Пастернак ошибался. Быть знаменитым, все-таки, красиво. В этом единодушно убедились студенты Московского Университета на встрече с мэтром отечественного телевидения, журналистом и писателем Владимиром Познером. В рамках встречи, организованной факультетом мировой политики, Владимир Владимирович прочитал лекцию и ответил на интересующие студентов вопросы. Такого резонанса в университете не было давно, лекция, которую мы предоставляем Вашему вниманию, моментально разлетелась на афоризмы, стала частью университетской истории. Переполненный зал аплодировал Познеру стоя.
НЕ СОВСЕМ ПРАВОСЛАВНАЯ ФАМИЛИЯ
Я полагаю, что сегодня здесь присутствуют студенты факультета журналистики? Разрешите выразить Вам свои соболезнования.
Я пришел в журналистику случайно. Хотел познать тайны человеческого мозга, продолжить дело Ивана Петровича Павлова и поступал в Московский Государственный Университет на биофак. Это были другие времена 53-54й год — вас тогда не то, что не было на свете, вы даже не были никем задуманы. Вступительное испытание состояло из пяти экзаменов. Нужно было получить 24 балла – конкурс предстоял очень серьезный, а я тогда еще неважно говорил по-русски. Я понимал, что мне надо набрать пятерки по всем экзаменам, кроме сочинения. По сочинению можно было иметь «четыре». В итоге я срезался на физике, получил «хорошо». По остальным предметам – «отлично». Итого вышло 24 балла.
Через неделю я пришел посмотреть списки зачисленных на первый курс биолого-почвенного факультета. Меня там не оказалось. Мне сказали: « Очень многие неожиданно сдали на 25 баллов, поэтому мест для тех, кто сдал на 24, не хватает». Глубоко разочарованный, я развернулся и пошел в сторону гостиницы «Метрополь». На тот момент у нас не было квартиры в Москве – мы жили в гостинице.
По дороге меня догнала одна женщина и, не глядя в глаза, сказала: «Идите за мной». Мы перешли улицу. Она продолжала: «Значит так, Вы меня не видели. Я с Вами не разговаривала. Но имейте в виду, что Вы, конечно, прошли. Вас не приняли по другой причине. Понимаете, у Вас «плохая» фамилия – Познер, не совсем православная. Да и биография Ваша никуда не годится. Выросли в Америке, родились во Франции».
После этого я пришел к своему отцу, который и привез нас в Советский Союз и говорю: «Куда ты меня привез? Что это за страна такая?». Тогда он, конечно, возмутился и пошел «стучать кулаком» в разные организации. Тем временем, меня призвали в военкомат. Как сейчас помню, принимал меня майор по фамилии Рысь. Майор Рысь! И он мне говорит: «Владимир Владимирович, — по отчеству, — давайте, мы Вас определим в разведшколу». Я отвечаю: «Товарищ майор, я не понимаю. Меня не принимают в МГУ, потому что у меня не та фамилия и плохая биография, а Вы мне предлагаете разведшколу?!» На что он сказал: «Владимир Владимирович, у нас разные учреждения». В общем, в разведшколу я так и не пошел.
В конце концов, меня приняли в МГУ, и к третьему курсу я понял, что я не биолог и не ученый, что я что-то другое. Но факультет окончил и не жалею. Мне дали замечательное естественно-научное образование. Потом я хотел быть переводчиком английской поэзии времен Шекспира, елизаветинской эпохи. Работал у Самуила Яковлевича Маршака. Вы хоть знаете, кто такой Маршак? – в зале оживленно кивают — Какая прелесть! Я часто сталкиваюсь с тем, что люди вашего возраста не очень много читают, или читают не то, что надо.
Ну, вот. Короче говоря, у Маршака я проработал два замечательных года. Постиг русскую литературу, узнал массу всего. А так же узнал, что я не хочу быть переводчиком. И тут мне позвонил один товарищ и сказал: «Слушай, открывается агентство, называется «Агентство Печати и Новости» — оно ищет людей со знанием языков, ты не хочешь попробовать?». А я говорю: «Почему бы и нет». Маршак мне очень мало платил. А я уже был женат, у меня была дочка. Платил он мне 70 рублей в месяц. Это было мало. Я пошел в агентство – меня приняли, поговорили, предложили мне должность на 190 рублей. Я сказал: «Конечно».
Таким образом, я попал, конечно, не в журналистику, я попал в пропаганду. И, собственно, к этому я подвожу наш разговор. В Советском Союзе, строго говоря, журналистики не было – была только пропаганда. Как называли журналиста в Советском Союзе? Солдатом идеологического фронта, задача которого разъяснять политику партии и правительства. И если солдат хорошо исполнял то, что ему приказывали, то он получал поощрение. Так вот, среди них были очень талантливые люди, совершенно блестящие, и даже они занимались пропагандой.
А что такое журналистика? Задача журналистики, прежде всего, информировать. Информировать аудиторию как можно более объективно. Конечно, мы не роботы, конечно, мы субъективны, но, по крайней мере, нужно стремиться к объективности. Хотя бы не врать. Ведь мы прекрасно знаем, когда мы врём, или когда говорим не совсем правду. Мы можем ошибаться, можем заблуждаться, но это не то же самое. В конце концов, стараться как можно шире информировать. Вот это журналистика. Её тогда не было, потому что не было таких задач.
Когда наступили новые времена, я имею в виду времена гласности при Горбачеве, началось что-то совсем другое. Но, надо сказать, что опыта журналистского не было. Нельзя так просто взять, хлопнуть в ладоши и сказать: «Ну, всё! У нас теперь есть журналистика». Так не бывает. Это надо воспитывать. Этому надо учить. Для этого нужно время. Но появилась свобода. Свобода как отсутствие цензуры. Ведь когда я работал в советское время, все надо было нести цензору. Он сидел в отдельном кабинете, у него был красный карандаш и синий карандаш, и без его печати ничего нельзя было ни печатать, ни пускать в радиоэфир. Это была цензура. И там четко было написано, что запрещено. Всё это исчезло, и появилась возможность говорить, о чем хочешь и как хочешь, но то не была свобода.
РАБЫ И ПОЖАРЫ
Вообще, вы знаете, в России свободу чаще воспринимают как волю: «Что хочу, то и ворочу». Хочу говорить – говорю. Не дают – значит, я не свободен. Знаете, был один судья в Соединенных Штатах Америки 20х-30х годах прошлого века, он как – то сказал: «Человек не имеет право кричать «Пожар!» в битком набитом кинотеатре только потому, что ему этого сильно захотелось». Это не ограничение свободы слова, это ограничение ответственности. Последствия того, что он закричит, могут быть ужасающими и ничем не оправданными. Все-таки, свобода предполагает ответственность. Вы знаете, кто такой самый безответственный человек? Это раб. Раб ни за что не отвечает. За него отвечает хозяин. А раб не отвечает совсем, и он самый несвободный человек. И наоборот, самый свободный человек — это человек, который отвечает за каждое свое слово и за то, что он делает. Это непростое дело – быть свободным. Это не просто: « Я хочу!». Это совсем другое. Так вот, та журналистика, которая была в начале, она была именно такой: «Что хочу, то и говорю! Что хочу, то и пишу!» . Тогда, конечно, наломали дров, но все-таки появился запах свободы в воздухе: «Мы можем узнать правду» , «от нас ее больше не скрывают». Журналист стал героем дня, рыцарем на белом коне. Люди выстраивались в очередь, чтобы покупать такие журналы, как «Огонёк», такие газеты, как «Московские новости». Когда по вечерам шли некоторые телевизионные программы, программа «Взгляд», например, на улицах не было никого! Вся страна сидела и смотрела, потому что никогда не видели и не слышали ничего подобного.
Но потом это стало меняться. Ведь многие СМИ стали собственностью разных людей. Борис Абрамович Березовский стал фактически хозяином того, что когда-то называлось Гостелерадио, Владимир Александрович Гусинский стал владельцем НТВ и так далее. Эти люди стали использовать телевидение в политических целях: об этом говорить так, об этом говорить эдак. Этого «мочить», например, Лужкова, который имел «президентские стремления». Этого поднимать.
Когда Борис Николаевич Ельцин баллотировался на второй срок, это было в 96-м году, за год до этого было понятно, что он не пройдет, его рейтинг был порядка пяти процентов. А рейтинг Геннадия Зюганова был порядка тридцати процентов. И тогда эти самые владельцы собрались и сказали: «Нет, так не пойдет. Давайте «мочить» Зюганова, не пускать вообще его в эфир, и всячески поднимать Ельцина. Что и делали. И всё получилось. Ельцин выиграл, если можно так сказать. А Зюганов проиграл.
Может, это и хорошо. Я бы очень не хотел видеть возврат коммунистической партии, но это другой разговор. Люди, которые пошли на это, те, кто реально это сделал, кто они? Журналисты. Они прогнулись. Знаете, есть такое выражение: «нельзя быть немножечко беременной». Либо – либо. Так вот они стали очень беременными. И с этого момента наша журналистика стала превращаться чуть-чуть в другое. Можно назвать это пропагандой, но это уже не журналистика. И сегодня, в связи с этими и другими вещами, я говорил и говорю публично, что у нас нет журналистики. У нас есть отдельно взятые журналисты, они еще существуют. И поэтому я выражаю соболезнования студентам журфака. Сегодня очень трудно быть журналистом. Очень трудно сохранить свою принципиальность. Эта ситуация, которую надо принимать. Не знаю, долго ли она будет продолжаться. Но, как правило, чем сложнее экономическая и политическая обстановка в стране, тем больше давления оказывается на средства массовой информации. Либо непосредственно, если эти средства принадлежат и управляются государством, либо опосредованно, через рекламодателей. Это первое, что я хотел сказать.
ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ, ПОСТОЙ…
Второе, что меня сильно тревожит, это разгул странного, на мой взгляд, патриотизма. Вы, разумеется, Лермонтова читали. Даже, наверное, проходили. (Пауза.) Надеюсь, не мимо. Помните, у него маленькое стихотворение:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Вы помните, что такое мундиры голубые? Это как бы КГБ того времени. Был ли Лермонтов патриотом? Полагаю, был. Полагаю, очень сильно любил Россию. А вот написал такое стихотворение. Или, «Люблю отчизну я, но странною любовью!» и так далее. Пушкин писал: «Угораздило же меня с моим талантом родиться в России». Не патриот был Пушкин? Патриот. Обожал Россию. А Салтыков-Щедрин?
Патриот не тот, который все время говорит: «Ура! Все хорошо! Как здорово!», а тот, который переживает за свою страну, прежде всего, и, прежде всего, обращает внимание на то, что нехорошо, и пытается это исправить. Вот это патриот.
Сегодня очень много такого патриотизма: «Ура! Крым наш!» и так далее. Я не против того, чтоб Крым был наш. Но этот патриотизм направлен на то, чтобы не критиковать. А почему не надо критиковать? Потому что портится настроение?
Вчера в программе (от 21.09.2015), которую я делал, в заключительной части я вспомнил, что в Германии несколько лет тому назад родилось движение, направленное на то, чтобы помнить о тех, кто погиб, будучи жертвами гитлиризма. В основном в Германии это евреи. Люди стали выяснять, не жили ли такие люди у них, в той квартире, в которой они ныне живут. И когда выясняли, что да, то ставили металлические плашки с их фамилиями, годом рождения, годом смерти и так далее, вбивали в тротуар возле дома. Сейчас десятки, если ни сотни тысяч людей в Германии подхватили это движение.
И вдруг я узнал, что и у нас есть такое движение, называется «Последний адрес». Это поиск людей, которые были арестованы во время сталинского террора и во время общесоветского террора, который начался еще в 17 году. Находят этих людей и тоже делают такую металлическую плашку – имя, фамилия, отчество, год рождения, год смерти, расстрел или еще что-то, и прикрепляют к стене дома, в котором человек жил. Это был его последний адрес. Делают строго по согласию всех жильцов, если хоть один человек против — не делают, и это касается только реабилитированных людей . И знаете, откуда я это узнал? Из газеты New York Times. И мне стало тошно. Ну, почему не в нашей газете? Ведь замечательная идея вспомнить этих несчастных людей. Мы даже не знаем, где их могилы. У них нет могил, их же там коллективно хоронили.
Я решил обратиться к своим зрителям с просьбой поддержать это движение. А мне говорят, зачем вспоминать? Давайте мы лучше будем устанавливать памятные доски замечательным людям, которые тут жили. Я не против.
Но почему люди боятся критиковать. Это меня очень тревожит. Как мне представляется, любовь к стране выражается несколько иначе. Это второе, о чем я хотел сказать.
UNCLE SAM
Третье. Меня беспокоит антиамериканизм. 80% нашего населения, согласно опросу общественного мнения, проведенного Левада-центром, считает американцев и Америку нашими врагами. В Америке 70% американцев считают, что мы с Вами их враги. Такого не было даже во время холодной войны. Что произошло? Что нас не устраивает в «америкосах»?
Может, мы просто им завидуем? Почему они нас не любят, я понимаю. Мы же их пугали в течение семидесяти лет, что мы новый строй . Мы – красные! Да-а, их, будь здоров, тогда напугали.
Вообще это плохо, когда все наши проблемы мы объясняем так: «Кто виноват? Американцы!». Погода плохая – Американцы! Ветер не туда дует – конечно, американцы! А цены на нефть — ну кто же еще, американцы!
Меня это очень тревожит, потому что такого рода игры иногда плохо заканчиваются. Это же не Люксембург, при всем моем уважении к Люксембургу. Это другое немножко. Поэтому прежде чем принимать ту или иную точку зрения, следует подумать. Ведь мы все жертвы средств массовой информации, в том числе и я.
Три года тому назад я впервые полетел в Иран. Вышел из самолета и совершенно обомлел. Я думал увидеть там женщин, накрытых страшными, черными платками. Думал, что кругом увижу полицию. А почему я так думал? Да потому что мне это показывали по телевизору. А иранские женщины — красавицы! У них платочек на самом затылке, с макияжем все в порядке, у них такие миндалевидные глаза, он улыбаются, спрашивают «А Вы откуда? Вам у нас нравится?». И тот образ, который у нас в голове, он совсем не соответствует тому, что на самом деле. Нас делают такими, и мы, журналисты, виноваты в первую очередь.
Продолжение следует.
В чем секрет «непотопляемости» Познера и что по этому поводу думает Путин, читайте в следующем материале.
Записала Яна Семешкина, опубликовано на Snob.ru.
