальные сети сильно влияют на то, чтобы сделать нас похожими. Каким может быть дальнейшее влияние этих вещей, не берусь сказать, но люди стали хуже говорить на своем языке, чем говорили раньше. Это легко проследить, если посмотреть американское телевидение 50-х годов и сравнить его с современным. Разница поражает: язык потерял свою ценность, эпистолярный жанр перестал существовать и в этом смысле интернет повлиял отрицательно. Да, мы выиграли скорость, но за это приходится платить. Приватность, например, исчезла, про нас знают все — от медицинских данных до банковских счетов.
— А есть ли такие вещи, которых вы боитесь для своих внуков в этой новой реальности?
— Не сказать, что я боюсь, но я не хочу этого для себя. Возможно, мои прабабушка и прадедушка тоже волновались, когда видели, как развивается общество, в котором я буду жить. К сожалению, не мог никогда с ними на эту тему говорить. Возможно, у будущего поколения будут вещи, о которых я и думать не могу с точки зрения технического совершенства, но я себе это представляю как роботизацию и единообразие. Апогей человечества пройден. Я абсолютно уверен, что человечество идет вниз по многим показателям и грядет либо смена парадигмы, либо катастрофа. Думаю, мы находимся на грани, в состоянии неуверенности, раздражённости, некоторой растерянности. Человечество это чувствует.
— Развитие технологий и роботизация все больше толкает нас в космос, и тут нельзя не вспомнить идеи Илона Маска, который стремится сделать космос доступным для человечества. Может, в этом есть выход, как бы утопично это не звучало…
— Думаю, что нам свойственно желание узнавать. Нет ничего сильнее человеческого любопытства: человек так устроен, это его отличие от всего другого мира. Он не живет только своими инстинктами, как древнее животное крокодил, который не любопытствует, как там на Волге. Люди все время хотят что-то узнать: как мы устроены, что в нашем мозге. Ничего тут не поделаешь, и, может, это наша гибель. Стремление в космос — это туда же, мы просто хотим знать. Поэтому первое осознанное слово ребенка: «Почему?».
— Вы хотели повторить путешествие Ильфа и Петрова по Америке, и вам это удалось, получился прекрасный проект «Одноэтажная Америка». Чьи-то еще приключения вы хотели бы повторить, возможно, каких-то литературных персонажей?
— Не думаю. Это была сугубо конкретная идея. Дальше, мы делали фильмы, отталкиваясь от американского опыта. Повторить приключения Ильфа и Петрова было интересно из-за исключительной возможности сделать это через 70 лет‚ имея доступ к архивам и сравнить, что они видели и что увидели мы. А вообще, я бы, наверное, повторил путешествие капитана Немо, но ведь это все придумано.
— Вы часто говорите о том, что желаете быть свободным, не работать на государство или партию или быть в штате какого-то телеканала, а в какой момент вы осознали это желание?
— А вот когда я простился с иллюзиями. Это было долгое осознание, но оно созрело.