Владимир Познер и Егор Хрусталев в эфире программы «Простые вопросы» белорусского телеканала «Столичное телевидение» поговорили о Нобелевской премии Светланы Алексиевич, отношении Запада к Беларуси и о личной жизни Владимира Владимировича.
– Владимир Владимирович, большое спасибо за то, что нашли возможность встретиться. Мы ждем вас в Минске с вашим творческим вечером. Скажите, а что это будет, ответы на вопросы или будет тематическая лекция?
– Нет, конечно, это будет не тематическая лекция. Обычно, когда я провожу такие вечера, я сначала говорю о нескольких темах, которые меня в данный момент интересуют или волнуют, это длится, скажем, 30–40 минут, а потом уже ответы на вопросы. Я знаю, что по крайней мере до сих пор было так, что люди особенно этого хотят, они хотят задать свои вопросы и послушать ответы. Наверное, будет такая же встреча.
– В общем, ваша профессия задавать вопросы, и в прошлый раз, когда мы встречались, вы сказали, что конечно хотели бы иметь возможность записать интервью с президентом нашей страны. Но если это не президент, то кому и какие вопросы вы хотели бы задать в Белоруссии?
– В Белоруссию все-таки я приезжаю выступать, а не задавать вопросы. Сказать, что есть конкретный человек в Белоруссии, который был бы мне интересен, моей программе «Познер», то это конечно президент (Александр Лукашенко. – Ред.) и это, по-видимому, очень мало живущая в Белоруссии Алексиевич. Вот это две фигуры, разные, которые меня бы очень интересовали.
– Вы знакомы с тем, что писала Светлана Алексиевич?
– Да, конечно.
– Вы знаете, у нас такая достаточно большая дискуссии, причем, по-моему, не только в Белоруссии, о том, что отчасти вручение ей премии (Нобелевской. – Ред.) носит не только литературный характер.
– Ну, это довольно мягко сказано. На самом деле было довольно много определенных, жестких даже, я бы сказал, высказываний, что это сугубо политическое решение со стороны Нобелевского комитета. Я отношусь к ее творчеству очень хорошо, но не считаю, что она выдающийся писатель на уровне, скажем, таких людей, как Фолкнер или Бунин и т.д, которые получали. Но надо сказать, что ведь эта литературная премия впервые была вручена в 1901 году, когда еще был жив Чехов и Лев Толстой. Чехов умер в 1904-м, Лев Толстой в 1910-м, но ни тот, ни другой не получали Нобелевской премии. Поэтому иногда задаешься вопросом, насколько это субъективно, насколько это под влиянием данного момента. Мое отношение к этому, как сказать, я за нее рад, хотя я бы, скажем, не вручил.
– Владимир Владимирович, вы играете в теннис.
– Да, не далее как сегодня играл.
– Я тоже большой поклонник тенниса, и совсем недавно у меня состоялся такой товарищеский матч, дружеский. Команда белорусских журналистов и команда журналистов из Литвы. От Минска до Литвы 10 километров, но разница во взгляде на мир, разница в жизни, в телевидении значительно больше, чем от Минска до Москвы. И вы знаете, конечно, то как они относятся к России, если не сказать агрессивно, мне показалось, что в них живет очень большой страх. И мы обсуждали все это, было очень интересное общение и они сказали: «А вот мы стали по-другому относиться к белорусам и мы совершенно точно теперь разделяем русских и белорусов». Мы себя по большому счету, как мне кажется, не так отделяем от русских. А как вы считаете, происходит ли такой процесс, что мы сейчас из-за последних событий можем очень сильно отличаться для мировой общественности, для Европы от России, я про Беларусь говорю?
– Ну, во-первых, смотрите, с Белоруссии все санкции сняты, со стороны Европейского союза, и они сняты лично с президента Белоруссии, это показатель чего-то. Это, конечно, показатель очень умелого лавирования в этой политической, сложной среде со стороны руководства белорусского. Потому что еще до недавнего времени на Западе и, в частности, в Европе Белоруссия считалась чуть ли не советской страной, авторитарной, с отсутствием всякой демократии, с преследованием людей других взглядов.
Белоруссия никому угрожать военным образом не может, это не та военная супердержава, которая может кого-то напугать, в том числе и Литву. В конечно итоге у литовцев, да и не только у них, у латышей, у эстонцев свои счеты с русскими, или, лучше сказать, с Россией, будь то советская или не советская. Все-таки тайный протокол и договор Риббентроп-Молотов не забыт.
Кроме того, то, что происходило с ними, когда они стали «советскими», когда они без всякой охоты или вообще не хотели вступать в колхозы, так их десятками тысяч увозили в Сибирь и сколько их там погибло. Они этого тоже не забыли и это не забывается. И когда после войны, да, правда, Советский Союз освободил их от нацистов, но навязал свой строй, они этого не хотели, они оказались в данном случае оккупированы. И хотя я знаю, что в России категорически возражают против этого слова, но практически это было так, уж не говоря о том, что освободители, которые потом стали жить там, не стали учить язык, не считали нужным говорить ни по-литовски, ни по-эстонски, ни по-латышски. Это все не забывается.
И кроме того сегодня, с точки зрения Запада, поведение России применительно к Украине прежде всего и вся история с Крымом сразу интерпретируется определенным образом, что не угрожает ли это нам, не сделает ли…
– Они так и говорят «мы следующие»?
– Да, они говорят «мы следующие». Это, конечно, они говорят глупости, они очень плохо понимают ситуацию, или несмотря на то, что они журналисты, они сами себя напугали или кто-то их напугал. Но если все это взять вместе, то конечно можно легко понять, почему для них Белоруссия это не то же самое, что Россия, да и не только для них.
– Владимир Владимирович, у вас в одной из программ участвовал писатель, историк Эдуард Радзинский. И он перефразировал Гоголя и сказал, что все мы вышли из шинели Сталина. Я это понимаю так, что пока живы те поколения, которые воспитывались в Советском Союзе, очень сложно все изменить. Вам часто наверное говорят, что вы поэтому очень особенный человек, что вы из шинели Сталина не росли. Но как вам кажется, появилось ли то поколение, выросли ли те люди, которые никак не имеют отношения к этой шинели.
– Нет, думаю, что не выросли. Я, когда возникает вопрос о проблемах, которые испытывает Россия, я всегда говорю, что главная проблема одна, это то, что страна управляется советскими людьми. Что люди, которые являются лидерами страны, в разных областях, все без исключения, родились в Советском Союзе, ходили в советскую школу, были пионерами, комсомольцами, многие из них членами партии. Они продукт общества больше не существующего, но попали в новое общество и пытаются управлять этим обществом теми мозгами, которые у них есть. И это главная проблема. Она уйдет только тогда, когда к власти придут люди абсолютно не задетые той системой. На мой взгляд, это еще одно, минимум, поколение. Где-то к 2030-му году, может, чуть раньше, можно будет говорить, что Россия сильно изменится. Другой менталитет, другое понимание, другое представление, и это, конечно, скажется самым радикальным образом, потому что, странным образом, была революция, но при всем при этом во главе страны остались те же люди.
– Перефразируя один из вопросов, который вы задаете в «Опроснике Пруста». Если бы у вас была возможность встретиться с вашим отцом, о чем вы больше всего хотели бы у него спросить?
– Почему ты так мало мной занимался?
– Но вы же знаете ответ на этот вопрос.
– Нет. Я не знаю ответа на этот вопрос. Я понимаю, почему вначале, когда я его не знал до пятилетнего возраста. Но потом все-таки он мало со мной разговаривал. Он мог гораздо больше сделать. У меня есть чувство обиды, наверное, да.
Ну, он бы мне ответил, справедливо, а почему ты так мало интересовался мною? И это было бы так же справедливо.
Я пришел к выводу, для себя по крайней мере, ну и не только для себя, что мы вообще, когда их нет… Я часто себе говорю, ну почему ты не спрашивал, там столько было интересного, такая богатая жизнь и у мамы, и у папы, а я очень мало знаю.
Знаете, когда говорят, а вот вы хотели бы что-то изменить? Есть люди, меня потрясает, говорят «нет». А я бы столько по-другому хотел и, конечно, в моих отношениях с отцом и с мамой, конечно, я бы совсем по-другому это все сделал.
– Но вы как отец не повторили этот же путь, эту же ошибку?
– Нет, я нет. У меня очень-очень близкие отношения с моими детьми. Мы много разговариваем и они очень много знают обо мне. Я, когда был совсем молодым, однажды понял, что я повторяю, потому что мой папа был очень такой авторитарный человек с детьми, так же как и в его семье, когда он был маленький. Он считал, что дети это вообще, мол… пускай молчат они, нечего им возникать, и они должны выполнять, что им говорят. И я так обращался со своей дочерью.
Получалось так, что я работал дома, а жена преподавала, поэтому некоторые вещи делал я. Ну, вот, например, днем кормить и т.д. И моя дочь очень плохо ела, она за щеку чего-нибудь положит и… И это просто было невозможно, это могли длиться бог знает сколько времени. Ей было наверное годика три, когда в очередной раз это продолжалось, я сорвался и дал ей пощечину. У нее кровь из носа потекла, и я пришел в состояние такого ужаса, от того, что я это сделал. И вдруг я понял, это же я повторяю отца, если я сказал, то ты должна сделать. Вот говорят, нет худа без добра, потому что я вылечился сразу и навсегда.
– А позвольте, не знаю, такой вопрос. Вот для детей, наверное, самым страшным является, если родители расходятся, и, наверное для многих это вообще такая травма тяжелая.
– Наверное.
– Вы извинялись за это перед своими детьми или…
– Я объяснял. Вы понимаете, а первый раз, когда я развелся, моей дочери было шесть лет и… нет, я вряд ли извинялся. Но потом мы много говорили просто. Ну и у меня сохранились очень хорошие отношения с ее матерью, мы по-настоящему друзья. А вот второй раз, там уже все были взрослые, я объяснял.
С одной стороны, я считал себя виноватым, но не перед детьми, а перед человеком, с которым я прожил 37 лет, и я понимал, что это тяжелейший удар и что скорее всего этот человек уже не найдет никого, потому что мы не в том возрасте. И вот это чувство вины, оно во мне живет по сей день.
– Владимир Владимирович, мы будем рады видеть вас в Минске. Я очень благодарю вас, что вы нашли время на эту беседу, пригласили в свой дом. У вас очень удивительный дом, конечно. Я не думал, что в Москве, в этом шумном и для белоруса очень тяжелом городе, можно найти такой тихий уголок в самом центре, где вообще не слышно машин. Тут наверное ваш дух, вашей супруги.
– Да, конечно.
– Как вы считаете – это французский дом, русский дом?
– Ну, он такой смешанный. Он франко-русский, потому что жена моя все-таки русская. Каждая семья, знаете, создает свой дом, то, что ей хорошо.
– Знаете, как кошки в доме находят любимое место, так и у людей есть такое место, где в случае чего чаще всего он оказывается. А вы в доме где находитесь чаще всего?
– У себя в кабинете, где я работаю, там я провожу больше всего времени. Но я вообще очень люблю наш дом, вообще нашу квартиру, и мне всюду хорошо здесь.
