Вопрос: Я поняла уже ваше мнение о карикатурах «Charlie Hebdo». А вы сами за перепечатку карикатур этого издания или нет?
В. Познер: Если бы не убили этих людей, я был бы против. Но тут произошла такая вещь, что я за. Пускай люди видят, за что расстреляли десять человек – карикатуристов и журналистов и двух полицейских. Пускай посмотрят и подумают. А так бы нет – я не за то, чтобы – а, давайте подхватим… но в данном случае я за. И конечно, Роскомнадзор сделал замечание кому-то – ну, на то и Роскомнадзор.
Продолжение вопроса: Я абсолютно поддерживаю такое мнение, но тут есть маленький момент. Когда обостряется ситуация, могут погибнуть дети: могут пойти в школу… Стоит того, по вашему мнению…
В. Познер: Могут. Все могут, я с вами абсолютно согласен – могут, все верно. Но я задаю вопрос: а до какого предела мы будем опасаться? До какого предела? Или все-таки мы скажем так: давайте всячески объяснять всем, что свобода выражения – это не значит безответственность. Что свобода выражения – если вы задеваете других людей, вы должны хорошенько подумать, что вы делаете. И давайте заниматься этим в школе с первого класса, давайте заниматься этим на телевидении, давайте об этом делать фильмы. Так воспитывается нация. Чтобы было понятно. Все равно будут какие-то люди, которые будут это делать. Но надо воспитывать таким образом, что убивать-то ты не имеешь права. Никто не дал тебе право отнимать право на жизнь. Речь идет о том, как воспитывать. Мы находимся в определенной точке, и, конечно, воспитывать – это значит смотреть через десять, двадцать лет. А если вообще этим не заниматься – вот нас и будут пугать.
Сперва нельзя нарисовать. А сказать – можно? Или Рамзан Кадыров скажет, что ты его личный враг? А что из этого следует, не очень понятно. Если кто-нибудь скажет – нет, и скажет «жидовская морда» – вот лично мне, то я дам в морду, в ответ на это. Это совсем из другой области. Но если человек нарисует, то я выскажу свое возмущение. Но я не пойду его убивать. Хотя – даже карикатуры на Холокост меня лично глубоко задевают. Я выскажусь по этому поводу, публично, ясно, но я не стану пытаться физически сводить счеты. Это мое мнение, я пытаюсь просто его изложить.
Вопрос: Сейчас многие говорят о Третьей мировой войне…
В. Познер: Многие говорят глупости, и, к сожалению, никто не объясняет им, что это глупость. Никакой Третьей мировой войны из-за «Шарли Эбдо» не будет. И вообще не будет Третьей мировой войны – это вы можете на меня сослаться, если что.
Вопрос: В продолжение вопроса о «Шарли». Судя по реакции в России (в соцсетях и так далее), гораздо большая часть людей понимает и поддерживает, и понимает ту реакцию, которая произошла на печатание этих карикатур. Есть поддержка и даже некоторая доля некоторое сочувствия и понимания той ситуации, которая…
В. Познер: Понимание и сочувствие к кому?
Продолжение вопроса: К оскорбленным чувствам.
В. Познер: У меня, конечно, есть свои соображения на сей счет, насколько они точны, не знаю. Во-первых, я считаю, что у нас общество консервативное, причем в плохом смысле консервативное. И довольно, так сказать, настроено радикально вообще. Это результат некоего развития – как мне кажется, развития последних двадцати пяти лет, когда люди потеряли веру – вообще во все. Люди, которые были советскими людьми, потеряли веру в свое советское прошлое. Им доказали, что оно было ничтожным, неправильным, что их предки жертвовали непонятно чем и для чего. Вместо этого им предложили что-то такое… они поначалу думали: о, наконец-то… Но очень многие лишились всех своих средств, но увидели, как другие обогащаются невероятным образом. Я никак не сторонник Советского Союза (просто, чтоб вы понимали). Они увидели, что мир от них отвернулся, что внутри страны нет справедливости, поиски ее бесполезны, что они беззащитны. И они озлобились. Не все, но озлобились. И поэтому – да, убивать, правильно. Такая вот реакция. Это не симпатия к исламу, как вы понимаете. Это определенное состояние мозгов, и таких людей много сегодня, не чувствующих себя – как бы это сказать – уютно, что ли, в порядке, а чувствующих себя, наоборот, совсем иначе. Что все это бессмысленно, и что есть смысл только один – как можно больше денег. А все остальное бессмысленно. Ну, конечно, дети и т.д. И вообще, в принципе все остальное – все эти слова, насчет того, что надо это, это, – это все вранье, это никому не надо. Да, Путин молодец, потому что он показал всем кузькину мать, у него кулак, и вообще он наш русский человек, он вернул нам Крым – да, это так. Все остальное продано, предано. Вот деньги – да, это важно. Мир нас не любит, и мы не любим этот мир, и он только и думает, как бы нас… Вот сейчас что происходит – какие-то санкции. За что? Что мы сделали? Инфляция какая-то непонятная. Это все они виноваты! Ну кто ж виноват-то, если не они?
С рублем что происходит – кто виноват? – Американцы. Все это нелегко, и хочется дать кому-то в морду… а, убили, вот и хорошо… А если вы думаете, что есть сочувствие оскорбленным мусульманам, – не надо, я люблю смеяться, но все-таки не надо.
Вопрос: В связи с высказанным вашим мнением – как вы думаете, вообще существует перспектива построения гражданского общества в России.
В. Познер: В России? Перспектива существует. Вот вы смеетесь – а ведь это говорит о том, что вы не верите. А я верю. Верю. Что – да. Вы никогда не видели «Дон Жуана» Мольера? Потрясающая сцена – когда в лесу Дон Жуан и его слуга Сганарель… Дон Жуан, как и я, не только любит женщин, но и атеист. И Сганарель говорит: «Ну, во что вы верите?» И Дон Жуан отвечает: «Я верю в то, что два и два – четыре». Я в это тоже верю. Неизбежно будет гражданское общество, если считать, что это путь развития человечества. Не России отдельно взятой, у которой особый путь, но вообще – если считать, что так развивается общество, таким образом: сложно, неодинаково, в разных местах по-разному, но так развивается: гражданское общество – это то, к чему стремится в конечном итоге человек.
А вот когда – этого я не могу вам сказать. Это не то что 500 лет. Я думаю, что это три поколения еще, то есть это лет шестьдесят. Что немало для нас всех здесь. А вообще я верю в это. Эта вера основана на убеждении, что это есть путь развития человечества.
Мне могут сказать – ха, а в Африке… Ну, и в Африке тоже. Или мы считаем, что не развивается человечество? Вообще? Я в это не верю.
Продолжение вопроса: Я немножко не об этом. Может быть, я спросил слишком коротко. Я согласен с тем, что вы сейчас сказали. Конечно. Но у нас есть эти 60 лет?
В. Познер: А, понятно. Я всегда люблю говорить – насчет хрустального шара. Когда я был молодым, у меня был такой большой, красивый хрустальный шар, я туда заглядывал и точно знал, что будет через 20, через 15 лет. Но так как я часто переезжал, женился несколько раз и так далее, то я потерял его. И больше я не знаю, что когда будет. Извините. И что касается, есть ли эти 60 лет, – не знаю. Думаю, что скорее всего – да. То есть будет ли Россия существовать через 60 лет – думаю, что да.
Вопрос: Можно отойти от темы евреев (В. Познер: Да можно все что угодно…) и спросить: вот вы как минимум три языка знаете. Великолепно. Я помню вас (я еще был маленький) с Филом Донахью, вы говорили на английском, на его американском варианте, и кто-то даже сказал: вы русский человек, у вас такой великолепный язык, какой-то манхэттенский диалект… Вам сны на каком языке снятся? Или вот, например, с вашей мамой (спасибо ей за кухню) – вы же с ней как-то общаетесь, какой-то внутренний диалог у вас есть? На каком языке?
В. Познер: Давайте я начну с серьезных вещей, спасибо, что вы их затронули. Да, я с мамой общаюсь. Более того, сейчас, когда я был в Израиле, там есть такая организация, называется Национальный фонд Израиля. Эта организация создана в 1901 году, когда еще никакого Израиля в помине не было, но были еврейские поселенцы. Они за эти годы посадили 250 миллионов деревьев. Представляете? И к каждому дереву – к каждому! – подвели орошение. Капельное орошение. Там есть лес французский. Он так и называется – Французский лес. И меня туда повели, я посадил дерево, которое называется Жеральдин. Это дерево моей мамы. И мне сказали: оно будет расти, мы будем ухаживать за ним столько лет, сколько оно будет существовать. Так что да, общаюсь. Эта серьезная часть ответа.
Насчет снов: это зависит от того, какие. Эротические? (шучу…) Мне снятся сны на трех языках. Более того, разные женщины мне говорили, что во сне я говорю на разных языках. Это значит, что я не могу быть разведчиком. Я правильно отказался от разведшколы, куда меня сильно-сильно привлекали, когда я еще был молодым. Это правда. Вот сейчас я думаю по-русски. Естественно – ну неужели я буду себя переводить? Вот на этих трех языках мне, естественно… – я даже не задумываюсь, думаю ли я. Вот общаешься с человеком, которого больше нет. Мне кажется, часто ты общаешься не словами. Иногда – говоришь. Но иногда это общение совершенно другого характера. Во всяком случае, с этими тремя я живу.
Вопрос: Для меня Париж – самый красивый город. Но с точки зрения присутствующих всемирный это муравейник. А скажите пожалуйста о ваших детских впечатлениях от него. Каким вы помните Париж?
В. Познер: Когда я уехал из Парижа, я был совсем маленький, потому что была оккупация и папа у меня был «непроходящей» фигурой – мало того, что фамилия еврейская, Познер, так еще из России, еще и сторонник Советского Союза и сторонник коммунизма – это для гестапо было не самое лучшее. Он недолго был в Сопротивлении, потом пришлось, извините, драпать, на юг Франции, туда, где еще не было оккупации, было правительство Виши, и когда мы уехали, мне было 6,5 лет. Поэтому я из парижских впечатлений могу вас рассказать следующее.
Впечатление первое. Мы живем в доме на бульваре Виктор, в этом же доме живет мадам Мерекантон, очень известная дама, чей муж был очень известным кинодеятелем, там же живет ее сын возраста моего отца, Роже, который женат на моей тете Тото. И я по воскресным дням прихожу к мадам Меркантон пить кофе с молоком. И вот я вхожу, и она говорит мне (а ее все боялись): «А вы кто, месье?». «Я кто?? Я маленький Вова» (большим Вовой был мой отец). Она говорит «Не похоже». А там у нее был Роже, которого я называл Дядя Конь, потому что он сажал меня на плечи, когда были бомбежки, и спускался со мной в бомбоубежище. Она говорит: «Роже, это разве маленький Вова?» «По-моему, нет». Я говорю: «Ну как же так?? Я – маленький Вова!» «Нет. Когда маленький Вова входит, он говорит «Здравствуйте». «Ой, здравствуйте, мадам Меркантон, как ты поживаешь?» Я всегда говорил «вы», но в данном случае…
Вот это я помню.
Я помню, как мы идем по Елисейским полям, прямо картинка, между двумя здоровыми эсесовцами. Красавцы, со шрамами на лице, и они держат меня за руки и качают. Мама моя – маленькая и изящная женщина – идет рядом с ними и щебечет. Ну чего, нормально, хорошо мне. На следующий день в школе – там все рано начинают учиться – мне солдат, который был караульным (они караулили школу из-за старшеклассников), подарил мешочек со стеклянными шарами. Я пришел домой и играю на ковре. Пришла мама, моя любимая мама, и говорит – откуда у тебя шарики? Я говорю – мне подарил местный солдат. И она в первый и единственный раз в жизни дала мне пощечину. «Ты не смеешь принимать у немцев ничего». Вот это я помню.
Я помню, как мы пошли в бомбоубежище в Париже, и там какая-то тетка с пышной шевелюрой говорит: «Да надо было капитулировать! Зачем мы с ними воюем?» А в бомбоубежище находится и мадам Меркантон и ее сын, Жан. Красавец, ему тогда лет было наверное восемнадцать. И в ответ на это высказывание он подходит к этой даме и хватает ее за ее кудри. Она завопила не своим голосом, и мадам Меркантон, хохоча, дала ему две пощечины. Это я тоже помню.
Я помню, как в Люксембургском саду я выиграл… Тебе дают такую палочку, а там висит такая штука с кольцами, и тебе надо попасть палочкой, и сколько колец ты можешь набрать. Я набрал больше всех и получил подарок. Какой – не помню, но помню, что победил. Это очень важно было.
Вот что я помню из того времени. Еще я помню, как папа меня заставил съесть салат из порея. Я ненавидел его. А он был очень строгим, потому что его так воспитали его родители. Это же очень часто так – мы переносим на своих детей. И мне было плохо. Я его ненавидел в этот момент. И по-моему он тоже почувствовал, что был не прав.
И я помню окно в квартире Тото и Роже, которое смотрело на Министерство военно-воздушных сил. И прошло ни много ни мало… какой же это был год, это был 40-й год… и я вернулся во Францию, я был невыездным почти 40 лет. Сорок лет прошло, я вернулся и вошел в эту квартиру, и подошел к этому окну – и там было все точно так, как было. Я вернулся шестилетним мальчиком… Об этом непросто говорить, конечно.
Это Париж тогда. Потом уже я приехал туда взрослым, другое дело. Вообще обожаю этот город. Конечно, он самый красивый в мире, хотя мои родители всегда спорили. Папа говорил – Петербург, мама – Париж. Так они и не договорились. Потом есть Венеция, еще есть другие, конечно. Но Париж – это Париж. Но я согласен с вами. Знаете, я не расист, но я считаю, что сделали большую ошибку во Франции, неправильно организовали это (переселение туда мигрантов. – Ред.), и сейчас все очень от этого страдают, и как выходить из этой ситуации – не очень понятно. Но это другой вопрос.
Из выступления Владимира Познера в «Жеральдин» (03.02.15).
При использовании текста активная ссылка на сайт «Познер Online» обязательна!