Владимир Познер об оппозиции, системе противовесов и своих страхах

Интервью корреспондентам Unise.ru Владимир Познер назначил в своем собственном ресторане «Жеральдин», который располагается в одном из самых оживленных районов Москвы. Жеральдин – это имя матери известного телеведущего. С улицы ресторан смотрится скромно, но оформлен со вкусом – нет никакой вычурности, витиеватости.

Внутри самого ресторана «французская» атмосфера чувствуется сразу – такое ощущение, что ты и не в Москве вовсе. Вежливые внимательные официанты, негромкая медленная музыка – в такой вот тихой и уютной обстановке Владимир Познер рассказал нам о встрече с Дмитрием Медведевым, о влиянии России на другие государства и о том, чего он боится.

— Владимир Владимирович, совсем недавно состоялась очередная акция оппозиции в Москве. И по поводу этой самой оппозиции есть две точки зрения. Первая – оппозиция только набирает обороты, и у нее еще все впереди. И вторая – она постепенно стихает, а потом вообще исчезнет. Какую из этих точек зрения вы разделяете?

— Оппозиция – это такая вещь, которая рождается не на пустом месте. Для нее должны быть причины. Я имею в виду, если мы назовем оппозицией выход на улицу нескольких тысяч людей. Если факторы, вызывающие ее, будут по-прежнему существовать и развиваться, то и оппозиция будет развиваться. Если, наоборот, эти факторы будут спадать, то и оппозиция будет меньше. Обычно почему люди выходят на улицу? Во-первых, потому что не хватает денег, нечем накормить своего ребенка, нет денег, чтоб отдать его в школу, то есть от нищеты, от бедности. Это один вариант, не наш. Потому что у нас выходили на улицу люди среднего класса, у которых, в общем, не так плохо с деньгами. Почему они выходили на улицу? Они недовольны политическим устройством. Одним кажется, что украли у них выборы, другим не нравится, как вообще все это устроено. Вот и выходят. Но выборов сейчас нет, значит, нет повода выходить. То, что я вообще недоволен, предположим, господином Путиным, не повод для того, чтобы я вышел на улицу. Ну сколько раз я буду выходить? Должны быть факторы. Сказать, что это сошло на нет – это не правда. Нет, не сошло. Просто сейчас такой момент, когда вроде бы нет раздражающего фактора. Но я полагаю, что на самом деле оппозиционные настроения будут расти, а не наоборот. Я это говорю, потому что не вижу, чтобы наше правительство принимало какие-то меры, направленные на то, чтобы уменьшить эти настроения. Я этого не вижу.

— Получается, вы считаете, что правительство относится к этому несерьезно? Ну, вышли там, помитинговали, потом разошлись.

— Я думаю, что да. Поскольку у нас вообще к оппозиции относятся свысока, и к народу. Все разговоры о народе…на самом деле не уважают его и не ставят его в грош. Но когда начались эти демонстрации, они жутко перепугались там наверху и совершенно не понимали, что надо делать. И поначалу пошли на некоторые уступки. Быстро-быстро. Губернаторов можно теперь, оказывается, выбирать, а то вроде было нельзя! А вот вдруг стало возможно! И партии какие-то можно регистрировать! Это не потому, что они сообразили, что так действительно будет лучше для развития общества, а потому что перепугались. Они, на мой взгляд, не сильно любят этот народ, лучше бы он не выступал. И там, где можно его давить, конечно же, его давят. Ну, не как в сталинские времена, не расстреливают, как было при Хрущеве, когда расстреляли несколько тысяч человек, которые вышли протестовать против повышения цен на мясо. Этого не делают и этого делать не будут. Взять Францию, где демонстрации происходят каждый день и превращаются в национальный спорт, и к этому относятся вполне снисходительно и с пониманием. А в России это непривычная вещь. За семьдесят с чем-то лет советской власти это совсем забыли, что такое бывает. Поэтому трудно к этому как-то относится по-другому. Время нужно, время.

— Вот выйдут люди на улицы. Потом успокоятся. Потом появится новый раздражитель, снова выйдут, снова успокоятся. А потом, может, настанет такой момент, когда уже успокаиваться не будут. И это перейдет во что-то посерьезнее. Как вы считаете, такое возможно?

— Это возможно. Спрашиваете, может ли быть бунт, революция?

— Да.

— Возможно. Я не вижу сейчас, вот не завтра, но нельзя говорить, что это невозможно. Это возможно. Но предпосылок сегодня я не вижу, потому что для бунта надо что-то очень серьезное, нужно очень большое недовольство. Чтобы люди рисковали жизнью, нужна очень серьезная причина.

— Владимир Владимирович, а если в качестве президента появится такой человек, который оправдывал бы ожидания людей, есть ли риск, что со временем он станет «таким же, как и все они»?

— Вот смотрите, Михаил Сергеевич Горбачев. Это человек абсолютно из «той» жизни. Прошел весь путь – комсомол, партия, стал членом политбюро. А потом при определенных обстоятельствах оказалось, что это совсем другой человек. Его можно любить, не любить, это вопрос иной. Но он оказался другим. Это факт. Не таким, как все остальные. Конечно, правильно сказано, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, и это беда в нашей стране. Как правило, тот человек, который у власти, постепенно становится абсолютным властителем. Это относится к Путину, и даже в большей степени, чем раньше, таким стал Ельцин довольно быстро, а потом он стал так пить, что практически потерял руль, и рулили уже другие люди. Но совсем необязательно, чтобы так случалось каждый раз. Я считаю, что шансы здесь, как говорится, фифти-фифти. Самое главное – изменить некоторые вещи в стране, когда существуют так называемые противовесы, когда президент один не может все решать. Тогда он не может заставить Государственную Думу делать так или эдак. Когда он не может заставить Верховный или Конституционный суд делать то-то и то-то. Когда Дума не может сама решать, потому что ей будет мешать суд, то есть когда есть система противовесов. Этого у нас пока нет. Но постепенно мы все-таки будем двигаться в этом направлении. Любой политик должен будет действовать в соответствии с имеющимся положением, то есть речь идет не только о личных качествах, но и об устройстве государства.

— Еще говорят, что мы заимствуем много у других стран, но у России никто не заимствует ничего. Как вы относитесь к таким высказываниям?

— Это чаще всего говорят люди, которые очень мало знают. Если спросить их, а что мы, собственно, заимствуем у других стран, я бы хотел послушать, что они ответят. Что касается наоборот, то есть многие вещи, которые были заимствованы у России. В частности, такие слова как «спутник», как «тройка», такие напитки, как водка. И смеяться нечего, это очень популярная вещь. Русская музыка очень сильно повлияла на весь мир. Такие композиторы как Мусоргский, Чайковский, Шостакович и Прокофьев повлияли на культуру мира. Точно так же, как и русское (можно сказать, советское) кино повлияло. Некоторые просто не в курсе. Скорее всего, это люди ущербные, с какими-то комплексами. На самом деле идет взаимное обогащение.

— Что касается Вашего недавнего интервью с Дмитрием Медведевым. Может быть, были какие-то острые углы, вопросы, которые не стоило задавать, было ли такое, что вы хотели спросить, но не спросили?

— Нет, вы знаете, нет. Я не сдерживался, я понимал, что у меня время ограничено, был определенный круг вопросов, который я хотел задать, и я их задал. Конечно, были и другие, но сказать, что я специально был политкорректен – нет, я не могу.

— А вопросы, которых задавать не стоило, не было в принципе?

— А я не очень понимаю, что такое вопросы, которых не стоит задавать. Не стоит почему? Потому что интервьюируемый человек может обидеться? Или встанет и уйдет? Все-таки есть ключевые, важные темы. Помимо желания, возможно, показать кукиш человеку, или задеть его самолюбие (и этим пусть занимаются другие люди более молодые, которым это интересно), мне важно задавать вопросы принципиальные, для понимания политики, для понимания того, куда идет страна. Я их задал. Так что я считаю, это хорошо.

— Вопрос о нашумевшей истории с Pussy Riot. Как вы считаете, то, что последовало после действий в храме, каким образом сказывается на репутации церкви. Позиция церкви в этом вопросы какова, на ваш взгляд?

— Позиция церкви в этом вопросе постыдная. Церковь (я имею в виду русскую православную), которая говорит о сострадании, о всепрощении, повела себя абсолютно наоборот. Если бы изначально патриарх Кирилл выступил и сказал, что конечно, поступок Pussy Riot отвратителен и заслуживает осуждения публичного, но их надо отпустить на все четыре стороны, пусть живут с позором – вот это была бы позиция, которая, на мой взгляд, вызвала бы уважение и аплодисменты. То, что произошло, в конечном итоге, наносит ущерб репутации Русской Православной Церкви, но поскольку ее репутация и так ниже нуля… Поведение церкви противоречит всем канонам того, как должна вести себя христианская церковь. Совершенно очевидная вещь.

— Что вы думаете о тех священниках, которые после этой истории ушли из православной церкви?

— Это люди смелые и принципиальные. Непростой шаг. Я шляпу снимаю.

— А можно ли сказать, что те молодые люди, которые уехали из страны, пошли по более легкому пути?

— Ну, может быть, хотя там более конкурентная жизнь, очень конкурентная. Больше, чем у нас. Это не так, что приехал, и легко все получается, нет. Потом некоторые из них, я знаю, возвращаются, получив там некоторый опыт или окончив там высшее учебное заведение. Это вопрос индивидуального решения. За тебя никто не решит. И я, конечно, никак не осуждаю тех, кто уезжает, это их право.

— Владимир Владимирович, а есть ли у вас хобби?

— Хобби у меня нет, мне некогда. Некогда собирать марки, монеты. Я играю в теннис регулярно, но это не хобби.

— А фобии?

— Я боюсь высоты. Не в смысле полета на самолете, а стоять на краю. Даже если это невысоко. Ну, скажем, подоконник третьего этажа. Так сразу сосет под ложечкой, и мне хочется лечь. Ну это не фобия, наверное.

Ирина Левкович, Андрей Насонов
журналисты, Москва

Источник