Только Владимир Познер умеет задавать вопросы из анкеты Пруста, парировать шутки Ивана Урганта и правильно носить красные носки.
— Владимир Владимирович, поздравляем, вы самый стильный мужчина года по версии журнала GQ.
— Спасибо. не могу сказать, что мне неприятно. Это приятно и совершенно неожиданно.
— Когда вы приехали в Союз в начале 1950-х, насколько сильно вы выделялись?
— Очень сильно. Я даже сам не знал, насколько сильно выделялся. Одет я был совсем не так, и не то чтобы даже лучше, а просо не так, по-другому. Подстрижен был не так, у меня тогда было много волос. Ходил не так, жестикулировал не так. Это все было очень заметно. Считал не так. Вот русские загибают пальцы внутрь, а американцы считают, разгибая пальцы: раз, два, три… Постепенно люди моего круга, люди, с которыми я общаюсь по профессии, в большей степени повернулись лицом к Западу, и порой стало трудно отличить русского от иностранца. Раньше сразу можно было сказать: ну, это советский! Не русский, а советский. Сейчас это не так, конечно. Только я бы сказал, что русские одеваются каждый день — опять же речь об определенном круге — гораздо моднее, чем одеваются в других странах. В нью-Йорке или в Париже люди одеваются проще.
— А как вы впоследствии поддерживали свой стиль?
Вы знаете, хотя я всегда любил хорошо одеваться, для меня хорошо — это то, что мне нравится. Я не слежу за модой. Правда, я выучил благодаря одной подруге моей жены некоторые названия, и я всегда спрашиваю, какие у них туфли: Manolo Blahnik, Jimmy Choo или Louboutin? Это все, что я знаю!
— Что ж еще нужно.
— Ну, «лубутены»-то я узнаю из-за красной подошвы. Но я никогда на моду как таковую не обращал внимания. Просто что-то мне нравится, и все. Я помню, Леня Парфенов, с которым у меня очень добрые отношения, делал фильм, когда мне исполнялось семьдесят лет. Он сделал совершенно замечательный фильм, который назывался «Ведущий». Мы много общались в ходе работы над фильмом, и как то мы гуляли в Париже, потому что он снимал меня в разных местах. Я был в каких-то вельветовых брюках, и Леня сказал: «Вот сразу видно, что вы европейский интеллигентный человек». Он на это обращает внимание, вообще Леня хорошо одевается — как мне кажется, он модник. Я не модник. Хотя моя жена очень разбирается в моде, и я узнал от нее, что мне нравятся некоторые бренды. Раньше я и не знал.
— Это какие?
— Kiton мне нравится. Brunello Cucinclli. И еще Loro Piana. Все эти марки, оказывается, почему-то очень дорогие. Почему-то мне нравится дорогое, так получается. Еще есть туфли определенные, которые мне нравятся. Они довольно консервативные, John Loob.
— Еще у вас есть галоши желтые. Они правда пахнут ванилью?
— Да, лоббовские. Я очень люблю такие галоши.
— А менялась ваша манера одеваться с течением времени?
— Сказать, что очень сильно — нет. Помню в детстве я терпеть не мог шерсть, шерстяные штаны, потому что они чесались. А так…
— У вас были когда-нибудь кумиры, на которых вы равнялись в области стиля? Хотели одеваться, как кто-то.
— Нет, никогда. У меня были кумиры, но это совсем другое. Д’Артаньян, например.
— Учитывая ваши непростые отношения с отцом, кто вас научил завязывать галстук?
— Папа, конечно. Он и подарил мне первый галстук (более того, это был папин собственный первый галстук), я до сих пор его храню. Он сказал: «Вот это мой первый галстук, Вова… — Он называл меня Вовой. — И вот как надо его завязывать». Он сейчас не модный, потому что очень узкий, но Hermes все-таки.
— А сколько вам лет тогда было?
— Четырнадцать.
— А когда вы вообще начали носить костюм, рубашку? Вряд ли в студенческие годы вы одевались консервативно и солидно.
— Моя мама, будучи абсолютно буржуазной дамой, французской, считала, что, когда идешь в театр или оперу, нужно надевать костюм, рубашку и галстук. Я носил. Не каждый день, конечно, но у меня был костюм. И не один. Мама очень за этим следила. Я думаю, в том, что касается внешних проявлений, поведения — как сидеть за столом, как держать вилку, как пить, как одеваться, — это все мама. Все это вложила мама — очень неназойливо, но совершенно неотступно, так что потом это доходит до автоматизма. Сколько раз она мне, когда я был маленьким, говорила: «Не клади локти на стол» — сосчитать невозможно. Но я не кладу локти на стол.
— Давайте о женщинах поговорим…
— Ой, давайте.
— Влиял ли когда-то ваш вкус в одежде на успех у женщин?
— Не знаю. Иногда думаешь, что слова прозвучат нескромно, но один умный человек сказал: «Скромностью пускай украшаются те, кому нечем больше украшаться». Так вот, когда я был молодым, я был очень красивым молодым человеком, это правда.
— Ну в этом смысле мало что изменилось…
— Ну нет. И я пользовался успехом. При этом я был наивным и очень таким порядочным. Я считал, что только любовь и так далее. Думаю, что это было идиотством с моей стороны, и я об этом сильно жалею. Упустил столько замечательного в жизни, что просто ужас. Но тем не менее я всегда был в той или иной степени элегантен. И при этом есть еще такая вещь. Есть люди, которые умеют носить одежду, а есть люди, которые не умеют. Как мой папа говорил: «Сидит пиджак на нем, как на корове седло». На корове седло плохо сидит, знаете ли. Я хорошо ношу одежду. И наверное, это как-то привлекало. Но все-таки больше привлекает, мне кажется, сочетание других вещей. Я всегда говорю, что меня в женщине больше всего привлекает ум. Потому что если человек не умный, ну это совсем катастрофа. И даже если очень красивая, очень красивая!
— А как должна выглядеть женщина, чтобы произвести на вас впечатление?
— Ну, мне трудно вам сказать. Был такой поэт в первой четверти XVII века в Англии, его звали Джон Донн. Это знаменитейший поэт шекспировского времени, в молодости он был бретером, бабником и писал совершенно изумительные любовные стихи. Почему я его вспомнил, потому что в стихах он пишет о том, каких любит женщин и оказывается — он любит всяких. Так же, как и я. И блондинок, и брюнеток, и рыжих, и не рыжих, и так далее.
— Считаете ли вы, что само понятие «джентльмен» изменилось с течением времени, с развитием феминизма?
— Конечно, конечно. Некоторые даже скажут, что в самом понятии уже есть дискриминация. Но я так не считаю, меня мама воспитала по-другому. Когда женщина входит в комнату, я встаю. И я даже не думаю, просто как пружина срабатывает, и все. Я всегда пропущу вперед, всегда уступлю место. Я на самом деле отношусь к женщинам лучше, чем к мужчинам, я считаю, что женщины более терпимы, менее агрессивны, более интуитивны и способны находить решения там, где мужчина будет драться. Хорошо, если бы было больше женщин во главе государств. А джентльменство — это выражение уважения. А если кто-то считает, что это выражение с моей стороны мачизма, ну пускай.
— Вы много путешествуете, а где вы больше всего любите покупать одежду?
— Не в России. Потому что здесь еще не научились продавать. Во Франции люблю очень. Там продавцы умеют продавать, я это обожаю — и так покажут вещь, и так, и с таким галстуком, и с таким. Я вообще очень люблю мастерство во всем, французы им владеют. Еще итальянцы и англичане.
— У вас есть любимые вещи?
— Да, они старые, конечно. У меня есть две кожаные куртки, одна более зимняя, что ли, из довольно толстой кожи. Фирмы Etro. Она старая-старая. Вот я ее обожаю. И у меня еще одна куртка, она синяя-синяя, как летнее небо, очень красивая. Что еще… У меня есть любимые туфли, как ни странно. Я люблю хорошие туфли, сам их чищу, все. Когда я был пацаном и мы жили в Америке, мне давали карманные деньги, но за это надо было что-то делать по дому — накрывать на стол, вытирать посуду. А когда я сказал, что хочу больше денег, папа сказал, чтобы я нашел себе работу. И я нашел. Я разносил газеты, а как-то летом зарабатывал чисткой обуви. У меня была фишка, я говорил, что за одну минуту во время чистки смогу назвать все сорок восемь штатов. Тогда их было сорок восемь. А если не успею, то чистка бесплатно. И на это многие покупались.
— А сейчас можете?
— За минуту — нет. Могу, конечно вспомнить, но не за минуту.
— Круто, понимаем людей, которые хотели чистить у вас ботинки. Почему все-таки русские так плохо одеваются?
— Знаете, тут надо помнить вот о чем. Была Россия до 1917 года, это была Россия, разделенная на очень небольшое количество аристократов, интеллигенции, купцов и массу крестьян, рабочих… Случилась революция. Одни люди уехали или их убили, и началась новая цивилизация. Мало кто понимает, мне кажется, какая это трагедия для России. В тот момент она потеряла себя навсегда. Такого уничтожения своего прошлого и всех своих традиций я больше нигде не видел. Пришли другие люди, в которых воспитывали презрение, ненависть — «а еще в шляпе, еще очки нацепил!» — и как раз внешний вид не имел никакого значения, кроме отрицательного. Это продолжалось очень долго. Потом уже, когда я приехал, через какое-то время появилась тяга к западному у молодежи, возникли стиляги. Постепенно это увлечение развивалось, но все-таки не было воспитания, традиции. Как всегда, русские женщины оказались на голову выше русских мужчин. Я это говорю не для того, чтобы вам льстить. Я считаю, что России невероятно повезло с женщинами и так же невероятно не повезло с мужчинами. И внешне, и внутренне. Женщины быстро адаптировались. Я же помню, какая это была серая, неинтересная масса на улицах и как в одночасье, вдруг, появилось столько красивых женщин — как одеты, сколько в них женственного. А эти как были охламоны, так они и есть. Я очень хорошо понимаю, почему русские женщины часто выходят замуж за иностранцев. Иностранец не лучше, может быть, но все-таки в нем что-то такое есть, чего нет в русских мужчинах. Они слабые. Русская женщина черт знает что может вынести: она детей воспитывает, она эти рыла пьяные на себе вытаскивает… Правда, это же так! Есть исключения, конечно. Видимо, только те, кому сегодня пятнадцать-шестнадцать лет, будут другими.
— В последнее время вы часто оказываетесь в центре громких медийных историй. Вот ваша оценка освобождения Михаила Ходорковского вызвала скандал. Почему именно в такой момент вам важно было сказать то, что вы сказали?
— Не было важно. Я пришел в книжный магазин на автограф-сессию подписывать свою книгу, но перед подписанием книги всегда собирается масса людей, которые хотят задать вопросы, поговорит. И кто-то у меня спросил про Ходорковского. Конечно, я не думал о том, что это кто-то записывает и это потом выйдет в интернет. Тем не менее я сказал то, что сказал. Что, конечно, я рад, что его выпустили. И что, конечно, несправедливо то, как его посадили, это понятно. Но что для меня он не герой. Для меня герой — Сахаров, например, или Мандела, или Людмила Алексеева, то есть люди, которые пострадали, потому что пытались сделать так, чтобы у них в стране народу было лучше. Михаил Борисович, при всем моем уважении, занимался другим — он строил свою империю. А чем он будет заниматься — искренне мне все равно, чем он будет заниматься. Выясняется, что у него порядка двухсот миллионов долларов, на паперти стоять он не будет. А делать из него вот такого вот мученика — нет, не могу, и все. Что я и сказал. Если бы мне не задали вопрос про него, я бы ничего и не говорил. Может быть, мне надо было быть более аккуратным в словесном отношении. Как раз он был очень аккуратен и во время своей пресс-конференции, и в интервью с Ксенией Собчак. Он не дал себя спровоцировать, он блестяще, достойнейшим образом себя вел. Просто снимаю шляпу.
— А я вот смотрю на ваши кольца и хочу спросить: они что-то символизируют?
— Отчасти. Это кольцо подарила мне моя жена, вторая, которую я очень любил и с которой мы прожили тридцать семь лет. И с которой у нас было очень тяжелое расставание. Прожита целая жизнь, мы начинали с ней с нуля и многого добились, и я ей признателен, она для меня очень важный человек. Она мне подарила это кольцо когда-то. Вообще я любил женщин, и люблю, я женат в третий раз, и расставание для меня никогда не было легким делом, оно всегда было связано с очень серьезными страданиями. А это кольцо подарила мне моя нынешняя супруга, с которой мы вместе уже девять лет. Кто-то сказал, что, у мужчины в жизни бывают три женщины: первая — это первая любовь, вторая — это та, с которой у него будет семья, и третья — это та, которая ему закроет глаза. Вот я полагаю, что та женщина, с которой я сейчас, это та, которая мне закроет глаза. Правда, это не третья женщина в моей жизни, у меня была самая первая любовь, но она была намного меня старше, ей было тридцать семь лет, а мне — двадцать один. Я ее очень сильно любил и сейчас люблю. Она — отдельно.
— Расставание же тоже вопрос культуры. Это возможно — достойно расставаться с женщиной?
— Конечно. Это обязательно. Я считаю, что мужчина проявляет себя в этот момент. Во-первых, что бы ни было, виноваты всегда оба — не бывает, что вина на ком-то одном. Во-вторых, на мой взгляд, мужчина должен оставить все. Ну, за исключением собственных штанов. Квартира — об этом даже не может быть и речи. Когда я слышу о том, как люди судятся, об этих тяжбах — это просто ужасно. Бывает, что очень тяжело, просто очень, бывает так, что невозможно общаться, потому что такая боль. Но сохранить достоинство, по-моему, просто необходимо. Тем более мир у нас все-таки мужской, и женщине труднее, это тоже надо помнить.
— Вы часто повторяете, что вы не русский человек, но при этом говорите: «у нас».
— Конечно, у нас. Понимаете, я не русский, но в тоже время это и моя страна. Я здесь живу больше, чем в какой-либо другой. Другое дело, что, как говорили мне разные женщины, ночью я говорю на трех языках.
Текст: Елена Смолина, Оксана Смирнова — журнал GQ
