— Я хотела бы спросить, как вы оцениваете события, которые происходят в Армении.
— Людей возмутило, что взяли и резко подняли цены на электричество. Если бы это произошло во Франции, кто-нибудь бы удивился, что все французы вышли на улицу и стали там поджигать автомобили? Нет! Это их возмущает. Ну, конечно, у нас сразу начали бы говорить: а, это оранжевая революция… Не надо поднимать цены! Видимо, считают, что президент Армении – тайный американский агент, и поднял цены только с этой целью. На мой взгляд, пожалуй, русские отличаются поразительным долготерпением. Но разница заключается в том, что когда уже русские поднимутся, то их не остановишь. В этом их отличие от армян и не только армян: те сразу вышли, а русские будут терпеть, терпеть, – но потом будет очень неважно. Это просто разные характеры. Южные люди гораздо более взрывчатые.
— А вы не считаете, что из-за того, что Россия усилила связь с Азербайджаном, это я на «Эхо Москвы» прочитала.
— «Эхо Москвы» как источник точной информации нуждается в некоторой проверке.
Смотрите: есть Россия, она рассматривает свои национальные интересы, которые заключаются в разных вещах. И есть страна Армения. Бедная – там ничего нет, кроме камней в почве ну, и абрикосы. Маленькая, с небольшим народом. И есть Азербайджан – богатейшая нефтяная страна, явно на подъеме. К тому же имеющая тесные отношения с Турцией, которая является чрезвычайно важной страной, членом НАТО, и вообще на Юге – одна из наиболее важных стран. И есть конфликт между Азербайджаном и Арменией по поводу Нагорного Карабаха. Я уже говорил в своей программе – политика, как бы там ни говорили, не основывается ни на совести, ни на морали, ни на справедливости. Политика — это дело холодного расчета, точного расчета исходя из данного понимания национального интереса.
Так вот: если выбирать отношения с Азербайджаном (для России, если понимать исходя из этого соображения), важнее, чем отношения с Арменией. Важнее. Это может быть неприятно, как угодно, но если просто посмотреть на вещи спокойно, холодным взглядом, то это так. Поэтому винить Россию в этом я бы не стал. Можно много обвинений выдвинуть, на мой взгляд, но это не тот случай.
Ну, а «Эхо Москвы» принципиально является оппозиционным радио, его можно слушать, хотя мне, честно говоря, чуть надоело, потому что я заранее знаю, что скажут. Ничего неожиданного я не услышу. Но если слушать оппозиционное радио, хорошо бы слушать и проправительственное (его сколько угодно) – и потом сравнивать. Не по симпатиям (о, это мне больше нравится), а по тому, что вы слышите. И потом сделать свои выводы. Это трудно, иногда это не очень приятно. Но это более полезно. А так, конечно, можно слушать «Эхо Москвы», «Дождь» и читать «Новую газету». И у вас будет одна Россия. Но есть люди, которые смотрят «Россию 1», читают «Российскую газету» и слушают радио «Вести» и у них другая Россия. И нельзя сказать, что те или эти совершенно правы.
— Как вам далось интервью с Яровой?
— Интервью с Яровой? Это было так давно! Два года уже. Это была такая скандальная программа. Ирина Анатольевна решила вместе со своими коллегами приложить меня мордой об стол. Это была задача. Это было задание. Она пришла и по началу, на мой взгляд, стала очень умело это делать, пока я не понял – потому что я не знал, что именно с этой целью она пришла. Все-таки мы ее пригласили, чтобы говорить о законотворчестве. Ну, бывают такие вещи. Скандальная программа. Иногда это даже полезно.
— Вы сейчас говорили о правительственных СМИ, об оппозиционных СМИ и тд. Я бы хотел задать вопрос более общий. На мой взгляд, программа «Познер» занимает особенное место на российском телевидении. Прежде всего, потому, что, в отличие от других, идет по центральному каналу. В отличие от других политических ток-шоу и интервью, у вас нет пропагандистского акцента, нет стремления дать оценку, вы даете возможность высказаться, вы не влияете на то, как реагируют зрители… И в то же время вы ставите довольно сложные вопросы, и тем людям, перед которыми эти вопросы обычно не ставят. Людям, близким к власти. Вы пытаетесь показать некоторые противоречия в биографии, в позиции – жизненной и политической, срываете их такой «ореол безгрешия». Такие вещи возможны на оппозиционных СМИ, которые имеют достаточно узкий спектр покрытия – таких как «Дождь» и так далее. Но феномен вашей программы в том, что она идет по центральному каналу, по Первому. Мой вопрос заключается в том, каким образом удается отстоять автономию, вашу собственную нишу тогда, когда это совершенно не является трендом на российском телевидении. Нельзя ли рассказать немножко больше про «кухню», может быть, есть какие-то договоренности с руководством канала, либо – это тоже версия – власть видит в вашей программе какую-то отдушину, чтобы потом сказать… чтобы сложилось впечатление, что у нас всегда так и так далее.
— То, что у меня нет договоренности, это правда. У меня за годы (все-таки я давно работаю на телевидении) сложились довольно доверительные отношения с Константином Львовичем Эрнстом. Он человек высоко творческий. Достаточно вспомнить открытие Олимпийских игр. Это было, на мой взгляд, блистательно сделано. Он глубоко творческий человек и вместе с тем высокопоставленный государственный чиновник. И в нем борются эти два начала. Он не желает лишаться этой должности, но и не может распрощаться (да и не хочет) со своим творческим нутром. За эти годы он понял, что моя задача – не показывать кукиш в кармане и не показывать, какой я крутой, и что я не то что оппозиционер, а я журналист, и мое дело – показать то, как есть. К этому я стремлюсь, насколько я могу. Он это ценит и он меня отстаивает. Я понимаю, что мне уже не звонят – чего мне звонить, это бессмысленно. И я знаю, что ему звонят. Он мне об этом не говорит, но это очевидно. Но он меня отстаивает, пока. Что будет завтра – я не знаю. Это с одной стороны.
С другой стороны, как-то он мне сказал, что он спрашивал Путина, как он ко мне относится. И Путин ему ответил: я отношусь хорошо, но сложно. Значит, возможно, те люди, которые решают эти вопросы, Громов, например, – понимая, как Путин относится ко мне, отступают. Меня наградили в свое время орденом «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени, а был я представлен к ордену Дружбы, что значительно ниже. И как мне потом рассказывали, Путин вычеркнул это и вставил вот этот орден. Значит, они знают, что Путин все-таки ко мне относится определенным образом, и поэтому меня не трогают, это тоже может быть. То, что на меня можно показывать и говорить – вот, у нас так. Ну, «Эхо Москвы» для этого-то и существует. Может, в большей степени. Я бы не стал отрицать, что это может быть. Но признаться, я над этим не задумываюсь. Я задумываюсь больше над тем, что приходится идти на компромисс. Я же вам наверняка говорил (не знаю, ходили ли вы на эти 20 выступлений или нет) о том, что есть люди, которых я не могу пригласить. Причем изначально у нас была такая договоренность. Есть там семь-восемь человек, для которых – нет. Потому что он (Эрнст) понимает, что он не может, что он может лишиться своего кресла, и у меня выбор: или это принимать – или сказать: ах, так, ну, тогда у меня не будет вообще этой программы. Я взвешиваю и считаю, что пусть будет программа.
Жаль, конечно, что я так и не смог пригласить Бориса Ефимовича. К сожалению, на сегодняшний день так называемая оппозиция – я ее не вижу. Ее просто нет. Где они все? Они как-то скукожились. О ней не слышно, не говорят о ней ничего. Поэтому они стали малоинтересными. Ну, можно пригласить, не знаю, – даже не знаю кого. Но есть какая-то категория людей, которых я не могу пригласить. Всегда важно помнить, что ты идешь на компромисс, но понимать, что есть предел компромиссу, что есть определенная красная черта, которую ты не пересечешь. Но пока я себя чувствую очень даже хорошо. Что будет завтра – кто знает.
Я всегда говорю и в предыдущей программе с Андреем Кокошиным: вспомнил моего любимого Жванецкого, который говорит: свет есть в конце тоннеля, но тоннель, сука, не кончается. Правда, слово «сука» заменили на пиканье. Но это же не мат! Но я говорю всегда, и это правда – темней всего бывает перед рассветом. Посмотрим.
— Вы не боитесь?
— Я ничего не боюсь. Мне много лет. Нет, я боюсь за здоровье моих близких, за такие вещи; я боюсь болезней. Я бы не хотел оказаться беспомощным, немощным, слепым, полоумным – вот этого я боюсь. А власти я не боюсь. Нет. И даже если меня уволят – ну и что, жизнь на этом не кончается.
— А интервью?
— А что интервью? – Ну, не будет интервью со мной.
— А убьют?
— Убьют? А кто меня убьет? Есть сумасшедшие, конечно…
Из выступления Владимира Познера в «Жеральдин» (30.06.15).
При использовании текста активная ссылка на сайт «Познер Online» обязательна!
