– Владимир Владимирович, давайте начнем с политики. Что позитивного вы ждете от «Путина во второй версии», как остроумно назвал новый срок президента его пресс-секретарь Дмитрий Песков?
– Я не сторонник рисования всего в черных красках, я не радикал, занимающий крайне левые или крайне правые позиции.
– Вы центрист?
– Нет, просто не хочу, чтобы меня приписывали к какой-то определенной группе. В России существует тенденция к радикализации общества, особенно у более имущих и образованных людей. Поэтому одни находятся в лагере радикальной оппозиции, другие в лагере радикальной поддержки власти. Я категорически отказываюсь быть в том или другом, за что мне сильно достается, и слева, и справа. Я хочу жить своим умом.
– В России любят отдаваться с душой веселью и политике…
– Нельзя сказать, что я не жду ничего хорошего от нового срока Путина. Сказать, что я жду чего-то плохого — тоже не могу, но я не вижу стремления со стороны президента договариваться с оппозицией. Я вижу проявление убеждения, что он все равно лучше понимает ситуацию, что он знает, как надо поступать, и поэтому можно особенно не обращать внимание на остальных членов этого общества.
Я вижу и то, что президент не склонен окружать себя умными, способными с ним спорить людьми. Людьми, мнение которых он должен выслушать только потому, что они лучше него разбираются в том или ином вопросе, а потом уже, как президент, принять окончательное решение. Его право и обязанность — принимать решения, но они должны быть основаны на мнении людей, самостоятельно мыслящих, способных дать правильный совет, не боящихся говорить правду, а не то, что президент хочет услышать. В его команде должны быть люди служащие, а не прислуживающие.
– В каждой стране с претензией на демократию есть оппозиция. Априори власти должны весьма терпимо к ней относиться, и этим улучшать свой имидж. Почему в России опять все так неспокойно? Разгон демонстраций, аресты, обыски?
– Исторически в России не привыкли к оппозиции. Россия по своим истокам вовсе не демократическая страна.
– Можно подумать, что средневековая Европа с возведенной в ранг закона святой инквизицией, была прообразом будущей европейской демократии.
– Тем не менее, у нас власть всегда жестоко обходилась с оппозицией, это относится и к царизму и ко всему времени советского «коммунистического» периода, хотя на самом деле коммунизмом там и не пахло. В течение первых лет правления Путина, да и во время правления Медведева, не было никакой оппозиции. Были единичные оппозиционеры, которые что-то говорили, но их не допускали ни к СМИ, ни на ТВ. И вдруг, совершенно неожиданно для власти, протест общества стал выражаться в митингах и в демонстрациях. Причем вышли не пять или десять человек, как диссиденты в советское время. Десятки, сотни тысяч людей вышли на улицы с конкретными требованиями. Очень непривычно. Все это вызвало растерянность властей, невнятные объяснения, в том числе и традиционно смешную версию о происках внешних врагов России, в частности, Госдепа США, который и финансировал всю эту компанию.
– Характерная реакция — власти боятся, а значит запрещают?
– Да. Надо разогнать, запретить, хватать, арестовать, принять соответствующие законы. И в этом выражается совершенная неготовность России к демократическим преобразованиям. Еще раз повторяю, Россия – не демократическая страна. Это практически советская Россия, потому, что люди, которые стоят во главе ее, – это советские люди. Они учились в советских школах, были пионерами, комсомольцами, членами КПСС. Все их сознание сформировано советской идеологией. А сознание, как и менталитет, изменить невозможно, даже если бы они этого и очень хотели. Мало того, что они не демократы, они даже не понимают того, что такое настоящая демократия.
– Тогда и оппозиция, вышедшая из той же советской среды, не может быть демократична?
– Конечно. Она радикальна, категорична и не толерантна, и тоже не очень хочет вести диалог. Надо время, чтобы изменить ситуацию. Другое дело, что из-за неправильных, недальновидных действий властей, уровень радикализации общества возрастает. Существует опасность перехода в другую фазу борьбы – уже с элементами насилия.
– Должны случиться прямые столкновения, чтобы власти поняли, что надо прекращать свой монолог и идти на диалог с гражданским обществом, с народом?
– Я не знаю, что нужно для этого. Все происходит постепенно. Наш президент очень неглупый человек, и возможно, в какой-то момент он поймет, что нужно искать пути к диалогу. Но сказать, что для этого потребуется, обязательно ли должна пролиться кровь или нет — я не берусь. Конечно, что-то неизбежно произойдет. Мы видим, что никакие меры людей уже не пугают. Коли так, то придется с этим считаться. Но в данном случае главное для власти – это не «потерять лицо». Любой компромисс будет истолкован как слабость, а это может привести к ухудшению ситуации. Здесь нужна умная и тонкая политика руководства, которое сумеет предпринять нужные шаги, но эти шаги не будут восприняты как испуг или отступление.
– Существуют обстоятельства, которые могут привести вас в ряды оппозиционеров, или это невозможно в принципе?
– В этот момент я просто перестану быть журналистом. В этот момент я становлюсь, как вам сказать…
– Борцом за гражданские права?
– Я и так себя считаю борцом за гражданские права, ведь то, что я делаю, больше способствует развитию гражданского самосознания, чем то, что делают очень многие лидеры т.н. несистемной и радикальной оппозиции. Я стараюсь, чтобы граждане понимали, что происходит, с кем они имеют дело, но не потому, что я их убеждаю в правоте своей точки зрения, а потому, что мне удается в определенной степени показать им через интервью, через вопросы, которые я задаю, что за люди приходят ко мне в студию. Я не понимаю, что такое оппозиционный журналист. Журналист не может быть оппозиционным или государственным. Это полный нонсенс. Настоящий журналист, преодолевая свои политические симпатии и антипатии, делает все возможное для того, чтобы его публика была объективно и широко информирована о том, что происходит вокруг. Надеюсь, что я никогда не окажусь в том или ином лагере. Теоретически, если события будут принимать крайний оборот, то я могу присоединиться к оппозиции. Но я очень надеюсь, что до этого не дойдет.
– Зачем вы пригласили в эфир Дмитрия Медведева? Чтобы придать статусность передаче?
– Когда я в своей программе достаточно критически отозвался по поводу съезда «ЕР», то закончил словами, что, может быть, я что-то не понимаю, и если бы председатель партии пришел на программу и ответил на наболевшие вопросы, то это было бы полезно и интересно. Я совершенно не рассчитывал, что он откликнется на приглашение, которое было сделано совсем не по протоколу. Мне очень импонирует то, что Дмитрий Медведев согласился прийти именно в прямой эфир, и от меня не потребовали заранее не единого вопроса.
Многим, в том числе и оппозиционерам, очень хотелось, чтобы вопросы, которые я задавал, звучали в более грубой форме, я же беседовал с премьером с чувством уважения к его должности и статусу. Я журналист, а не его противник из другой партии, пытающийся в чем-то уличить оппонента. Все основные трудные вопросы были заданы, он отвечал так, как мог. Но насколько это было искренне, насколько он действительно верит в то, что говорит – я не знаю. В России, в отличие от Франции — премьер подчинен президенту, а значит, надо учитывать правила игры, и говорить то, что можно, а не то, что хочется сказать.
Мое дело не спорить, а задавать вопросы, и я считаю, что приход Дмитрия Анатольевича ко мне в эфир — редкая удача. Это очень важно, ведь если высокопоставленные чиновники отказываются приходить в программу, а председатель правительства принял мое приглашение и пришел, то теперь им будет труднее мотивировать свои отказы. Я неоднократно приглашал и министра обороны и министра внутренних дел, но безуспешно. А сейчас у меня есть довольно мощный инструмент давления.
– Владимир Владимирович, а вы собираетесь пригласить в свою программу оппозиционеров, например, Навального или Немцова?
– К сожалению, пока не удается, но я буду этого добиваться. И не потому, что я сторонник Навального или Немцова, а потому, что эти люди сейчас являются ньюсмейкерами, и мой зритель имеет право слышать их мнение, их ответы на вопросы, которые я задаю не только от своего имени, но и от имени своего зрителя.
– Как вы относитесь к усиливающейся тенденции фальсификации истории? К возвеличиванию Сталина, возрождению фашистской символики и маршей ветеранов СС в Прибалтике?
– Сугубо отрицательно. Как военный ребенок, я помню войну, помню оккупацию Парижа. Но надо понимать, что эти настроения появляются не по чьей–то злой воле. Они имеют свои истоки, свои причины.
– Например?
– Например, возрождение «тоски» по Сталину, по человеку, при котором Советский Союз был страной, которую в мире если не любили, то уж точно боялись. Это все результат развития комплекса неполноценности, ощущения своей вторичности, ощущения потери статуса. Такие вещи надо анализировать, пытаться понять, а не просто осуждать.
– Не так давно вы ошеломили заявлением, что одна из величайших трагедий для России – принятие православия. А какой была бы Россия неправославная?
– Это все–таки тысячу лет тому назад произошло. Если взять для примера такие точки отсчета, как уровень жизни, развитие демократии, уровень равенства граждан, и сравнить Россию и западные страны, принявшие другие ветви христианства – католицизм и протестантство, то прослеживается некая закономерность. Протестантские государства находятся на первом месте — это скандинавские страны, Нидерланды, в значительной степени Германия и Великобритания. Во втором ряду – страны католицизма. Это Франция, Италия, Испания, Португалия. И на самом последнем месте страны православные — Греция, Болгария, Россия. Значит, это направление оказалось наиболее закрытым, отсталым и нетолерантным. Результат очевиден. Поэтому я и говорю о российской трагедии.
– Два года назад вы говорили о том, что внутренне всегда готовы к тому, что можете остаться без работы и придется покинуть Россию. Это ощущение прошло, осталось или усилилось?
– Пожалуй, находится на том же уровне.
– А как вы относитесь к Германии, где уже больше 20 лет живет ваша дочь? В своих интервью вы все время подчеркиваете, что вы – военный ребенок. Вы сразу приняли ее выбор?
– Не скрою, для меня это было достаточно сложно, потому что у меня неоднозначное отношение к этой стране. Но когда я стал чаще ездить сюда, больше узнавать немцев в процессе общения, то, безусловно, это отношение изменилось в гораздо лучшую сторону.
Очень хорошо, что, конечно, удивительно, потому что те страдания, которые Германия нанесла России, несравнимы ни с чем. Несмотря на неизбежные сложности в отношении двух стран, россияне продолжают очень позитивно воспринимать Германию. Германия — это огромная колония, анклав, подавляющее большинство приехавших сюда российских граждан – евреи. Немецкое государство разработало систему социальной защиты для этой категории людей, которая дает им возможность очень комфортно здесь проживать. Я у многих спрашивал, почему они остановили свой выбор именно на этой стране. Не на Израиле, не на США, а именно на Германии. И я очень редко получаю честный ответ на этот несложный вопрос.
– Вы любите задавать своим гостям вопросы Марселя Пруста. Позвольте и вам задать несколько вопросов. Какая главная хорошая черта вашего характера?
– Терпение и толерантность.
– О чем сожалеете, как о несделанном?
– Я очень мало интересовался своими корнями, мало спрашивал своих родителей о них самих, об их предках. Только тогда, когда их не стало, я понял, какой важный и интересный пласт своей семейной истории я пропустил.
– Ваше ощущение абсолютного счастья?
– Счастье не может быть абсолютным. Для меня оно заключается в трех вещах — в близости к своим детям, в нахождении себя в своей работе, и нахождении того человека, с которым ты хочешь прожить жизнь. Вот это и определяет мое понятие счастья.
– Все эти три позиции у вас совпадают?
– Сейчас – да.
– Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?
– Как вам не стыдно? Как можно допускать столько горя и несправедливости, войны, голод, гибель людей? И если все это делается с ведома Творца, то как вам не стыдно?
Это был Владимир Познер. Спасибо.
материал: Наташа Николаева
Источник
